ейная чашка.


   "- ...Но я еще не закончил...
   - Передохни. Твоей  голове  очень  не  помешает  сейчас  свежий  горный
воздух".


   Вот тут, у двери, высокие сапоги. И еще прогулочные его ботинки и  пара
ботинок поменьше. Он рассеянно прикоснулся к шнуровке, потом отвернулся  и
встал на ноги.
   Как я устал. Господи, как я устал.
   Он прошел через комнату и уставился  в  черный  камин.  Здесь  когда-то
зажигали огонь. Он тащит торф, щурясь от солнца и  ветра,  бросает  его  в
камин. Тепло первых язычков пламени  гладит  его  по  лицу.  Внезапно  его
охватил приступ ярости.
   - Мне это не нужно. Боже милостивый, мне это  не  нужно!  -  Он  ударил
кулаком по каминной полке с такой силой, что та задрожала, взгляд его упал
на фотографию, и Ривен отшатнулся.  Дверь  в  спальню  осталась  открытой.
Придавленный обрушившимися воспоминаниями, он заковылял туда.
   В спальню. Где разобранная постель и разбросанные подушки. На одной  до
сих пор еще осталась вмятина от ее  головы.  И  ее  ночная  рубашка  лежит
поперек кровати.
   Теплый комочек волос и плоти, пахнущий лавандой, свернулся калачиком  в
его объятиях, чуть-чуть хмурясь во сне. Холодные пальчики ее  ног  тычутся
ему в ноги, чтобы согреться. Нос уткнулся ему в плечо.
   Из груди его вырвался странный звук, нечто  среднее  между  рыданием  и
рычанием. Он уже чувствовал,  как  знакомые  черные  крылья  безнадежности
бьются в опасной близости от его головы, но все  равно  встал  на  постель
коленями и сжал обеими руками ее рубашку. Ее  запах  давно  уже  ушел,  но
Ривен все равно прижал рубашку к лицу и упал на холодный матрас. Так и  не
сняв мокрой одежды, он сжался на кровати и  спрятал  голову  под  подушку,
чтобы не видеть, не слышать канонады  морского  прибоя,  завывания  ветра,
скрипа петель и стука ставней опустевшего дома.


   Кэлам набил  трубку  прямо  пальцем,  ставшим  за  долгие  годы  такого
использования бурым и огнеупорным, и выпустил струйку сизого  дыма  сквозь
сжатые зубы. - Итак, ты, стало быть, намерен жениться на ней, - проговорил
он спокойно, не отрывая взгляда серых глаз  от  морских  волн,  выгоняемых
бризом на берег.
   - Да, - подтвердил Ривен.
   Кэлам носил старый твидовый пиджак, латаный-перелатаный: шляпа его, как
обычно, была надета набекрень. На его худом  морщинистом  лице  выделялись
проницательные глаза, которые спокойно глядели на  собеседника,  а  уголок
его рта, почти постоянно занятый трубкой, то и дело весело  приподнимался,
выдавая смешливый  и  добрый  нрав.  Вот  и  теперь  уголок  его  рта  был
приподнят, пока Кэлам обдумывал  предложение  этого  ирландского  солдата,
который, в прямом смысле слова, одним зимним вечером свалился почти им, на
голову и потом наезжал к ним с завидной регулярностью.
   - Ты уволишься из армии? - спросил он.
   - Да, и по возможности побыстрее.
   - Кое-где бы, наверное, сказали, что в наши  дни  это  уже  старомодно:
просить у отца руки дочери, - в серых глазах Кэлама вспыхнул огонек.
   - Может быть, но вы - вся семья Дженни. И это важно.
   Кэлам  одобрительно  кивнул.  Глаза  его  сузились,  следя  за  полетом
кроншнепа над береговой кромкой,  длинный  изогнутый  клюв  кроншнепа  был
отчетливо виден в вечернем свете, - силуэт на фоне темнеющего неба.
   - Ее мать была удивительной женщиной, -  наконец,  сказал  он,  оторвав
взгляд от птицы. - Дженни, она из того же теста.  Таких,  как  она,  очень
мало.
   - Я знаю, - тихо сказал Ривен.
   Кэлам выдохнул дым.
   - Да, ты знаешь. Я знаю об этом, Майк. - Он улыбнулся. - А  как  насчет
приданого?
   - Что?
   - Если ты начал в такой старомодной манере, то нужно уж  выдержать  тон
до конца.
   - Нет, Кэлам. Вовсе не нужно...
   - Вам ведь нравится Кемасанари, тот домик; вам обоим.
   - Ну, да.
   - Он, правда, порядком обветшал, нужно там кое-что подремонтировать, ну
уж от ветра-то и дождя он защитит.
   Ривен улыбнулся. В первый раз за все время беседы Кэлам посмотрел ему в
глаза, и морщины его расправились.
   - Как насчет тяпнуть по маленькой, дабы смочить вечерок?
   - Почему нет?
   И они вернулись к дому, где через открытую дверь лился вечерний свет  и
ждал ужин, приготовленный Дженни.


   Он проснулся на рассвете, продрогший и с болью  во  всем  теле.  Открыл
глаза и пошевелился. Боль в ногах  отдалась  огнем  в  голове.  Он  сел  и
увидел, что стало с постелью: вся сырая, в грязи, простыни смяты.
   - О Боже.
   Он потер руками лицо и посмотрел пустыми глазами вокруг.
   Вот я и здесь.
   С  трудом  он  встал.  Кружилась  голова.  Повсюду  вокруг,  как  следы
кораблекрушения, бросались в глаза ее и их  общие  вещи.  Они  глядели  на
Ривена с туалетного столика, из гардероба, со стен  и  полок.  Осиротевший
дом совсем выстыл в одиночестве. Изо рта у Ривена шел пар.
   Он остановился и прикоснулся рукой к фотографии, на  которой  они  были
сняты вдвоем, - еще одна царапина на душе, - а потом двинулся в  гостиную.
Рюкзак его съежился в луже у двери,  рядом  валялся  посох.  Ривен  поднял
ореховую палку и  провел  ладонью  по  ее  гладкой  поверхности.  Это  его
успокоило. Действительно, у него здесь есть что-то,  не  имеющее  никакого
касательства к прошлому.
   Он огляделся. Когда-то дом этот был для него самым счастливым местом на
свете. Родное гнездо. Когда-то, но не теперь.  Ривену  захотелось  поджечь
его.  Она  бы  это  поняла.  Однако  пришлось  удовольствоваться  решением
подмести и вычистить камин. Когда взгляд его упал на давно остывшие  угли,
останки последнего зажженного здесь огня, Ривен понял, что  ему  вовсе  не
хочется их выметать.  Они  стали  реликвией.  Но  хранить  такую  реликвию
больно. Он пересилил себя, преисполнился яростью вызова и выкинул  их.  От
одежды его теперь шел пар, но он даже  не  замечал  этого.  Здесь  слишком
многое живо, слишком много  напоминаний.  Ривен  тряхнул  головой,  словно
отгоняя назойливую муху.
   Он вскипятил воду в чайнике и сварил  себе  кофе,  старательно  избегая
мысли о своей походной фляжке, наполненной виски. На это еще будет  время,
потом. Утро выдалось пасмурным и унылым. Ветер так и  не  унялся.  Моросил
дождик. Солнце только мельком выглядывало из-за быстро несущихся  облаков.
Шум моря был слышен даже внутри дома.
   Все   скоропортящиеся   продукты   давным-давно   испортились.    Ривен
безразлично просмотрел свою писанину: ему попалось несколько  страничек  с
карандашными поправками, замечаниями, и едкими шуточками, нацарапанными на
полях рукой Дженни. Она частенько этим занималась  -  правила  потихонечку
его рукописи.
   Он поспешно отвернулся. Еще так близко.  Совсем  недавно.  Быть  может,
потом. Но не сейчас. Он  выудил  свой  рюкзак  из  лужи  и  развесил  вещи
сушиться у камина. Как всегда, языки пламени зачаровали его. Чайник громко
засвистел. Он налил кружку и глотал обжигающий кофе, собираясь с духом.
   Итак, за работу.
   Он начал со спальни. Собрал все ее вещи; их вещи. Свалил  все  в  кучу:
фотографии, плюшевого мишку, одежду и обувь, гребенку с приставшими к  ней
черными волосами. Куча росла, Ривен методично опустошал  шкафы  и  буфеты.
Даже под кровать заглянул.  Потом  точно  так  же  прошелся  по  остальным
комнатам. Фотография с каминной полки тоже полетела в кучу, оставив  после
себя брешь.
   Ривен собрал все вещи-напоминания, сложил их в большой гардероб и запер
дверцу, с треском провернув ключ. Ключ положил на каминную полку. В камине
гудел огонь, сыпля искры на каменный пол. Наконец, он снял сырую одежду  и
повесил сушиться. Ривен бросил взгляд на свои ноги. Бледные, тонкие, все в
шрамах. Не без горечи он вспомнил о своих прежних пробежках и восхождениях
в горы,  после  чего  надел  сухие  брюки  и  безучастно  зашнуровал  свои
прогулочные ботинки.
   У камина, в сухой одежде, он почувствовал себя гораздо лучше и принялся
вынимать из рюкзака продукты. Сахар намок, и Ривен положил  его  у  плиты.
Свой ореховый посох  он  пристроил  у  камина,  подтащил  поближе  к  огню
деревянную скамейку с высокой спинкой и сел.
   И что теперь?
   На глаза опять попалась машинка. Ривен выругался. Эта чертова  писанина
все еще там. Ладно, он ее сожжет потом. Может быть.
   Он окинул взглядом комнату. Теперь ничто не указывало на  то,  что  она
вообще была. Жила. Кроме могилы в  Портри  и,  возможно,  пятен  крови  на
камнях Сгарр Дига - Алой Горы. Впрочем, дожди  и  снега  давно  уже  смыли
кровь.
   И теперь ничего не осталось.
   Это несправедливо. Просто несправедливо.
   Он взял посох и вышел  из  дома;  там  его  встретило  суровое  море  и
свинцовое небо, и волны с шипеньем набегали на гальку.
   Он принялся собирать всякую  всячину,  выброшенную  на  берег  прибоем,
отчасти - в силу привычки, отчасти - затем,  чтобы  отвлечься  от  мрачных
раздумий. Прошлой ночью был шторм, и добыча выдалась  богатой.  Неизбежные
садки для рыбы, обрывки лески, пластиковая бутылка,  несколько  обтесанных
деревяшек и дохлый тюлень. Серый тюлень; у него  было  срезано  полголовы,
так что с одной стороны на Ривена глядел мертвый все еще влажный  глаз,  -
карий, - а с другой щерился оголенный череп. Должно быть,  задело  винтом.
Он пнул тюленя, туша грузно перевалилась со спины на брюхо.
   По привычке Ривен сложил добычу у дома. На  северной  стороне  не  было
окон. Ветер легонько  дернул  его  за  бороду.  Ривен  машинально  поскреб
пятерней подбородок.
   Он тщательно вычистил домик, подмел и протер влажной  тряпкой  каменный
пол, вынес проветрить постельное белье и подушки. Торфа  здесь  более  чем
достаточно, до конца зимы хватит с избытком, - дом пустовал давно. В  воде
недостатка нет, поблизости протекает ручей, надо только немного  подняться
вверх по течению, куда  не  доходит  прилив.  Единственное,  с  чем  могут
возникнуть проблемы, - так это с  едой,  как  всегда  было  в  Кемасанари.
Здесь,  правда,  есть  неплохой  погреб  с  большой  морозильной  камерой,
подключенной прямо к генератору, но за долгие месяцы,  пока  дом  простоял
заброшенным, агрегат этот пришел в негодность. Ривену пришлось повозиться,
перебрать двигатель генератора и привести его в более-менее божеский  вид,
после чего двигатель весело забубнил.
   Всю  ночь  и  на  рассвете  в  долине  вопили   олени-самцы.   Древний,
первозданный клич. Глядя  в  пламя  очага,  повернувшись  спиной  ко  тьме
снаружи, Ривен слушал их вопли, словно какой-то пещерный  житель  на  заре
истории, пережидающий зиму.
   Берег моря в том месте, где стоял домик, был крутым и каменистым; зимой
дорога к Лох-Корайску и Гленбриттлу была просто жуткой, особенно у  Крутой
Пади, которая и в лучшее время года представляла опасность  для  путников.
Ривен принялся заново знакомиться с этим местом, взбираясь на обломки скал
и утесы, что  нависали  над  пенящимся  морем  -  насупленные  и  суровые,
дозорные Квиллин. Большей частью он шел по оленьим  тропам,  иногда  -  на
четвереньках,  карабкаясь  по  каменным  выступам,  заросшим  вереском.  С
вершины утеса высоко над головой Ривена взмыл в небо орел;  перья  на  его
крыльях растопырены, точно пальцы.
   Потом, когда силы его уже были на исходе, Ривен остановился и  постоял,
привалившись к заросшему мхом валуну, пока огонь в ногах у него не  унялся
и он не смог идти дальше. Он пытался заставить себя быть сильным  и  делал
это, может быть, излишне жестко, не позволяя себе никакой, даже маленькой,
слабости. Он измотал себя до предела, но  зато  получил  вознаграждение  -
забвение, - как только в тот вечер его голова прикоснулась к  подушке.  Он
твердо решил продолжать в том  же  духе,  не  давая  себе  послабления.  С
каким-то садистским удовлетворением он специально  выбирал  самые  сложные
маршруты вдоль каменистого берега и предгорьям.
   На следующий день он пошел к Лох-Корайску и увидел в  озере  выдру.  Ее
темная голова то погружалась в воду, то выступала из  нее,  и  сначала  он
принял ее за тюленя, но потом разглядел в цепких лапках буек,  оставленный
рыбаками, и остановился понаблюдать. Зверюшка  утягивала  буек  под  воду,
потом разжимала лапки, и он выпрыгивал на поверхность.  Выдра  забавлялась
буйками, снова и  снова,  в  каком-нибудь  десятке  ярдов  от  каменистого
берега.  Ривен  смотрел  на  эту  картину  безлюдного  горного   озера   с
забавляющейся выдрой как зачарованный, и пошел домой, только когда  совсем
проголодался.
   Чтобы как-то поправить плачевную ситуацию  с  едой,  Ривен  разыскал  в
чулане свою винтовку 22 калибра  и  отправился  поохотиться.  Побродив  по
долине с полчаса, он наткнулся на куропаток и подстрелил двух, а затем еще
зайца; потом погода испортилась, и  Ривену  пришлось  вернуться.  Дома  он
общипал, освежевал и выпотрошил свою добычу, причем проделал все это  едва
ли не с удовольствием. Он давно уже не использовал это свое  умение  -  не
было случая. Он припомнил  промозглые  биваки  в  Дартмуре,  как  они  там
пытались зажарить тощего зайца на жалком костре. Навыки выживания, так это
называлось. Всем была противна такая игра в выживание, но, как это  обычно
бывает в армии,  потом,  за  пивком  в  столовой,  об  этом  было  приятно
вспомнить.
   Он прервал  на  мгновение  свою  кровавую  работу  у  раковины,  ощутив
внезапную боль одиночества. И не только из-за Дженни. Он понял вдруг,  что
тоскует по своей юности. Юность! Он громко фыркнул. И юность давно ушла, и
до пенсии еще далековато, но ощущение старости появилось. Он запихал почти
всю добычу в морозильную камеру  и  принялся  колдовать  над  бульоном  из
потрохов. Во время  работы  Ривен  тихонько  насвистывал,  а  потом  ветер
снаружи стих, и он вскинул голову. Ветер больше  не  громыхал  по  долине.
Снаружи  теперь  доносились  только  легкие  вздохи  моря:   его   любимая
колыбельная. Тихий плеск волн и пыхтение маленького дизельного генератора.
Ривен прислушался к тишине - кто-то невидимый и бесшумный стоял у него  за
спиной. Он резко обернулся, - руки в крови зайца  и  куропаток,  -  но  за
спиной была только стена с дверью и шипение огня в  очаге.  Генератор  вел
свой приглушенный монолог; море тихонько вздыхало.
   Но ведь что-то его заставило обернуться.
   Он поспешно отошел от раковины и схватил свой ореховый посох, продолжая
прислушиваться.  Ничего.  Только  обычные  звуки  ночи.  Где-то  вскрикнул
кроншнеп, пролетел под окнами и умчался прочь.
   А потом генератор умолк.
   У Ривена перехватило дыхание, когда  свет  в  кухне  стал  меркнуть  и,
наконец, погас совсем.  Теперь  единственным  освещением  было  шафрановое
сияние огня камина. Все затихло, осталось только два  звука:  плеск  волн,
набегающих на берег, и потрескивание огня в камине.
   Ривен вышел на крыльцо. Ночь  была  тиха,  в  чистом  небе  только  что
народилась новая луна. Галька хрустнула у него под ногами.  На  берегу,  у
самой воды, виднелась черная туша мертвого тюленя. Тишина и покой. Не было
даже легонького ветерка.
   Звездная, безлюдная ночь. Рука Ривена, сжимающая  посох,  расслабилась.
Чертов генератор. Ривен круто повернулся - ему показалось,  что  он  краем
глаза ухватил какое-то движение у ручья, - и на  мгновение  остановился  в
нерешительности. Потом смачно выругался. Туманы с гор тебе в бороду, псих.
   Ривен запустил  генератор  по-новой,  не  обнаружив,  впрочем,  никаких
причин для такого сбоя, и когда вернулся в дом, в кухне уже сиял свет. Ему
показалось, что в доме как-то странно  пахнет.  Он  сморщил  нос;  но  его
обоняние, похоже, едва уловив этот запах, тут же привыкло к нему, и  запах
исчез. Мускусный запах животного. Должно быть, убитой им дичи.
   Ривен вернулся к своей работе у раковины.



5

   Писать - это рисовать на чистой бумаге, выдавливая кровь из собственных
пальцев.
   Постепенно  они  вновь  выступали  из  тумана  и  становились  ясны   и
отчетливы, все его персонажи. Они долго отказывались  выходить  на  бумагу
из-под клавиш машинки, не позволяя ему запечатлеть себя на  листе,  только
их тени ложились ему на плечи, когда он  сидел  за  столом  и  без  особой
надежды стучал по клавишам.
   Он замыслил описать стремительное  возвышение  и  падение  властителей,
сражения за власть в дикой зеленой стране своих книг,  осады  и  битвы,  и
трагическую любовь, которую он так пока и не мог в полной мере представить
себе.
   Нет, бесполезно. Все это уже не воплотить в жизнь.
   Мир его книги стал безжизненным и плоским, а герои  -  марионетками  на
неумело размалеванной сцене. Картины, которые он создавал, тускнели  прямо
на глазах, как цветник после заморозка.  Воображение  его  растворилось  в
ледяной беззвездной мгле.  Битвы  смелых,  сильных  и  великодушных  людей
обращались в кровавую бойню: бессмысленные стычки, после которых на  снегу
оставались горы трупов. Волки терзали тела убитых, копоть пожаров  повисла
в воздухе. В отчаянии он  стучал  пальцами  по  клавишам,  но  из-под  них
выходили только мертвые слова. Наконец, ему пришлось остановиться.
   Я - время года, подумал он. Я - зима в ожидании весны. И мне еще  долго
ее ждать.
   Потянулись угрюмые, мрачные дни. Целыми днями Ривен  сидел  за  столом,
глядя в окно на долину и навязчивое нагромождение гор.  Он  наблюдал,  как
ссорятся чайки над трупом тюленя, и жалел, что не закопал  его.  Потом  он
склонял голову и снова пытался вызвать жизнь из  клавиш  машинки.  Но  как
этот дохлый тюлень, повествование его источало только трупный запах.
   Он вышел на воздух, ища поддержки у морского простора и свежего  ветра.
Со своим теперь неизменным  ореховым  посохом  он  спустился  к  ручью  и,
усевшись на валуне у воды, принялся потягивать виски из фляги.
   Он рассеянно оглядел скопление камней на той стороне ручья, причудливый
узор лишайника, темные влажные пятна мха, понаблюдал за кружением песчинок
на перекате. Виски согрело его, обожгло пустой желудок;  в  голове  слегка
поплыло. Ривен растер колени. Чайки прекратили свой шумный спор и  улетели
прочь, образовав в небе над морем восьмерку.
   Он снова уставился на валуны.  Узор  лишайника  изменился;  он  менялся
прямо на глазах. Ривен прищурился, угадывая очертания и  силуэты.  Лошадь,
башня, корона, лицо... Худощавое смуглое лицо с  резкими  чертами,  черные
бусинки глаз, остренькая бородка, и губы в усмешке - как щель.
   - Боже правый!
   Он вскочил на ноги, пустая фляжка, глухо стукнув, упала на землю. Перед
глазами все поплыло, Ривен буквально впился взглядом в валун... но там был
только лишайник  и  пупырчатый  гранит.  Он  зажмурил  глаза  и  зажал  их
пальцами.
   Не стоит пить до обеда.
   В тот  вечер  он  сел  у  камина  и  тщательно  вычистил  винтовку.  Он
провозился с ней дольше, чем обычно. Во-первых, ее давно  уже  нужно  было
как следует вычистить,  а  во-вторых  его  успокаивало  ощущение  гладкого
деревянного приклада в руках, ему хотелось выбрать воображаемую  мишень  в
сумерках на берегу. Ему всегда нравились ружья. Он любил  разбирать  их  и
чистить - кроме  тех,  конечно,  случаев  в  армия,  когда  чистка  оружия
превращалась  в  нудную  работу.  Это  было  священнодействие  с  реальным
результатом. Доставляющее удовольствие.
   Он передергивал и очищал затвор, пока окончательно не убедился, что  на
нем не осталось ни ржавчины, ни  сажи.  Потом  зарядил  магазин  и  дослал
патрон в ствол. Он до сих пор еще не был уверен в том,  что  увиденное  им
сегодня днем не было просто игрой воображения...
   Пришла ночь. Ривен задремал в кресле, убаюканный треском огня  и  шумом
прибоя. Винтовка лежала рядом с ним на полу, масло на ней  поблескивало  в
неверном свете пламени. Он не включал электрический свет,  в  колеблющемся
пламени камина огня лицо его - худое,  заросшее  бородой  -  обратилось  в
резкий горельеф, сумрачный свет подчеркнул шрамы на лбу и морщины у глаз и
у рта, которые не разгладились даже во сне.
   Тепло очага  уняло  боль  в  ногах,  а  мерный  плеск  волн  за  окнами
умиротворил его; обычное хмурое выражение л