т
дальше?
   Стуча по линолеуму костылями, Ривен доковылял  до  окна  и  забрался  в
кресло. Сад снаружи обратился  в  серебряно-серую  вязь,  между  деревьями
темнели омуты тени, в лунном  свете  холодно  мерцала  река.  С  некоторой
тревогой он всмотрелся в густые тени у реки, но сегодня собак там не было.
Или волков, если на то пошло. Он улыбнулся.  Воображение  -  это  одно,  а
паранойя - совсем другое.
   Воспоминания уже подкрались вплотную, но он сердито прогнал их прочь  и
принялся думать об иных вещах. О своих книгах. Теперь он припомнил, что во
второй у него было два персонажа, похожие на тех двоих из сна, но он никак
не мог вспомнить их имена, и это его раздражало. И великаны, что  жили  на
вершинах гор, - Снежные Исполины, - создания ледников, в самую лютую  пору
студеных зим спускающиеся в низины для разбоя...
   Лунный свет залил лужайку и превратил ее в  безупречное  снежное  поле.
Ривен скривился. Зима. Ему никогда уже не освободиться  от  зимней  стужи.
Слишком много дверей в закоулках его сознания намертво вмерзли в  стены  и
закрыты теперь для него. Корка скрипучего льда затянула  воображение.  Мое
средство к существованию, угрюмо подумал он и вспомнил слова Хью.  Значит,
фанаты на взводе: ждут - не дождутся завершения трилогии. Ну что  ж,  если
он все же сподобится  сесть  за  стол  и  начать  писать,  ему  будет  что
рассказать им.
   Но там, в том мире заснеженных гор, ледовых великанов и отчаянных рубак
осталась Дженни.
   Он отшатнулся от этой мысли.  Время  лечит,  с  горечью  напомнил  себе
Ривен. Вот только когда мне достанет мужества снова  вернуться  домой?  Он
припомнил бредовые речи Моулси. "Помните, куда вы должны вернуться".  Тебе
легко говорить, старый шельмец, полоумный.
   Он с силой ударил кулаком левой руки по подлокотнику кресла.  Ну  давай
же, Ривен. Что там было дальше, с тем солдатом? Куда пошел он?
   Когда он учился в Оксфорде, там был один бывший зеленомундирный офицер,
крайне доброжелательный джентльмен, который однажды  повел  свой  отряд  в
атаку,  распевая  англосаксонскую  "Мальдонскую  битву".  И  это  каким-то
странным образом завершило круг: миф сошелся с реальностью и сам обратился
в реальность.
   Вот почему я и начал писать. Чтобы  создать  свой  миф.  Но  реальность
всегда найдет способ посмеяться над создателями мифов.
   Дверь распахнулась, Ривен встрепенулся как заяц, - он едва ли не  ждал,
что в палату к нему вломится неуклюжее ледяное чудище с пылающими глазами.
Но то была сестра Коухен. В своей белой форме она казалась ему призраком.
   - Мистер Ривен, почему вы не в постели?
   Он пожал плечами.
   - Не мог заснуть.
   Она легонько коснулась его руки. Пальцы ее были теплыми-теплыми.
   - Да вы же холодный как льдышка! Давайте-ка я помогу вам лечь.
   Он покачал головой.
   - Да все в порядке, сестричка.
   Некоторое время она изучала его, стоя в тени сбоку от окна.
   - Дурные сны?
   - Возможно. Откуда вы знаете?
   Ему показалось, что она улыбнулась.
   - Я время от времени к вам заглядываю, когда вы спите. Это моя  работа.
Вы кричите во сне, мистер Ривен.
   Ривен тихонько ругнулся себе под нос и снова уставился в окно.
   - Это, черт побери, не спектакль.
   - Мне очень жаль.
   - Всем очень жаль. А мне не нужна  жалость.  Я  хотел  бы,  чтобы  меня
оставили наконец в покое. - Он закрыл глаза. - Прошу прощения.
   - Все просят прощения, - тихо проговорила она.
   - Я действительно виноват. Иногда я бываю невыносимо  сварливым.  -  Он
помедлил. - И сквернословом. - Дженни всегда бесилась, когда он ругался.
   - Не имеет значения, - сказала она и уселась на подоконник. Лунный свет
очертил ее серебристым контуром, и лицо  ее  стало  непроницаемым  в  этом
свете. Ривен поймал себя на размышлениях о том, сколько ей может быть лет.
   -  Вы  будете  снова  писать?  Когда-нибудь?  -  совершенно  неожиданно
спросила она.
   Он не ответил, и она продолжала:
   - Я читала ваши книжки. Очень красивые книжки.  Все  горы,  и  кони,  и
сильные немногословные люди.
   Он невольно рассмеялся.
   - Вы закончите эту историю? Напишете третью книгу?
   Он промолчал, потому что в горле  был  комок.  Эта  история  прикончила
меня. Мое участие в ней завершилось. Мое и  Дженни.  Теперь  в  ней  будут
другие персонажи. Он почувствовал, как к глазам подступают слезы.
   - Слизняк, - пробормотал он еле слышно.
   - Все будет хорошо, - сказала она. - Послушайте, я совсем не  хотела...
вот черт. - Она вдруг подалась вперед и крепко прижала его голову к  себе,
так что слезы его намочили ей шею. Он сжал зубы. Держись, дружище.  Сквозь
ее медицинский халат он ощущал мягкую упругость ее груди.
   Она отстранилась, оставив его в каком-то странном опустошении.
   - Я, пожалуй, пойду, - проговорила она. - Меня будут искать  на  вахте.
Вам не нужна помощь?
   Он покачал головой.
   Она словно  бы  в  нерешительности  посмотрела  на  него,  потом  снова
подалась вперед и быстро поцеловала покрытый шрамами лоб.
   - Это обычная процедура по уходу за болящими? - с деланной легкостью  в
голосе спросил он.
   Она резко выпрямилась.
   - Если я вам понадоблюсь, просто нажмите на кнопку вызова.
   - Гораздо удобнее, чем свистеть, - улыбнувшись, заметил он.
   - И постарайтесь не переохлаждаться. Я загляну к вам попозже,  проверю.
И смотрите мне: чтобы вы лежали в постели и спали. Спокойной ночи.
   Он проводил ее взглядом до двери. Спокойной ночи, девчонка.


   - Мне уже скоро пора отправляться, Дженни.
   Огонь потрескивал в очаге, торфяные брикеты разваливались и  вспыхивали
неверным оранжево-голубым пламенем, отбрасывая на стену у  них  за  спиной
причудливые тени.
   - Я отсутствовал десять дней.
   За окном снова поднялся ветер; стекла в  окне  дребезжали  под  напором
ветра, рвущегося с вершин к  морю.  Со  Сгарр  Дига,  по  крутым  склонам,
кровоточащим и избитым. Порывистый, судорожный ветер, - он  то  ревел,  то
внезапно смолкал. Попеременно.
   - Тебя кто-нибудь ждет? - тихо спросила  она,  не  отрывая  взгляда  от
пламени. Волосы ее переливались в мерцающем алом свете очага.
   Он с горечью усмехнулся.
   - Едва ли, но у меня еще есть  незаконченные  дела.  Я  не  могу  здесь
остаться насовсем. - Он повернул  голову,  чтобы  лучше  видеть  ее  лицо,
обращенное к нему в профиль. - Хотя мне бы очень хотелось.
   Не глядя на него, она положила ладонь ему на руку.
   - Майкл? Тебе действительно нужно вернуться назад?
   - Я должен вернуться. У меня увольнительная на две недели.
   - Но ты мог бы остаться здесь. Это место как раз для тебя,  и  папе  ты
нравишься.
   Он не ответил. Светотень мечты поднялась из огня и замаячила перед ним,
дразня. Разве не мечтал он о чем-то подобном?
   - Еще на две недели, - сказал он.
   Дженни улыбнулась и склонила голову, прислушиваясь к завываниям ветра.
   - Ладно, времени, думаю, хватит...


   Ривен спал, теперь уже без сновидений.  Снаружи  сквозь  легкие  облака
изливала свой свет луна, и края облаков тоже  были  в  световой  виньетке.
Кто-то - темнеющая в ночи фигура - ждал терпеливо в  тени  деревьев.  Двое
волков примостились у его ног. То были  зимние  волки,  громадные,  серые,
будто призрачные в лунном свете.



3

   Сколько Ривен себя помнил, еще ни  разу  не  было  настоящего  снежного
Рождества. И в этом году декабрь тоже выдался ненастным и хмурым;  сильный
порывистый ветер трепал ветви ив  и  рябил  поверхность  обычно  спокойной
реки. В корпусах уже появились разряженные елки и блескучая мишура.
   - Они еще не то удумают, обрядят меня Санта Клаусом, - ржал Дуди.
   К концу ежедневной пытки утренней "прогулкой" Ривен обычно  выматывался
до такой степени, что какое-то  время  лежал  в  постели  пластом.  Иногда
рисовал,  -  в  основном  лошадей  и  пейзажи,  -  а   иногда   предавался
размышлениям. Было так заманчиво  вновь  удаляться  в  тот,  другой,  мир,
распростершийся  буйной  зеленью  внутри  подковы  гор;  в  мир,  где  все
обустроено так, как он любит. Было так приятно  пусть  на  короткое  время
забыть о своем разбитом теле и пройтись по широким Долам пешком - и  чтобы
ноги повиновались тебе - или проехать верхом на послушном коне в  компании
тех, кого сотворило твое воображение.
   Их было много, и они были такие разные. Он, как пилигрим, делил  дорогу
со всеми, кто появлялся в его сознании, ненадолго составив ему компанию  в
пути, а потом уходил своей дорогой - прочь от людей.  Фермеры  и  пастухи,
коробейники и бродяги, прекрасные дамы и воины  с  тяжелым  взглядом.  Они
возникали в его воображении, облаченные в кожу и полотно, пахнущие  землей
и потом, благоухающие  духами  и  ароматными  пряностями.  Хмурая  серость
декабрьских дней лишь подчеркивала яркие краски их одежд.
   Он объехал тучные Долы вдоль  и  поперек:  торфяные  болота  и  древние
крепости, где препоясанные кушаками воины стояли дозором на бастионах.  Он
останавливался на постоялых дворах, где  пиво  покрепче  вина,  и  горячий
ячменный  дух  опалял  его  горло.  Он  вслушивался  в   долгие   рассказы
путешественников о далеких краях, что лежат по ту сторону гор, но  сам  не
рассказывал ничего - ему уже нечего было рассказывать. Он только слушал, и
наблюдал, и дивился. Дни напролет проводил  он  с  Гвионом,  трактирщиком,
опекавшим своих  постояльцев,  словно  те  были  детьми  неразумными,  чья
обширная лысина сверкала то здесь, то  там,  подобно  зеркалу,  при  свете
свечей, зажигаемых по вечерам. Ривен  напивался  почти  до  бесчувствия  с
Рыжебородым из сна.  Как  обнаружилось,  тот  представлял  собой  истинный
кладезь доморощенной мудрости, замешанной на неиссякаемом юморе. Звали его
Ратаган.  Были  там  и  другие.  Молодой  человек  с  голубыми  глазами  и
язвительным изгибом губ разглядывал Ривена в упор, без улыбки, и чесал  за
ушами двух прирученных волков, которые всегда его сопровождали. Его  звали
Мертах: Мертах - меняющий  облик,  Мертах-оборотень.  И  красивая  дама  -
одетая в черное демоница на рьяном коне... тут его  грезы  рассыпались,  и
оставался лишь дождь, терпеливо стучащий в окно.
   Он не переставал изумляться. Ведь все они - персонажи  его  собственных
книг, и все же там, в его грезах, они  жили  своей,  независимой  от  него
жизнью, и у каждого была своя история, которую он мог поведать другим. Они
были ему спутниками и друзьями, и в конце  концов  лица  их  стали  Ривену
знакомы, даже привычны, как, например, лицо Дуди или  сестры  Коухен.  Они
помогали ему отгонять черные воспоминания, и  лишь  когда  не  являлись  в
течение дня, отчаяние вновь подступало  к  Ривену,  вонзаясь  во  все  его
болячки.
   - Опять вы, сэр, - сказал ему Дуди.
   - Что я опять?
   - Грезите наяву.
   Ривен потер глаза.
   - Тогда займи меня чем-нибудь.
   - Уж я-то найду, чем вас занять.
   -  Только,  пожалуйста,  не  предлагай  мне  выделывать  эти   долбаные
гирлянды. Уже к двенадцати годам  вся  эта  мутотень  успела  мне  изрядно
поднадоесть.
   Дуди покачал головой.
   - Вы таким вредным становитесь, до невозможности.
   Ривен нахмурился.
   - Все равно Санта Клаус не принесет мне в подарок на Рождество то, чего
я хочу.
   Потом воцарилось молчание.
   - Я знаю, сэр... только этим ее не вернешь. Давайте. Дадим миру шанс.
   Ривен рассмеялся.
   - Почему нет? Ведь он мне давал столько шансов. - Он похлопал  Дуди  по
руке. - Ты извини, дружище. В следующий раз, когда ты застанешь меня таким
невыносимым, можешь пнуть меня так, чтоб я летел через весь коридор.
   - Это уж непременно. Напоминаю на всякий случай: я однажды уже  отлупил
офицера.
   Рождество устраивалось, вероятно, для самых старых и самых  немобильных
обитателей Бичфилда. Персонал Центра приложил  немало  усилий,  чтобы  все
было по первому разряду: утром для желающих отслужили мессу. Ривен к числу
желающих не относился. Тем не менее, он сподобился нарисовать две открытки
- для Дуди и сестры Коухен. Странно, но он все еще рисовал вполне  сносно.
Но вот писание  -  не  столь  инстинктивное  мастерство  -  никак  ему  не
давалось.
   В его "прогулках" наблюдался некоторый прогресс; разумеется, до бега  и
прыжков было еще далеко, но несколько дюжин шагов он  проделать  уже  мог.
Теперь Ривен уже не колупался с ходовой рамой и  вполне  управлялся  одним
костылем. Ему двадцать восемь, но выглядел он лет на сорок  с  этой  своей
бородой, согбенной спиной и костылем. С каждым днем лицо, глядящее на него
из зеркала, становилось все  мрачнее,  а  недавно  легшие  в  уголках  рта
морщины - глубже.
   Спицы  в   его   ногах   до   конца   жизни   обеспечат   Ривену   писк
металлодетекторов  в  аэропортах,  шрамы  на  лице  никогда  не   исчезнут
полностью, но тело его все же боролось за выздоровление и целостность, без
особой помощи со стороны его духа. Жуткие головные  боли  донимали  Ривена
все реже и стали менее острыми, а боли в ногах то и дело сменялись  просто
ощущением слабости.
   По случаю Рождества Дуди с сестрой  Коухен  притащили  ему  здоровенную
бутылку эля.
   - Это согреет вас в зимние  вечера,  сэр,  -  подмигнув,  сказал  Дуди.
Акварели Ривена, конечно, не шли ни в какое сравнение  с  таким  роскошным
подарком, хотя и Дуди, и сестра Коухен выразили по их поводу самый что  ни
на есть бурный восторг.
   Рождественское утро, рождественский день и рождественский вечер  прошли
с Ее Величеством по телевизору  и  пациентами,  счастливо  клюющими  носом
перед оным. Потом пасмурный вечер  сменился  ночью,  на  сем  Рождество  и
закончилось. Священная  ночь  миновала  и  стала  съеживаться  в  ожидании
следующего года. В ту ночь  Ривен  трупом  лежал  на  кровати  и  отчаянно
отражал натиск воспоминаний, гнал их прочь от себя, пока не затер в  самый
темный уголок  подсознания.  Наутро  та  долгая  и  упорная  битва  сполна
проявилась в усталости и угрюмом выражении лица.
   Потом, как водится,  наступило  каникулярное  затишье,  которое  обычно
длится  до  самого  Нового  Года.  Дуди  и  сестра  Коухен  взяли   вполне
заслуженные выходные. Ривен понаблюдал за тем,  как  они  уезжают  вместе:
Дуди  вызвался  подвести  сестру  Коухен  до  станции.  В  общем,   Ривена
препоручили заботам сестры Бисби. Отчасти он был даже рад. Потому  что  те
двое тянули его обратно, в полноценную жизнь, а он пока еще не был готов к
этому.
   Старые друзья, в основном еще по Оксфорду, прислали ему поздравительные
открытки; не забыли его и армейские сослуживцы. Он часами сидел над ними и
размышлял, он еще не был готов поверить, что все  эти  люди  сохранили  на
него какие-то притязания. Внешний мир сделался для него лужайкой и рекой в
обрамлении ив; всего остального просто не стало.  Как  только  он  начинал
думать  о  чем-то,  что  лежало  вне  этих   пределов,   занавес   начинал
подниматься, обнажая за собой тьму.
   Одним серым утром, пробираясь через комнату  отдыха  к  туалету,  Ривен
наткнулся на пациента, который читал его книгу. Сначала ему это  доставило
удовольствие, на  мгновение  он  даже  возгордился,  но  потом  его  вдруг
охватила какая-то жуткая паника, как будто враги ворвались в  его  укрытие
или раскрыли его маскировку. Тот  мир,  который  создал  он  сам,  который
когда-то вдохновлял его на творчество,  на  поступки...  а  теперь  кто-то
другой бесцеремонно тащит его сюда. Сначала сестра Коухен,  а  теперь  вот
этот старикан. Как же он может исцелиться, ведь Дженни была и в  том  мире
тоже, в каждом написанном Ривеном слове, столь же явственно,  как  если  б
она улыбалась за каждой строкой?  Когда  старик  пошел  завтракать,  Ривен
потихонечку слямзил книжку и унес ее к себе в палату.
   "Пламя древних". Первая. Та самая, которую начал писать еще  мальчишкой
и забросил потом, пока  не  встретил  ее.  Радостная  книжка.  История  со
счастливым концом. Он тогда еще верил в счастливый конец.
   Он открыл книгу.


   "Тот край был суров, но плодороден и даже обилен. В Долах,  в  уголках,
укрытых от северных ветров, вызревал добрый ячмень. Капуста тоже  родилась
на славу; густые и сочные травы на лугах под  покос  нежились  под  теплым
солнцем. Холмы  словно  бы  продирались  из-под  земли  сквозь  долы,  как
огромные и неуклюжие  гранитные  кроты,  -  они  были  покрыты  громадными
валунами,  поросшими  мхом  и  пожухлой  травой.  Росшие  здесь  вереск  и
терновник искорежил леденящий сиверко; деревца и кусты походили на злобных
калек, пусть увечных, но закаленных, как и  сам  камень,  на  котором  они
примостились.
   Там и расположился Горим. Рорим Раларта  -  твердыня  южных  Долов.  Он
опоясывал невысокий пологий холм. Одни утверждали, что холм этот  насыпали
люди, другие - что он был здесь  всегда.  Крепостная  стена  спускалась  в
широкую долину, где петляла река и стояли хутора людей Дола.  Прямые  межи
разграничивали поля, стада паслись на обширных  лугах.  Из  труб  домов  и
постоялых дворов, коровников и  кузниц  тянулись  в  чистое  небо  струйки
сизого дыма. Ветер доносил до реки суетливый шум базара.  Точно  цветастое
лоскутное одеяло, базар покрывал склоны холма ниже Рорима: там покупали  и
продавали, торговались и вздорили.
   За пределами Дола  Раларта  мягкими  увалами  вздымались  холмы,  а  на
горизонте, в туманной дымке смыкалась с небом зубчатая цепь  суровых  гор.
Испещренные щебнем холмы, утонувшие в вереске и зарослях  грубых  нагорных
трав: простор для ястребов и канюков - парить над ним в вышине, для волков
- рыскать в поисках добычи, для оленей - с опаской с опаской щипать траву.
Южные склоны холмов покрывал лес; словно  темное  тихое  море,  он  венчал
каменистые высоты сосной и елью, пихтой и буком. На опушках  встречался  и
дуб, а поляны утопали в буйных зарослях папоротника  и  куманики.  У  леса
было имя - Лес Скаралл; дом для диких тварей.  А  еще  дальше  на  юг,  за
лесом, плоскогорье обрывалось  ступенчатыми  гранитными  утесами,  которые
языками между ущельями выходили прямо к морю,  что  непрестанно  билось  о
бастионы тверди в своей бесконечной битве.
   Конный отряд появился с севера, ветер дул всадникам в спину, справа  от
них догорал закат уходящего дня. Десять всадников на крупных конях  темной
масти были облачены в кожу, проклепанную  металлом,  и  препоясаны  синими
кушаками. Их мечи тяжело бились о бедра,  с  седел  свисали  пустые  мешки
из-под провизии.
   Завидев Рорим Раларта, всадники остановились и привстали на  стременах,
чтобы получше разглядеть громадную чашу Дола,  на  дне  которой  сгущались
сумерки. Освещенные окна мерцали, словно  самоцветы,  издалека  доносилось
мычание коров, которых сейчас гнали с пастбищ в хлева.
   - Снова дома, - с удовлетворением произнес рыжебородый гигант, Ратаган.
- Я же говорил, если мы поторопимся, то поспеем еще до заката.
   Смуглый худощавый мужчина с резко  очерченными  чертами  лица  согласно
кивнул.
   - Хотя лошадок придется за это отблагодарить. И все-таки,  как  хорошо,
что эту ночь мы проведем, наконец, под крышей.
   - И за крепкими стенами, -  добавил  Ратаган  и  окинул  взглядом  цепь
холмов. - А то как-то мне надоело  отбрыкиваться  от  голодных  волков.  Я
волчарами сыт по горло, надо немножко передохнуть.
   - Стало быть, Мертаха ты теперь станешь обходить  за  милю?  -  спросил
Смуглый с улыбкой, которая была подобна блеску ножа в тихих сумерках.
   Ратаган рассмеялся, голос его гудел в бороде.
   - Эти его дворняги! Да они от  собственной  тени  шарахаются.  Наверно,
мамаша у них - овца, отбившаяся от стада. Но видок  у  них  грозный,  надо
признать.
   - Мертах говорит, что обличье - это все, - заметил Смуглый.
   -  Да  уж,  ему  виднее...  на  то  он  и  оборотень,  Меняющий  Облик.
Предвкушаю, сколько он выставит  пива  за  все  эти  сказания,  которые  я
подсобрал!
   - Тебе их и рассказывать, - улыбнулся  Смуглый.  -  Ну,  ладно,  хватит
стоять, кони простудятся.  Что-то  холодно  на  ветру,  а  нам  еще  нужно
проехать одну-две мили до того, как совсем