вылетело это слово из меня во время моей  очередной
встречи с  иностранными  туристами, вернее  сказать,  не с  туристами,  а  с
друзьями, соратниками по борьбе.
     А примерно через неделю сидим  мы на кухне у  нас на улице Плеханова, в
ненавистной уже квартире, и как всегда  обсуждаем, что же делать  и как жить
дальше.  И  вдруг  звонок  из Америки.  Молодой мужской  голос  встревоженно
говорит: "Здравствуйте, я звоню от имени ассоциации  американских студентов.
Мы слышали, что вы объявили голодовку. Как вы себя чувствуете?" Я обалдела и
на секунду онемела. И промямлила,  что, мол,  нет,  не  объявила,  но  такая
возможность не исключена. И с чистой совестью села пить чай с бутербродом.
     Но только откусила первый кусок, как раздался второй звонок из Америки.
И теперь уже женский голос не менее встревоженно спросил о моем самочувствии
в  связи с объявленной мною  голодовкой. Кусок бутерброда  застрял у  меня в
горле.  И  решение о  голодовке  было принято  практически  с  непрожеванным
бутербродом в  рту.  И я честно  ответила:  "Чувствую себя  хорошо, так  как
голодаю  совсем недолго  и особых изменений пока не ощутила. Спасибо  вам за
внимание". Мне пожелали удачи, и я отложила недоеденный бутерброд в сторону.
     До этого я никогда  больше трех  дней  не голодала,  но воспоминания об
этих трех днях были очень удручающими. Опыта длительных голодовок у меня  не
было. Итак, я с сожалением и страхом отложила бутерброд, и мы с Герой начали
взволнованно обсуждать неожиданную ситуацию. Прежде  всего надо  было срочно
написать  письма  в  соответствующие советские  инстанции  о  принятом  мною
решении.  Затем сообщить об этом друзьям  по отказу и позвонить  Анечке. Так
что весь вечер и часть следующего дня прошли в хлопотах.
     Уже  назавтра начались звонки от  друзей. Да, связь у нас была налажена
отлично.  Я  получила  кучу  полезных  советов, из которых  убедилась, что в
смысле голодовок  я  человек  абсолютно  невежественный  и неподготовленный.
Прежде  всего  оказалось,  что в  голодовку  надо  было входить  постепенно,
уменьшая  количество потребляемой пищи чуть ли не  по определенному графику.
Понятно, что этим советом я уже воспользоваться  не  могла.  А вот всяческие
сведения  об ежедневной очистке  организма  и  прочей  гигиене  души и  тела
помогли мне очень.  Я даже не знаю, чем бы  это все закончилось, если бы мои
друзья  не просветили меня  в  этом  вопросе. Все-таки  очень  я,  наверное,
легкомысленный человек.
     Первые два дня прошли сносно, хотя кушать хотелось постоянно.  Все меня
успокаивали,  что  чувство голода исчезнет дня через три-четыре. Я  ждала. А
мои  друзья  бомбардировали  коллективными  письмами всевозможные  советские
инстанции. И  Боря  Локшин, отказник с многолетним стажем, потратил  не один
час на их  составление и отправку. Так  приятно сейчас поблагодарить его еще
раз. И  пусть простят меня все мои многочисленные друзья, что не  упоминаю я
их имена здесь. Список  получился бы огромный и все равно не полный. Ибо имя
им - легион!
     Так прошло  четыре  дня, а мне становилось не легче, а тяжелее. Никакой
реакции  на наши письма от властей не последовало. Гера с Андреем умудрялись
кушать,  не  попадаясь  мне  на  глаза.  Андрей, каждый  раз возвращаясь  из
института, заглядывал ко мне в комнату, и глаза его были полны страха. Уж не
знаю, что он ожидал увидеть и что видел на самом деле, но чувствовала я себя
неважно.
     Кризис произошел  на седьмой день.  Я лежала в комнате одна, в квартире
стояла необычная тишина. Вода для питья у меня кончилась, и я пошла на кухню
налить ее. Открыв дверь  в кухню и увидев представшую передо мной картину, у
меня  потемнело  в  глазах.  Гера  и   Андрей  в  полной  тишине,  молча   и
сосредоточенно  опустошали  тарелки  с  дымящейся  пищей.  Я  не  знаю,  что
произошло в моем сознании, но  волна злобы  и ненависти захлестнула меня.  У
меня было ощущение,  что  они подстроили это нарочно, чтобы вывести  меня из
себя.  "Они меня предали, предали", -  стучало  в моем мозгу. И мне хотелось
броситься на них, опрокинуть всю эту еду и топтать ее, и кричать, и схватить
сковородку и стукнуть их по голове.
     Очевидно, выражение  лица у меня было страшное, так как  Гера отодвинул
тарелку и встревоженно спросил: "Что с тобой? Тебе плохо?". "Я хочу пить", -
ответила я после небольшой паузы. "Иди ложись, я принесу", - сказал  Гера. Я
ушла,  бросилась  на  кровать,  уткнулась  в  подушку  и  тихо  заплакала. Я
ненавидела себя. Я  боялась зверя,  сидевшего во мне.  И еще  мне стало себя
очень жалко. А ведь это был только седьмой день голодовки.
     Телефонные звонки из-за границы не прекращались. И если вначале я ждала
их,  гордилась  ими, то где-то на  десятый день  мне стало все  безразлично.
Чувства  апатии и бессилия брали верх. Я страшно похудела, голова кружилась,
вставать не хотелось. На  тринадцатый  день на лице у меня появились круглые
четко  обозначенные чуть  шелушащиеся  красные пятна  величиной с  копеечную
монету. И именно  эти "вещественные"  доказательства моей голодовки испугали
Геру страшно. Он  побежал в ОВИР на прием  к начальнику и возмущенно крикнул
ему: "Моя  жена умирает от голода, а вы, бездушные истуканы, сидите спокойно
в своих кабинетах  и делаете  вид, что  ничего  не происходит".  И  в  ответ
услышал равнодушное: "Мы живем в демократическом государстве. И каждый волен
делать то, что считает  нужным.  Если вашей жене  хочется  умереть -  это ее
право". Вот уж воистину право на смерть в Советском  Союзе не ограничивалось
никаким законом.
     Между  тем  друзья-врачи, сидевшие в отказе,  сказали мне, что пятна на
лице - признак того,  что  организм начал поедать  собственную  печень.  Мне
тогда  это представилось очень натуралистично. Это, наверное, от  голода уже
всякие  жуткие  видения  в  мозгу  появлялись.  И  Андрей  с   Герой  как-то
по-особенному  смотрели на меня. И  Анечке кто-то  передал  об этих  пятнах.
Наверное, действительно неприятное было зрелище. И Анечка в трубку кричала и
требовала, чтобы я тут же прекратила голодать, если я хоть чуточку еще люблю
ее и не хочу, чтоб она там сошла с ума от переживаний. "Завтра тебе позвонит
главный  раввин Израиля  и запретит голодать",  -  кричала мне в  трубку моя
любимая  сестричка.  И сердце мое разрывалось от  жалости к  ней, к себе,  к
Андрею с Герой, и  я, рыдая, без сил,  проклиная все на свете, перебивала ее
взволнованный голос:  "Ты должна  понять  меня! Второй  раз  я уже не  смогу
голодать. Я должна добиться разрешения  для  Геры  с Андреем. Ты пойми меня,
сестричка моя!"
     На  пятнадцатый  день  утром  раздался  звонок  из  ОВИРа  и  инспектор
будничным,  чуть сонным голосом сказала Гере: "Передайте Елене Марковне, что
она может прекратить  голодовку. Ее вызывают в Центральный ОВИР в Москву. По
ее делу принято решение". Когда Гера повесил трубку, я поняла, что произошло
нечто  из ряда  вон  выходящее.  Глаза его  сияли,  и от волнения  он не мог
произнести ни слова. Наконец он пересказал мне телефонный разговор, стараясь
говорить  с теми же интонациями, что и инспектор  ОВИРа. А я заставляла  его
пересказывать  еще  и  еще  раз,  выясняя  какой   длины  была  пауза  между
предложениями  и в каком  месте инспектор повысила голос.  Сомнений, что мы,
наконец,  победили   не   было  абсолютно.  Во-первых,   одного   из   наших
друзей-отказников недавно  так же вызвали  в  Центральный ОВИР, и он получил
разрешение. Во-вторых, она же ясно сказала, что я могу прекратить голодовку.
А ведь в своем  заявлении в ОВИР я писала, что объявляю бессрочную голодовку
до получения  разрешения.  Значит  ей уже доложили, что мне разрешено, а она
невольно сказала, что уже нет смысла голодать. В общем мы"обсасывали" ее три
предложения со  всех  сторон  и  никаких  изъянов  в наших  рассуждениях  не
находили. Наконец,  чтобы  как-то успокоиться и  окончательно  принять новую
ситуацию как нечто реальное, ощутимое и  необратимое, Герка принес яблоко  и
терку и,  целуя меня, изрек: "До  Москвы ты  должна  доехать живой!" Я,  как
завороженная, смотрела  на скудную  кучку яблочного пюре  на тарелке. Ничего
вкуснее я в жизни ни до ни после не ела.
     Через  два  дня мы  были  в Москве. По моему  делу  действительно  было
принято  решение:  Верховный  Совет  рассмотрел   мою  просьбу  о  выезде  и
постановил, что до 1992 года мне в моей просьбе отказано. В 1992 году я имею
право  вновь  ходатайствовать  о  выезде  в   Израиль.  Игра  в  кошки-мышки
продолжалась.
     Израиль, который становился для  меня  все роднее и желаннее, оставался
далеким и недосягаемым. Я  открывала его для себя глазами своей сестры, и ее
письма  согревали меня.  Вместе с ней я любовалась необыкновенными цветами и
кудрявыми ребятишками, слушала израильские песни  и, забывая  на  время свои
заботы, переживала инфляцию, повышение цен на нефть и падение курса доллара.
Мысленно  я  бывала  вместе   с  ней  в   Кейсарии  "на  самом-самом  берегу
Средиземного  моря,  где  на песчаном  пустынном пляже  выстроены два здания
необычной архитектуры: первое - в виде старинного  замка и корабля /да,  да,
это  именно  так!/,  а  второе  -  гармошкообразное,  уступами  и  складками
спускается  прямо  к  морю".  Вместе  с  ней  сидела  около  костра,  кушала
десятикилограммовый  арбуз  и слушала, улыбаясь, Ларискины изречения, вроде:
"Если я когда-нибудь поженюсь, то только на Андрюше!" Но и Лариска росла без
меня, училась, влюблялась, служила в Армии... А я просиживала над Анечкиными
письмами и, читая ее горькие слова: "Сестричка моя! Боже, как мне тебя жаль,
какая  у тебя нелепая и  странная судьба",  - вспоминала, как бабушка  часто
повторяла, что  "если бы  на Земле все было бы  хорошо, люди бы забыли,  что
есть Б-г на Небе". Увы, мой Б-г не давал мне забыть о Нем ни на секунду.
     И  все  это -  вся моя  "нелепая и странная" жизнь -  накладывалось  на
основной фон - мамино состояние. О выздоровлении мамы мы уже  перестали даже
мечтать,  и любое незначительное улучшение ее  состояния  воспринималось как
подарок  судьбы.  Помню, когда папа  был еще жив, произошла  с  мамой жуткая
история, напомнившая мне всю тяжесть и безысходность маминой болезни.
     Как  я уже  писала, мама практически с первого дня жила в больнице  для
душевнобольных. Однако, как следовало из Анечкиных и папиных писем, больница
эта в  корне отличалась  от соответствующего  заведения  в  Советском Союзе.
Родные  и  знакомые  могли  навещать  больных  практически  в  любое  время,
продолжительность  свиданий  никем не  ограничивалась  и,  более  того,  при
желании можно было больного забрать на день-другой домой, окружив его  своей
заботой  и  любовью. И папа,  у которого  уже была своя маленькая квартирка,
время от времени  привозил туда маму,  давая ей  возможность хоть  ненадолго
сменить обстановку и побыть с ним в домашнем уюте, покое и тишине.
     В одно  из таких посещений папу вызвали к  телефону. Своего телефона  у
него  еще не было, и соседи по площадке  любезно разрешали пользоваться  при
необходимости их аппаратом. Вернувшись минут через десять от соседей, папа с
ужасом обнаружил, что дверь в  его квартиру  раскрыта  настежь,  а  квартира
пуста. Мама исчезла. Не помня себя от страха, папа выбежал на улицу. Мамы не
было.  В  панике  бросаясь  с  одной  улицы  на  другую, охрипнув  от крика,
обессилев от беготни и волнения, папа позвонил Анечке. Бросив все свои дела,
Анечка  примчалась  к  папе, но и совместные поиски не привели  ни  к какому
результату. Обнаружить маму неудалось. Двое суток папа и  Анечка, сбившись с
ног,  ходили по городу.  Мамина  фотография и история  ее исчезновения  были
переданы  полиции. Весь  Израиль  включился  в  поиски старой,  больной,  не
отдающей отчета в своих действиях, но единственной для нас, нашей несчастной
мамы. На исходе третьих  суток  им позвонили,  что маму нашли. Обнаружили ее
дети,  лежащую на  земле, потерявшую сознание, с  разбитым от удара  о землю
лицом. Трое суток мама провела без пищи и воды,  бродила  по улицам, не зная
языка  и не понимая, где  она находится. Папа прибежал  в  больницу  и сидел
около мамы сутки, пока она  не пришла в себя. "Мусенька, родная, - с болью и
горечью спросил  папа, - для чего ты ушла  от меня?!" "Я  пошла погулять", -
как всегда равнодушно ответила  мама.  И невозможно было понять, понимает ли
она, что с ней произошло и сколько здоровья это стоило папе и Анечке.
     Я узнавала обо всем этом с огромным опозданием и жила, таким образом, в
двух  временных измерениях, сдвинутых  один  от другого  на разницу  в датах
отправки  и получения писем. Как сказал известный герой Шекспира: "Порвалась
связь времен"...
     Дни шли  за днями, складываясь в годы.  Каждый новый день  был заполнен
ожиданием,  борьбой, надеждой, а уходящий - зачеркивал всю эту  каждодневную
суету, открывая счет следующему. И чем больше я освобождалась внутренне, тем
больнее становилось осознавать свое бесправие.

     Отказ - это не ожидание
     И даже не борьба.
     Отказ - это "состояние",
     Это - моя судьба.

     Отказ - это сгусток воли,
     Это проверка идей.
     Отказ - это жизнь в неволе
     По воле других людей.

     Отказ - это гимн свободы,
     И ты его поешь.
     Отказ - это лучшие годы,
     Которых не вернешь.

     Отказ - это горечь разлуки
     И даже, увы, потерь.
     Отказ - это жуткие муки.
     Поверь мне, родная, поверь.



     Отказ - это ночь без просвета,
     Это - костер без огня.
     Отказ - моя планета...
     Отказ - моя западня...

     Но как ни парадоксально это,  может  быть, прозвучит, однако я с полной
ответственностью   могу   сейчас   сказать,   что   отказ   оказал  огромное
положительное  влияние  на меня в смысле  моего  еврейского  самосознания  и
переоценки  ценностей.  Он  дал  мне  возможность  найти  единственное,  мне
принадлежащее и мною отвоеванное место в жизни. Отказ -  это как вынужденная
остановка,  когда  некуда больше  спешить и есть время задуматься  и  честно
решить:  что важнее -  уехать или приехать. И если в начале моего пути самым
важным  для  меня  казалось вырваться  из  Советского Союза  и увидеть своих
родных,  то потом, после многих лет раздумий я поняла, что хочу  увидеть  их
именно в Израиле, в маленькой  гордой  стране моего народа. Израиль стал для
меня символом моей свободы, и его боль стала моей болью, а его успехи - моей
победой. Я поняла, что не будет мне покоя ни в каком другом месте на земле.
     Я помню, что все эти неосознанные  и еще не сформулированные мысли ярко
высветились в моем мозгу, когда стояла я  на краю крутого  обрыва у  Бабьего
Яра в Киеве. Приехала я туда вместе с отказницами из  группы "Женщины против
отказа", членом которой  я  в то время была,  а,  может быть, лучше сказать,
имела честь быть. Мы приехали туда поездом, и поначалу напоминало это просто
интересную  экскурсию  с приятными людьми в  новый, незнакомый  город.  И на
время забыла я про  отказ, про разлуку, про все свои мучения. Огромный город
растворил нас в себе, и мы слились с толпой, вливаясь в ее течение.  А потом
пути наши разошлись, и толпа осталась в стороне, а мы стояли на краю обрыва,
и  казалось мне, что  мы дошли  до края  Земли. Трава шелестела  под ногами,
овраг был усеян цветами, а  я смотрела вниз, в глубь, в толщу  земли, и было
ощущение, что земля шевелится подо мной.

     Я стою на краю обрыва,
     Хоть обрыва давно уж нету.
     Я смотрю в глубину надрывно
     На родных, что канули в Лету.

     На отцов, матерей, погибших
     Не на фронте, а за оградой,
     И на их детей, не доживших,
     Чтоб стоять здесь со мною рядом.

     Не нашлось здесь для них надгробья,
     Лишь цветы расцветают летом
     На земле, что замешана кровью
     Всех родных, что канули в Лету.

     Есть еще у меня Ха-тиква,
     Но в тиши обманчивой этой
     На устах моих крик молитвы
     Всех родных, что канули в Лету.

     И  там,  на  скорбном месте десятков тысяч  погребенных моих братьев  и
сестер, ощутила я свою причастность к  истории моего гонимого народа  и свою
принадлежность к еврейскому государству.
     Сейчас, уже много лет спустя, каждодневные волнения отказа притупились,
а  некоторые  события, которые казались в то время существенными  и важными,
потеряли свою значимость. И, несмотря на это,  абсолютно  не  забылось  и не
притупилось  гнетущее чувство  бессилия  перед  машиной  подавления, начисто
лишенной какой-либо логики  и лишающей нас, отказников, надежды  на хотя  бы
призрачную справедливость в решении нашей судьбы.
     Крупные  ученые  и  опытные  программисты,  в  которых,  увы,  не  было
недостатка   среди   отказников,   пытались   отыскать   хоть   какую-нибудь
закономерность в  действиях "компетентных органов". Длиннющие  списки людей,
попавших  в  отказ,  наряду  со  скромным  списком,  получивших  разрешение,
заполняли  электронные  мозги  компьютеров.  Привыкшие  к порядку и  логике,
компьютеры  после  короткого  размышления  выдавали  очевидный  для   них  и
убийственный для нас ответ: "По всей вероятности, в исходных данных допущена
ошибка".  В  полемику с машинами вступать было  бессмысленно. В  полемику  с
властями - бесполезно.
     И  все же  в отсутствие логики  поверить  было  невероятно  трудно. Это
противоречило основным  жизненным  принципам, нарушало устои  существования,
наконец, подрывало веру в разумность бытия. Хотелось думать, что в "исходные
данные"  действительно заложена ошибка.  Однако  несколько  месяцев  назад я
наткнулась на воспоминания  Евгении  Гинзбург о сталинских лагерях,  где она
провела десять  лет "от  звонка  до звонка", то есть ровно столько,  сколько
было записано в приговоре. Она оказалась в числе "счастливчиков", которые не
попали  в группу так называемых  "пересидчиков",  оставленных в лагере после
истечения   срока  приговора   с   устрашающей  формулировкой  "до   особого
распоряжения".
     Евгения  Гинзбург  пишет:  "Никто не  мог  понять  по  какому  принципу
попадают  в пересидчики, почему одних  /меньшую часть/, все же выпускают  из
лагеря, хоть и со скрипом, как бы через силу, а других, наоборот, загоняют в
эту   страшную   категорию   людей,  оставляемых   в   лагере   "до  особого
распоряжения".  В бараках  спорили  на  эти  темы до хрипоты,  но установить
закономерность  так  и не удалось.  Только  что кто-то  доказал: до  особого
оставляют тех, у  кого есть  в  деле  буква  Т  -  троцкизм.  Но  тут  вдруг
освобождается заключенная с этой самой роковой  буквой. А другая - без  этой
буквы - расписалась "до особого". Ага, значит не выпускают тех, кто бывал за
границей!  Но   назавтра   игра   начальственных   умов   разрушает   и  это
предположение.  Я  внутренне давно  поняла, что  в нашем  мире обычные связи
причин и следствий разорваны.  Ни Кафку, ни  Орвелла я  тогда еще не читала,
поэтому логики этих алогизмов еще не угадывала..."
     События, которые описывала Е.Гинзбург,  происходили в 1947 году. К 1987
году, через сорок лет,  ничего не  изменилось в Стране  Советов.  Стоит лишь
заменить "пересидчики" на  "отказники", "бараки" - на  "квартиры",  а пункты
обвинения  - троцкизм, поездки за границу -  на  места  наших бывших работ -
электронная, кораблестроительная  промышленность - и я могу  подписаться под
каждым написанным ею словом. Эта  страшная аналогия  событий, разделенных по
времени  целым поколением, поразила  меня  и  еще раз /в который  уже  раз!/
заставила содрогнуться от возможной ожидавшей нас участи.
     Надо признаться,  что Евгения  Гинзбург обнаружила-таки логику  в "игре
начальственных умов", но уже несколько позже, ожидая вторичного ареста после
своего  освобождения. Тогда  судьба  зависела просто  /ох, как  просто!/  от
порядка  начальной буквы  фамилии в алфавите. "А  и Б сидели на трубе,  А  -
упало, Б - пропало..." Уж не