ами  никого не было видно.  А чего им идти, у них, наверное,
бинокль с ночным видением. Да и простым, я думаю, могли обойтись, ведь мы на
лифте поехали, они тут же увидели, на каком этаже лифт  остановился. А потом
без труда вычислили, что там живут музыканты.
     Короче,  взяли мы у Нюси одну скрипку,  потом все остальные скрипки  по
знакомым собрали. Осталось  только забрать у одной нашей приятельницы, Марии
Степановны. Она работала  в  билетной кассе  и всегда помогала нам доставать
билеты  на поезд. И вот  когда я к ней пришла  и сказала,  что  скрипку хочу
забрать, она вдруг говорит: "Лена, ты меня прости, но я так волновалась, что
скрипка  у меня и что  ко  мне придут с обыском, что  я  скрипку  сожгла". Я
говорю, сожгла и черт с ней, с этой скрипкой.
     Все  собранные скрипки  мы  отнесли Новикову. А  как  я  уже  говорила,
следователи  допрашивали  всех  музыкантов,  знакомых  папиных,  и  получили
информацию  обо всех  скрипках,  которые  у нас были.  И, как оказалось, они
следили  за всеми передвижениями моими  и Татьяны,  и всех,  у кого  скрипки
хранились, они  тоже вызывали на допрос. И так, естественно, забрали скрипку
у  Нюси, которую я пыталась сохранить для папы. Но в тот момент  я этого еще
не знала.
     Потом вызывают меня на очередной допрос, показывают, что скрипку у Нюси
изъяли, и угрожают мне тюрьмой за дачу ложных показаний. После этого я снова
подписываю,  что я  возвратила все  имеющиеся у  нас  скрипки.  Затем  опять
начинаются  угрозы и крик.  Я  на это время отключиться стараюсь,  хоть  это
почти не получается у меня. И вдруг следователь спокойно так говорит: "Елена
Марковна, не пытайтесь нас одурачить.  Поверьте нам,  что у нас  есть методы
заставить вас  все вспомнить. И благодарите  Б-га,  что дело ведет КГБ, а не
милиция.  Мы крови не жаждем, но вы сами напрашиваетесь,  чтобы мы поместили
вас в спокойное и тихое место, где у вас будет время все обдумать". И так же
спокойно спрашивает, где скрипка такого-то мастера.
     Тут я им и говорю, что скрипку эту  они уже не  найдут  никогда. И, уже
понимая, что они  вели за нами слежку все это время и видели, что я ходила к
Марии  Степановне, я говорю им, что скрипка  была у Марии Степановны, но она
ее  от  страха  сожгла.  А  он  говорит: "Вот  сейчас  мы  это  и проверим".
Оказалось, что Мария Степановна уже сидит  в другой комнате, то есть все мои
предположения, что  они следили за нами и уже вышли на Марию Степановну, тут
же и подтвердились. Короче, они уходят, вернее,  один из них, и приносит мне
записку от Марии Степановны,  в  которой  она возмущенно  пишет  мне,  что я
втягиваю ее в это дело, что она понятия не имеет о какой скрипке идет речь и
что она поражена, зачем я это делаю. Понимаете, я обомлела. Ведь я видела ее
за  день до  допроса. И  она ни  слова не  сказала мне, что она откажется от
сожжения  скрипки или  что  она просит не называть ее  имени.  Если  бы  она
предупредила  меня  заранее,  я  бы имела время  что-нибудь придумать. А тут
оказывается, что я опять на  допросе лгу. А это уже не первый раз, когда они
доказывали, что я им говорю неправду.  Как-то  на  одном из  допросов, после
того,  что я им  в  очередной раз сказала,  что я  не знаю  одного  маминого
знакомого Б.С., они привели доказательства,  что мы  с ним встречались.  И с
такой  гаденькой  улыбочкой  сказали мне:  "Елена  Марковна,  вы  нам  очень
напоминаете  вашу  маму,  которая  на  допросах  тоже  крутится, как  уж  на
сковородке. Разница только в том, что под ней сковородка уже накалена, а под
вами только пока нагревается. И зависит от вас, раскалим мы ее или нет".
     Так что мне по пустякам не хотелось  им  лгать.  Особенно там,  где они
могли это легко проверить. Но делать мне ничего не оставалось, как взять все
на себя. Не доказывать же с пеной у рта, что Мария  Степановна просто боится
сказать  правду. И тогда я им и говорю:  "Насколько я знаю,  я после допроса
должна протокол подписать. Но в том виде, в котором он записан до сих пор, я
его не подпишу. Дело в том,  что я вам все наврала". Следователь аж со стула
вскочил:  "Вы отдаете себе отчет  в своих действиях?! Я сию  же секунду могу
посадить  вас  за дачу ложных показаний. Камера уже давно скучает по вас!" А
я, уже зная, что  у меня пути  назад  нет, буквально заорала ему  в лицо: "Я
повторяю, что я этот  протокол не  подпишу. В нем сплошная ложь". "Что же вы
хотите  сообщить мне?" - спрашивает он. А я кричу: "Я сожгла скрипку!  Я! Я!
Просто, когда вы их начали так упорно искать, я побоялась в этом признаться!
Так  и  записывайте".  "Где же вы ее сожгли?"  - спрашивает. "У себя дома, -
говорю.  -  А где же  еще". А он смотрит на  меня и произносит, очень  четко
выговаривая  каждое слово:  "  Я  перепишу  этот протокол.  Но  учтите, если
выяснится, что и в этот раз вы мне морочите голову, будете отдыхать рядом со
своей матерью". А я почти криком кричу, что, мол, много раз я их обманывала,
но вот именно сейчас чистую правду говорю.
     И  уже сама  даже  начинаю  верить, что это  я  ее сожгла. Всю  картину
сожжения мгновенно  даже  перед  собой нарисовала для  своей же  собственной
убедительности.  Успокаивало меня только то, что они ее все равно никогда не
найдут.  Короче говоря,  подписываю протокол  о том, что  я скрипку  сожгла,
прибегаю домой  и  лихорадочно  начинаю  жечь  в  ведре  какую-то деревяшку,
игрушку Анрюшину. Ведро это, понятно, не мою. И понимаю в душе, что если они
сделают  экспертизу,  то тут же  меня и разоблачат. Но  напряжение настолько
велико,  что сидеть сложа руки невозможно. К счастью моему, обыска по поводу
скрипки у меня не было.
     Через  несколько  дней меня  снова Новиков на  допрос  вызывает и среди
прочего  говорит: "Ну, что ж, Елена Марковна, я допускаю, что вы отдали  нам
все  скрипки. И поверьте мне, что пока бы я их  не  получил, легко бы вам не
было. Завтра мы уезжаем в Москву и будет у меня чем порадовать вашу маму". У
меня аж в глазах  потемнело, как  я  представила себе  маму, из которой  они
сначала вытянут жилы, добиваясь сказать, где и сколько у нас было скрипок, а
потом, когда она будет совсем обессилена, с улыбочкой ей их покажут.
     Меня вообще все время преследовали картины маминых  допросов, и ночью я
не могла заснуть, все время о ней думала и знала, что она тоже не спит.

     День пролетел,как угар
     Ночь на смену пришла.
     А в сердце моем пожар,
     Сгорает оно дотла.

     Челюсть до боли свело,
     Звенит, звенит слеза.
     А сон, как рукой, сняло,
     Хоть выколи к черту глаза.

     Я знаю, ты тоже не спишь,
     Ты думаешь обо мне.
     Не спишь, и молчишь, и молчишь...
     С тобой говорим лишь во сне.

     Но сон, как рукой, сняло,
     Хоть выколи к черту глаза.
     И челюсть до боли свело.
     Звенит, звенит слеза...

     Ночей я боялась ужасно,  да и днем  не  намного легче было.  Ходила  по
улицам  бесцельно, просто чтобы отвлечься от своих мыслей. Смотрела на людей
и думала, как они могут смеяться, ходить в кино, покупать какие-то вещи? Мне
казалось, что все должно замереть от горя. Я, знаете, через две недели после
ареста мамы взглянула на себя в зеркало и ужаснулась - я стала совсем седая.
В тридцать три года.
     Итак, возвращаюсь я домой после этого допроса и вдруг  Вера Михайловна,
няня  Андрюшина,  которая осталась  помогать мне время от времени без всяких
денег - дело в том, что ее мужа в тридцать девятом году арестовали, и больше
она его никогда не видела,  так она очень сочувствовала мне  и  понимала мое
состояние - так вот, Вера Михайловна вдруг говорит мне: "Леночка, вам звонил
какой-то ваш  приятель,  он попросил  меня записать номера камер хранения на
Московском вокзале, куда он свез  какие-то  вещи". Можете себе  представить,
что   я   почувствовала?   Я-то   прекрасно   понимала,   что  наш   телефон
прослушивается. Мне в тот момент  захотелось завыть, исчезнуть, мне хотелось
проснуться и убедиться, что это сон.
     В ту минуту я поняла,  что это конец. Я поняла, что завтра утром ко мне
придут. Но у меня еще вдруг появилась надежда,  что если я рано утром  поеду
на этот  вокзал, я их опережу. Собственно, мысль такая появилась у  меня  на
рассвете, в пять часов утра,  и я  вскочила и начала  судорожно одеваться. А
четверть  шестого  раздается  звонок  в  дверь.  Входят  следователь  и  два
оперативника. Новиков ко мне обращается, можно сказать, прямо в дверях: "Ну,
Елена Марковна, мы  видим, что  вы уже готовы". Я отвечаю:  "Я, к сожалению,
уже  несколько  месяцев,  как  готова.  И  со  дня  на  день  вас  жду  и не
раздеваюсь". А Новиков говорит: "Вот и хорошо. Вот и скажите своему ребенку,
-  а Андрей  проснулся от звонка, увидел чужих  людей и заплакал, - чтобы он
успокоился.  Если вы  не  вернетесь, его  воспитает другая мама. Он один  не
останется. Государство у нас гуманное и позаботится о нем".
     Андрюша кричит:  "Мама, не уходи, мамочка, не оставляй меня".  Он один,
пятилетний, в квартире, муж в командировке, Вера Михайловна еще не пришла. Я
собрала  все  свое мужество, подошла  к  нему и  спокойно, улыбаясь, говорю:
"Андрюшенька, родной, я иду в больницу.  К очень хорошему врачу. Я его очень
долго  ждала.  Ты  же  не  хочешь,  чтобы  мама болела?  Скоро  придет  Вера
Михайловна, а я может быть на операцию лягу. Так Вере Михайловне и передай".
При этом  прошу следователя,  чтобы  он  разрешил  мне  остаться с  сыном до
приходя няни, а он даже не слушает меня и говорит, чтобы я скорее собиралась
и прекратила это представление. Но спокойно говорит. Вежливо даже.
     Я вот  вспоминаю,  как  обычно  следователь звонил  и  вызывал  меня на
допрос.  Всегда было одно  и то же: "Елена  Марковна, здравствуйте. Это  вас
следователь  Новиков беспокоит. Не могли бы вы завтра к десяти часам подойти
к  подъезду  номер  сорок  восемь.  Пропуск  вам  будет заказан".  И  если я
говорила,  что  в десять  часов  мне  очень  неудобно,  можно  ли  придти  в
двенадцать,  голос его  становился железным, и  он  кратко так  говорил: "Уж
постарайтесь в десять. Я буду вас ждать". И вешал трубку.
     Ну,  в этот раз оставила  я плачущего  Андрюшу дома,  приезжаем  в КГБ,
заходим  в кабинет,  и  Новиков  мне  говорит:  "А теперь,  Елена  Марковна,
позвоните-ка  вашему приятелю и еще раз уточните, в каких камерах  хранения,
на каком-таком вокзале  спрятаны ваши вещички.  И  если вы хотите, чтобы ваш
приятель продолжал жить спокойно, давайте сразу  же и закончим с этим делом.
Тогда я обещаю  вам, что мы оформим  все  как вашу  добровольную выдачу и не
будем мешать вашему  знакомому нормально работать. Вы же  понимаете,  что мы
его и без вас найдем.  Но нам бы не  хотелось  в его поисках приглашать сюда
всех ваших знакомых. И в этом, я думаю, наши желания совпадают".
     Мне стало очевидно, что найти Анри - дело несложное. Тем более для КГБ.
Но надо признаться, что я была такая злая на него, что в тот момент у меня и
мысли не было его  скрывать.  Так что  вся  речь Новикова для  меня никакого
значения не  имела. Сказать  по правде,  я  до сих пор не могу простить Анри
этого звонка. Я уверена, что именно когда они обнаружили все  наши вещи и во
что бы то ни  стало  решили их  конфисковать, мамино дело приняло совершенно
другой оборот. Я помню,  что до обнаружения этих вещей на одном из допросов,
когда я очень была расстроена из-за мамы и не смогла этого  скрыть,  Новиков
сказал мне: "Ну, что вы  так убиваетесь,  Елена Марковна?  Ну,  получит ваша
мама  год тюрьмы,  через год вы вообще забудете обо  всем этом". И насколько
изменилось  их отношение  к  маме и ко всему  этому  делу после  обнаружения
вещей!
     Но  в тот момент я  ни  о  чем  таком  не думала, в  моем мозгу  только
стучало,  что ведь и  коробочка  с драгоценностями тоже была у  него. Я ведь
считала  его очень  надежным другом. Он же  любил меня!  А по моим понятиям,
если  любишь, то не трусишь. Тем более, что ему надо  было просто  ничего не
делать. И все.
     В общем, звоню я ему на работу и прошу повторить номера камер хранения.
И говорю с  ним ледяным,  официальным тоном, называю по имени-отчеству,  что
должно  было,  как  мне  казалось,  хоть немного его насторожить.  А Новиков
слушает в параллельную трубку. И вдруг Анри говорит: "Кстати, когда я звонил
тебе домой, я не все тебе  перечислил. Наиболее ценные вещи я отнес в камеру
номер такой-то". Я даже ответить ничего не смогла, просто положила трубку. А
Новиков  и говорит:  "Ну  вот, Елена  Марковна, а теперь  пишите заявление о
добровольной выдаче". Я написала, он мне выписал пропуск на выход, и я ушла,
как во сне. И  не  заезжая домой, поехала на  работу. А надо сказать, что на
работу я все это время  не появлялась. До работы ли было мне. Подхожу к бюро
пропусков,  называю  свой номер,  а мне  говорят:  "Вам  пройти  нельзя.  Вы
уволены".
     Как потом я узнала,  меня уволили  под предлогом, что я не заявила, что
моя сестра  уехала в Израиль. Меня в тот  момент это  не  обеспокоило  и  не
удивило. Ни формулировка,  ни сам факт  увольнения. Я даже не задумалась, на
что, собственно, мы будем  существовать. На одну  зарплату моего мужа далеко
не уедешь.
     Но  в тот момент  я  думала  только о  коробочке и всех выданных вещах.
Вызвала Анри в проходную по  местному  телефону /он мне, кстати, сказал, что
уже начальника моей лаборатории  вызывали на допрос  и спрашивали обо мне/ и
плачу, и  сквозь  слезы говорю ему:  "Ну,  что же ты сделал?! Ну, зачем  мне
звонил?" А он отвечает: "А что? Ведь я же звонил из автомата". Я говорю: "Ты
же  инженер-электронщик,  ты  разве  не  понимаешь,  что  если  мой  телефон
прослушивается, то уже не имеет  значения откуда ты звонишь?!" Но не было ни
сил, ни времени, ни желания объяснять ему, что произошло. Я только спросила:
"Коробочка тоже там?" Он ответил: "Нет, она при мне. Я могу тебе ее отдать".
     Какое  это было  облегчение при всей этой  ужасной ситуации узнать, что
драгоценности, которые мама поручила мне хранить, не в руках кагебешников. В
общем забрала я эту коробочку и больше не могла его тогда видеть. И  сколько
раз  я потом думала  бессонными ночами, что все могло сложиться по-другому в
маминой  судьбе,  не выдай  он эти вещи. И еще  раз  я убедилась,  что  один
поступок  /или  проступок/  в  одно  мгновение  может  изменить  всю  жизнь.
Драгоценности  я  отнесла бабушке,  и она  их спрятала  и  держала  до  того
момента, пока я своими уже руками не отнесла их в КГБ. Но об этом позже.
     Все это  время  и  даже когда уже приехал  папа у нас  не было  никаких
контактов с  мамой  и, естественно, никаких сведений о ней. Как  известно, в
период  следствия по советскому законодательству  адвокат  к  обвиняемому не
допускается. Само следствие - его  продолжительность -  практически ничем не
ограничено. Я  знала случаи, когда следствие  продолжалось более трех лет, и
все это  время подследственный находился в тюрьме без всякой связи с родными
или адвокатом.
     Раз в месяц  во время  следствия родственникам  разрешалось  послать  в
тюрьму одну пятикилограммовую посылку. Причем в эти пять килограммов входили
и  одежда  и  еда.  Выбор  еды  был  тоже  строго  ограничен  и  должен  был
соответствовать определенному перечню. Продукты или вещи, не перечисленные в
этом "черном" списке,  изымались при  проверке посылки. Поэтому единственный
человек,  который был  в  это  время  "связным"  между мамой  и мной  -  это
следователь Новиков.  И каждый раз  я спрашивала его, как мама, как она себя
чувствует, не  надо ли  ей что-нибудь. И каждый раз с  присущим следователям
терпением  и  привычкой к  подобным  вопросам  Новиков  отвечал:  "Ваша мама
чувствует себя прекрасно,  и  ей  ничего  не  надо. Мы обеспечиваем ее  всем
необходимым". И только  через полгода, когда адвокат  был  допущен к делу  и
ознакомился с этим  многотомным "трудом", я узнала страшную правду о мамином
состоянии.
     А  где-то в начале  мая мне приходит повестка  с  указанием приехать на
допрос в  Москву.  Тут следует  отметить,  что на  последнем папином допросе
/которых в общей сложности  было не  очень  много/,  уже получив пропуск  на
выход, он  услышал реплику  Новикова,  брошенную  ему  вслед:  "Кстати, Марк
Соломонович, передайте своей  дочери, что  у  нас уже  накопилось достаточно
материала  на нее. Я советую вам ее образумить,  если  вы не хотите взять на
себя заботу о посылках  как для своей жены, так  и для дочери". Помню,  папа
вернулся с этого допроса страшно угнетенный и  испуганный за меня. Рассказав
мне все, он  только молча умоляюще  посмотрел на  меня,  так и  не решившись
убеждать меня быть "благоразумной". Даже  он понимал, при всей  его любви ко
мне,  что есть вещи, на  которые я не соглашусь и которые,  ради мамы, он не
вправе требовать от меня.
     Итак,  получив  повестку  из  Москвы,  я,  естественно,  подумала,  что
щедрость КГБ вряд ли будет столь безгранична, чтобы оплачивать мне билеты  в
оба конца. Я была уверена, что  меня посадят.  Дело  в том, что на последних
допросах  в  Ленинграде  они  без конца  меня спрашивали:  "Елена  Марковна,
подумайте  хорошенько,  вы  ничего  не забыли  нам отдать?  Учтите,  что  вы
проходите  по  делу  не  просто свидетелем,  а  соучастником  преступления".
Напомню,  что письмо в Югославию было написано мною. И черновик этого письма
был у них в руках.
     Когда папа узнал, что меня вызывают на допрос,  на нем лица не было. Он
постарел буквально  на  глазах. И мне было страшно,  жутко  страшно. Что  уж
скрывать. Но про себя я уже решила, что ничто не заставит меня отдать им эту
коробочку.  Я  и так чувствовала  себя бесконечно виноватой за всю эту  цепь
ошибок моих и чужих, которые поставили маму в безвыходное положение. Ведь от
нее они ничего не узнали ни о чем и ни о ком!
     Вобщем иду я к Татьяне, одалживаю /на какой срок?!/ халат. Я уже к тому
времени "образованная" была и знала, что халат с поясом /который был у меня/
в  тюрьму  не пропустят. Так  же  как  и туфли  со  шнурками.  Они  во время
следствия очень заботились, чтобы вы не удавились. Вот я и одалживаю халат у
Тани,  собираю остальные вещи для отсидки - так сказать,  сама себе передачу
делаю. Ничего не  забыла -  от зубной  щетки до  комнатных туфель.  И  еду в
Москву, садиться в тюрьму.
     Тут  уже  мы  с папой поменялись ролями.  И он меня провожает, и я  ему
обещаю  позвонить  при   первой   возможности.  И  не  плачу,  стараюсь  его
подбодрить.
     Я помню, как в поезде я смотрела на  пассажиров и  думала,  что вот все
они едут по своим делам, в командировку, в отпуск, в гости, а  я - в тюрьму.
И они даже не подозревают об этом, глядя  на  меня. А мне  хочется крикнуть:
"Люди,  спрячьте меня, спасите меня. Я устала. У меня уже нет сил". Так весь
путь и простояла, тупо глядя в окно.
     Но  и эта ночь  кончилась. Приехала в  Москву,  в грязном привокзальном
туалете вымыла лицо, нарумянила щеки, подмазала губы, чтобы не заметили они,
что  я  провела бессонную ночь. И явилась  к ним. А следственный отдел, куда
меня  вызывали, располагался  не в  страшном,  внушительном, имперского вида
здании   на   площади   Дзержинского   с   угрожающей    надписью   "Комитет
Государственной  безопасности СССР", а в очаровательных розовых  двухэтажных
особнячках неподалеку. И почему-то это еще больше напугало меня, была в этом
какая-то  зловещая несовместимость. Как будто  вы видите  прекрасное лицо, а
опускаете глаза чуть ниже и в ужасе убеждаетесь, что тело, которому это лицо
принадлежит, уродливое, вместо ног копыта и шерстью обросло.
     Я тогда об этом подумала и вот с таким ощущением вошла. И села ждать. И
чувствую, что все дрожит у меня внутри.  А может, я так же тряслась, как тот
человек в приемной КГБ, о котором я уже упоминала и которого забыть не могу.
И помню, что не от страха у меня  эта дрожь была. Страх куда-то далеко ушел.
В подсознание.  А  такое  было  напряжение