нашей карте не было белых пятен, не было неисследованных мест. Мы
мечтали, жаждали открывать, исследовать, искать.

Карта изучена до мельчайших речушек и островков, и мы знали, какими путями
поплывем. Наша экспедиция была обеспечена всевозможным снаряжением и
продовольствием. На "Фрам-2" мы погрузили, кроме весел и старенького
паруса, топор, лопату (а вдруг найдем полезные ископаемые!), веревку, чтобы
при случае тянуть шлюпку бечевой, рыболовные снасти, котелок и даже
подсадную утку (неизвестно для чего - ружья не было да и охота в это время
запрещена). Не было у нас теодолита и секстана, как у Нансена, не было
вяленого и соленого мяса и кофе. Но это нас не смущало: секстаном мы все
равно пользоваться не умели, а кофе не пили и дома.

Драночная корзина была заполнена сухарями, которые мы сушили и копили две
недели (а вдруг зимовка!). Там же уместились два десятка картофелин и кулек
пшена, кусок соленой трески, банка с солью и ученическая тетрадь для
ведения судового журнала и путевого дневника.

Словом, в подготовке экспедиции все шло отлично, кроме... кроме того, что
мы не знали, что будем открывать и исследовать.

- Не унывай, - после некоторого раздумья бодро сказал Володя, - что-нибудь
откроем.

А я и не унывал. Просто мне хотелось поскорее отправиться в экспедицию. А
откроем или не откроем что-нибудь - я об этом не беспокоился.

Итак, ранним июльским утром мы погрузили все снаряжение на "Фрам-2" и
отплыли. Банки на шлюпке отсырели - ночью была обильная роса. Бледное
утреннее небо и неяркое, подернутое легкой дымкой солнце предвещали добрую
погоду. Взмывая в розоватую высь, вђдро обещали и ласточки, и качающиеся на
волне крепенькие, словно литые, остроглазые чайки.

Никакого сравнения не найти для тихого и ясного раннего утра на Северной
Двине. Большая вода шла от моря вверх по реке, покрывала левобережные
отмели, как говорят архангелогородцы, прибывала. И пахло морем и
водорослями.

В прохладе запахи чувствительнее, а солнце едва оторвалось от далеких
прибрежных ивовых кустов.

На рейде стояли океанские пароходы. Они пришли в Архангельск из разных
стран за нашим северным лесом. Было рано, а на ночь кормовые национальные
флаги на судах спускаются. Но в школе мы уже второй год изучали английский
язык и теперь на корме пароходов кое-как читали названия портов их приписки.

-Ли-вер-пуль... Значит, англичанин, - сказал Володя.

- А это датское. Видишь, написано: Ко-пен-га-ген.

- И еще из Осло, из Норвегии. Это там, где жил Нансен.

Мы были довольны своими познаниями в английском языке и географии. А между
тем в школе отличных оценок по этим предметам мы почему-то не получали, и
преподаватели совсем не восхищались нашими успехами.

Наш "Фрам" должен был плыть вниз по Северной Двине, к морю. Но мы излишне
занялись международными делами и не заметили, как наше судно сильным
приливным течением снесло далеко вверх.

Против течения выгребать было трудно, почти невозможно, и потому мы решили
пересечь реку в надежде, что у низкого противоположного берега вода идет
тише.

А между тем солнце неторопливо, но упорно поднималось. От судна к судну
побежала звонкая скляночная эстафета, что означало: время 8 00. Наступило
настоящее полное утро.

- Часа через два вода пойдет на убыль, - сказал Володя. - Не пристать ли
пока к берегу?.. Разведем костер, поедим, а потом и дальше, к морю.

Я охотно поддержал предложение друга: утомился на веслах, да и уже
почувствовался голод.

Мы пристали к песчаному берегу, вбили кол и пришвартовали "Фрам".
Прибывающая вода могла легко его поднять, унести, и нам угрожала участь
Робинзона. Нет, мы были опытные и предусмотрительные мореходы.

- Оставалось только разбить палатку и ждать, - подозрительно торжественно
сказал Володя.

Это были слова из книги Нансена.

Палаткой нам послужил парус. Мы его и "разбили", хотя, откровенно говоря, в
этом не было никакой необходимости. Погода стояла чудесная.

Ловить рыбу было бы напрасно: на большой воде рыбалка плохая, да и времени
у нас оставалось в обрез. Потому мы принялись варить уху из трески.

Пока разжигали костер, готовили еду и завтракали, наше судно развернуло
кормой к северу. Значит, вода пошла вниз, на убыль. Теперь мы уже могли
плыть к морю по течению.

Отплывая, Володя сказал:

- Мы должны достигнуть цели, открыть, или великое море станет нашей могилой.

Я знал, что мой приятель пользуется словами из книги Нансена. Тогда я не
остался в долгу и отвечал:

- Было бы неправильно, если бы мы вернулись обратно.

Слова мы использовали бездумно, не разобравшись, что они принадлежали не
Нансену, а сопровождавшим его спутникам - туземцам.

Но в этом многозначительном разговоре мы утверждались в своей мысли
достигнуть цели и что-нибудь открыть.

Гребли мы легонько, потому что течение все набирало силу, и "Фрам" шел
хорошо. Мы проплывали мимо островков, поросших ольхой и ивняком. Потом
потянулись штабели бревен, лесопильные заводы и лесобиржи, похожие на
миниатюрные города с небоскребами. Но здесь-то уж, конечно, открывать было
нечего. Отовсюду слышался шум лесокаток и лесопильных рам - больших станков
для распиловки бревен на доски. И кругом было множество людей - лесокатов,
погрузчиков, речников, катерников, женщин, полощущих белье, и купающихся
ребятишек. Словом, все здесь было давным-давно открыто и обжито. Нет, нам
нужно поскорее к морю, в далекие края...

- Володя, - сказал я, - пожалуй, дальше Белого моря нам никуда не доплыть.

Я уже опять чувствовал усталость от весел. Шлюпка все-таки была тяжела.

- Посмотрим, - отозвался мой приятель. - Вот откроем что-нибудь, тогда и
увидим...

Левый, островной берег закончился. Мыс острова остался у нас позади, и река
необъятно расширилась, словно по-богатырски расправила плечи, задышала
свободно, могуче. Берега ее расступились, стали далекими, а лес и кусты на
них слились в сплошные полосы. Вдали виднелся последний лесопильный завод.

Я оглянулся, чтобы прикинуть, сколько же проплыли от нашей Соломбалы, и
вдруг заметил чуть повыше мыса небольшую избушку.

- Володя, - сказал я, - давай пристанем, передохнем. Вон избушка, она,
наверное, рыбацкая. А потом уже и дальше.

- Давай, - согласился Володя.

Мы повернули свое судно и вскоре подошли к берегу, на котором стояло
старенькое крошечное строение, прокопченное и замшелое. Поблизости горел
костер. На тагане висел большой котел и нещадно парил. Значит, в избушке
кто-то есть.

Неожиданно дверь избушки отворилась, и появился старик, на вид очень
симпатичный и добрый. Доброта тихо светилась в его по-странному молодых
глазах. А лицо было в морщинах и почему-то напоминало мне географическую
карту. Эх, опять география, в которой мы с Володей были сильны здесь и
почему-то слабы в школе.

Мы выскочили из "Фрама", честно говоря, побаиваясь.

- Гости? Прошу к нашему шалашу! Вода кипит, рыба вычищена. Сейчас уха будет.

И тут же старик высыпал в котел гору на зависть крупнейших сигов и камбал.

- Дедушка! - крикнул Володя. - У нас картошка есть...

В добрых глазах старика появилось не то презрение, не то усмешка.

- Парень, да кто же уху варит с картошкой?! Это только у вас, в городу...
Картоха уху только портит, рыбный дух убивает. Не-ет, настоящие рыбаки
картоху к ухе на полверсты не подпустят. Ты, парень, ту картоху лучше в
золе запеки. Такую и я с милой душой скушаю.

Вот тебе и открытие: уха без картошки! Не полюс, конечно, и не новый
остров, а все-таки... для нас новое.

Всю рыбу дедушка Никодим выложил на большую, чисто выскобленную доску, и
потому мы ели поблескивающую янтаринками сиговую уху "пустую". Ели с
хлебом, деревянными, раскрашенными соловецкими ложками. Ручка у моей ложки
была вырезана в виде рыбки. Может быть, из-за нее уха и показалась мне
такой душистой и вкусной?.. Но Володя тоже похваливал уху, хотя у него
ложка была без рыбки.

- Мы тут с сыном рыбачим, - говорил дед. - Он с утра домой поехал, сольцы
да табачку привезти. Тоже уже мужик в годах. Сорок шестой с Петрова пошел.
Семья своя и изба своя. Растет народ!

"Сорок шестой! - подумал я. - И растет. А нам с Володей по тринадцать.
Сколько еще расти, узнавать, открывать!"

Потом мы ели рыбу, тоже такую вкусную и нежную, что язык за ней в горло лез.

И пока мы завтракали у гостеприимного деда Никодима, узнали, что "не умеючи
и лапти не сплетешь" - всему нужно учиться. Это, конечно, нам было известно
и раньше, но все-таки... И еще дед говорил: "Не вбивай гвоздь в тонкою
доску, не затупив его, - расколет. Крепкую бечевку-стоянку можно легко
разорвать, сделав из нее на ладони петлю. Не целься в человека даже из
простой палки: случается - и палка стреляет".

- Это для того, чтобы не иметь вообще привычки целиться в человека, -
пояснил дед Никодим. - Будешь играть с палкой, а потом и ружье ненароком
вскинешь. Станешь целиться из палки в человека - от опытного охотника и по
шее можешь получить.

От деда мы узнали еще много нового для себя. И все это были маленькие
открытия для будущего.

Поблизости от берега проплывал небольшой карбас. В нем сидел бородатый
старик в зюйдвестке - под стать деду Никодиму.

Старик в карбасе приподнял зюйдвестку и поклонился в нашу сторону. Дедушка
Никодим ответно приветствовал его:

- Мое почтение! Доброго здоровья!

- Кто это? - спросил я деда Никодима.

- Не ведаю, - ответил дед.

- А почему же он поздоровался? И вы...

- Так уж, обычай. Знаком, незнаком, а поклониться да здоровья пожелать
обязательно надобно. Порядок такой, уважение к встречному человеку.

Спустя полчаса мы поблагодарили деда Никоднма за угощение, попрощались с
ним и отплыли.

Володя достал подсадную утку и долго рассматривал, видимо, стараясь найти
ей применение.

- На старых кораблях под бушприт прилаживали вырезанную из дерева русалку,
- сказал он. - А на некоторых нос украшался головой дракона. Это для
устрашения врагов. А у нас судно мирное.

- И ты хочешь украсить нос "Фрама" подсадной уткой? - спросил я с усмешкой.

- А что, плохо разве?

- Да нет. Все равно ни русалки, ни дракона у нас нету.

Не раздумывая долго, мой предприимчивый друг за минуту укрепил утку на носу
нашего экспедиционного судна. И нам показалось, что от такого нововведения
"Фрам-2" как-то возвеличился и даже поплыл быстрее.

У лесобиржи, мимо которой мы проплывали, стоял норвежский лесовоз.

Вдруг с борта "норвежца" мы услышали странные тонкоголосые выкрики,
конечно, для нас непонятные:

- Тойе... беед... - и еще какие-то слова, по тону выражающие радость.

Велико было наше удивление, когда на борту судна мы увидели мальчишку лет
семи. Он показывал пальцем на нас, оборачивался, похоже, что кого-то звал.
Потом стал нам махать.

Около мальчишки стали собираться моряки, тоже нам что-то кричали, кажется,
они требовали, чтобы мы пристали к борту их парохода. Один из них, высокий,
плечистый, громкоголосый, поднял мальчишку на руки и тоже призывно кричал
нам.

- Что им нужно? - спросил я Володю.

- Сам не понимаю.

Мы опустили весла в недоумении и нерешительности.

- Мальчики, кэптен просит вас на судно.

Это было уже совсем неожиданно. Кто-то из норвежцев говорил по-русски, и
довольно чисто, хотя с сильным акцентом.

С борта опустили штормтрап и бросили нам конец.

- Поднимемся, - сказал Володя. - Не съедят.

Минуты через две, пришвартовав "Фрам-2", мы поднялись на борт норвежского
судна. Нас окружили моряки. Первым пожал нам руки тот высокий норвежец,
который поднимал на руки мальчишку.

- Кэптен Христиан Валь, - дружелюбно сказал он нам, словно взрослым.

Мы смущенно молчали. Знающим русский язык оказался радист. Едва удерживая
мальчишку, а тот так и рвался к нам, он сказал:

- Это сын капитана Кнут. Капитан приглашает вас к себе в каюту. Пойдемте!

И мы пошли.

Не знаю, как Володя, а я, признаться, едва соображал, что происходит.
Капитанская каюта была просторная, светлая.

Нас усадили в кресла, словно мы были важные персоны. Принесли и разлили по
чашечкам кофе. А мы не знали, что делать. Среди окантованных фотографий на
стенах я заметил портрет Нансена, такой же, какой мы видели у Павла
Владимировича. Я толкнул локтем Володю и показал глазами на портрет. И мой
друг неожиданно сказал:

- А наша шлюпка называется "Фрам".

- "Фрам"? - восхитился радист. - Это здорово! - И он что-то сказал
капитану. Я разобрал только "Фрам" и "Нансен".

Капитан тоже оживился. Через переводчика он сообщил, что ему известно:
Нансен - большой друг Советской России.

- Вот в нашей экспедиции появилось и кофе, - шепнул мне Володя.

А я все еще не мог понять, почему нам оказан такой почет. Ведь норвежцы,
когда позвали нас к себе, еще не знали, как называется наша шлюпка. Без
наших вопросов все объяснил радист.

- Сыну капитана понравилась птица на вашей шлюпке Он назвал ее
игрушкой-птицей и хочет ею играть. Может быть, вы продадите ее?

Оба мы были несказанно поражены: Кнуту понравилась наша подсадная утка.

- Зачем же продавать? Мы просто ее подарим Кнуту.

Мальчишка был вне себя от радости, а капитан Валь снял со стены портрет
Нансена и передал его Володе.

- Капитан в знак благодарности и вашей любви к нашему великому
соотечественнику делает вам подарок.

Капитан снова крепко пожал нам руки. Мы вышли из каюты, унося с собой
дорогой подарок.

В шлюпке Володя быстрехонько освободил подсадную утку, и деревянная птица,
не расправляя крыльев, на тросике мигом взлетела на палубу судна прямо в
руки маленького норвежца.

На другой день мы вернулись в свою родную Соломбалу, а вскоре приехал и
Павел Владимирович. Конечно, мы поспешили показать ему подарок норвежского
капитана - портрет Нансена.

- Да, - сказал Павел Владимирович, - капитан Валь прав. Фритьоф Нансен был
большим и искренним другом Советской страны.

И еще мы узнали от Павла Владимировича, что в 1914 году Нансен написал
книгу "В стране будущего" о путешествии в Сибирь. В 1921 году он оказывал
помощь голодающим Поволжья. Замечательный норвежец получил Почетную грамоту
IX Всероссийского съезда Советов и был избран почетным депутатом
Московского Совета. Затем великий путешественник и полярный исследователь
написал книгу "Россия и мир".

И все это было для нас новым.

Отплывая на своем "Фраме", мы мечтали об открытиях и боялись, что открывать
уже нечего. Но даже в маленьком путешествии мы открыли для себя многое.

Мы открывали большой мир. Он был неизмеримо велик. А нас впереди ждала, как
широкая и неизведанная дорога, чудесная жизнь, и предстояло множество новых
изумительных открытий.

СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДОЧКА ГАЙДАРА[2]

После продолжительного ярого шторма к пустынным берегам Беломорья
подступило утреннее бледно-розовое затишье. Стылые воды Сухого моря ртутно
покоились под низким безлучевым солнцем и казались тяжелыми и
непроницаемыми.

Прихваченный ноябрьским заморозком, мелковолнистый береговой песок походил
на рифленое железо. Дальше он тянулся от берега к сопкам уже гладкий,
словно отутюженный.

За Сухим морем, как огромная камбала, распластался низкий и сумрачный
остров Мудьюг. Еще в Архангельске Гайдар многое слышал о нем.

В 1918 году интервенты устроили на острове каторжную тюрьму. За колючей
проволокой, в дощатых, продуваемых всеми ветрами бараках и в
полузатопленных водой землянках томились узники - большевики и
заподозренные в сочувствии Советской власти северяне. Истощенных голодом,
болезнями и пытками людей заставляли без всякой надобности перетаскивать с
места на место камни и песок.

В стены и в потолок тесной бревенчатой избы для допросов были вбиты крюки и
скобы.

Крошечный и всегда мирный кусочек земли в Белом море получил тогда новое
название "Остров смерти". Смерть от голода и от тифа, смерть в ледяном
карцере-подземелье, смерть в избе пыток, смерть от винтовочных залпов на
расстрелах и от пистолетного выстрела "при попытке к бегству".

Все это было десять лет назад.

Сейчас Гайдар - корреспондент северной краевой газеты - приехал на
Беломорье по заданию редакции. Он легко шагал по примерзшему песку и
вглядывался через пролив в очертания недалекого острова.

Его сопровождал местный житель Егорша.

Егорше было четырнадцать, а в Поморье это уже возраст рыбацкий.

На промысловых ботах и на рыбацких тонях можно встретить и десятилетних
ребятишек-зуйков, но они к рыболовным сетям касательства пока еще не имеют.
Они варят кашу, моют посуду да драят палубу. Зуйком, когда ему было девять
лет, пришел на промысел и Егорша.

Зуек - птица, большеголовая и тонконогая. А в Поморье зуйками с давних пор
стали звать мальчишек, выходящих на промысловых ботах в море. Зуек
работает, но заработка ему не положено. Только - харч.

- Ты знаешь, что было на этом острове? - спросил Гайдар у своего спутника.

- Как не знать, - деловито, по-мужски ответил Егорша. - Каторга была. У
меня там дядя сгинул...

- Большевик был?

- Не-е. Он карбаса на Мудьюге оставил, а на тех карбасах люди на наш берег
с острова бежали. Вот его беляки и забрали по доносу. Кто говорит -
расстреляли, а кто - будто на Иоканьгу, на другую каторгу отправили. Только
домой он не вернулся.

- Кто же донес? - спросил Гайдар. - Потом узнали?

- Ничего не узнали. Поговаривали, что Шунин, а кто говорил, что сын
Гроздникова.

- Кулаки?

- Ясно дело, не из наших, - подтвердил Егорша. - Сын Гроздникова
белогвардеец был, в отпуск тогда к отцу приезжал.

Егорша помолчал, потом сказал:

- У нас и сейчас дела неладные. И все они...

- А что? - спросил Гайдар.

- Третьего дня Анку Титову чуть не убили. Секретарь она в сельсовете и
комсомолка.

- И опять не узнали?

- Ни-и. Милиционер приезжал, а только ни в чем не разобрался.

"Не разобрался, - сердито подумал Гайдар. - Значит, в этом должна
разобраться газета!"

Егорша остановился, оглянулся:

- И чего это мать копается?! Вечно вот так, - ворчливо сказал он. - Давно
бы к тоне подъехали. Хоть карбас-то не обмелел.

- Хороший карбас? - спросил Гайдар.

- Какое там! - махнул рукой Егорша. - Разве он хороший даст. На хороших он
сам промышляет.

- Кто сам?

- Да Шунин. Карбас-то у нас не свой, его. Ему мать сети вяжет, а он нам за
это карбас дал. Эх, свою бы нам посудину!

В голосе парнишки Аркадий почувствовал неизбывную горечь и светлую мечту о
карбасе - о своей посудине.

- У него карбасов много, - чуть подумав, сказал Егорша. - Вот он и сдает
внаем за сети, за рыбу, а сетей у него тоже хватает, их тоже сдает мужикам
за рыбу. Завидущий.

- Так у вас же колхоз есть.

- Есть. Да в колхоз кто идет, кто нейдет. А бывает, идут, потом обратно
вертаются.

- А кто в колхозе заправляет?

- Василий Федоров, хороший такой, нашенский. Он из Красной Армии вернулся.

Подошла мать Егорши - высокая, худощавая поморка в летах. Приветливо
поздоровалась, не опросив Гайдара, кто он и откуда.

- Поехали?

- Давно пора.

Молча втроем подошли к карбасу.

- И ты с нами? - спросила поморка, впрочем, без особого удивления.

- Хочу посмотреть, - сказал Гайдар.

- Ну-ну, - согласно кивнула женщина.

"На этого Шунина нужно посмотреть, - подумал Аркадий Петрович - По всему
видно, паук не из мелких. А с Василием Федоровым поговорить. Если Егорша
говорит "нашенский", значит, ему-то и нужно помочь. В Красной Армии
служил..."

Сразу же возник образ: красноармейский шлем, шинель, звездочка... Как все
это было близко и дорого Аркадию Петровичу!

- Ну, с богом! - сказала женщина, берясь за весла.

Стоя в карбасе, Гайдар взглянул на розовеющее поздним восходом небо. На
востоке он вдруг заметил маленькую, чуть мерцающую одинокую звездочку.

"Не первой величины, но моя, солдатская! А может быть, и писательская!" -
подумал Гайдар.

Занятые работой на веслах, Егорша и его мать не обращали внимания на
корреспондента.

А у Гайдара уже рождался замысел очерка.

...Оказалось, здесь люди заняты не только промыслом рыбы. Они еще
заготовляли лес. Федоров, организатор кол