но,  хорошо,  но  желательно,
чтобы и у них тоже было что прощать нам. Я протянул ему руку.
   - Завтра утром я должен ехать в Россель, но сегодня я к вашим услугам,  -
сказал я.
   Устроив солдатам удобный ночлег, мы оставили их на постоялом дворе, и так
как до замка было не больше мили, мы решили не тревожить лошадей. Откровенно
говоря, мне  противно  видеть  кавалериста,  идущего  пешком:  насколько  он
великолепен в седле, настолько же неуклюж, когда шагает,  придерживая  рукой
саблю и ставя носки внутрь, чтобы колесики шпор не цеплялись друг за  друга.
Но мы с Дюроком были в таком возрасте, когда человека  ничто  не  портит,  и
могу поклясться, что ни одна женщина не поморщилась бы при виде двух молодых
гусар - одного в голубом, другого в сером, которые  в  тот  вечер  вышли  из
аренсдорфской почтовой конторы. Мы оба  были  при  саблях,  а  я  еще  вынул
пистолет из кобуры и сунул под  ментик,  ибо  чувствовал,  что  нам  сегодня
придется жарко.
   Дорога к замку шла через непроглядно темный еловый лес; мы не  видели  ни
зги, и  только  звезды  иногда  поблескивали  вверху.  Вскоре,  однако,  лес
расступился, и прямо перед нами на расстоянии выстрела из карабина показался
замок. Это было огромное неуклюжее здание, судя по всему, очень  древнее,  с
круглыми башенками на каждом углу и  большой  прямоугольной  башней  на  той
стороне, что была ближе к нам. Во всей этой темной массе не  видно  было  ни
огонька, кроме одного светящегося окна, и ни звука не доносилось оттуда. Мне
казалось, что в этой громаде, в ее безмолвии таится  что-то  зловещее,  чему
как нельзя больше отвечало  название  замка.  Моему  спутнику  не  терпелось
поскорее добраться до него, и я зашагал вслед за ним  по  плохо  расчищенной
дороге, которая вела к воротам.
   У обитых железом ворот не было ни колокола, ни молотка, и, чтобы привлечь
к себе внимание, нам пришлось колотить  рукоятками  сабель.  Наконец  ворота
приоткрылись, и мы увидели тощего  старика  с  ястребиным  лицом,  заросшего
бородой до самых  висков.  В  одной  руке  у  него  был  фонарь,  другой  он
придерживал рвущуюся с цепи огромную черную собаку. Он  грозно  взглянул  на
нас, но при виде наших мундиров лицо его стало замкнуто-угрюмым.
   - Барон Штраубенталь в такое позднее время никого не принимает, -  сказал
он на отличном французском языке.
   - Можете передать барону Штраубенталю, что я проехал восемьсот лиг, чтобы
повидать его, и не уйду, пока не повидаю, - заявил мой спутник таким голосом
и с таким выражением, что я сам не мог бы сказать лучше.
   Старик искоса взглянул на нас, нерешительно теребя свою черную бороду.
   -  Сказать  по  правде,  господа,  -  произнес  он,  -  барон  уже  выпил
кружку-другую вина и будет для вас гораздо  более  интересным  собеседником,
если вы придете завтра утром.
   Он приоткрыл ворота чуточку шире, и за его спиной в  освещенном  холле  я
увидел еще троих молодцов довольно зверского вида; один  из  них  держал  на
цепи второго, такого же чудовищного пса. Дюрок, должно быть, тоже увидел их,
но это нисколько не повлияло на его решимость.
   - Довольно болтать, - сказал он, оттолкнув стража в  сторону.  -  Я  буду
разговаривать только с твоим хозяином.
   Молодцы в холле расступились, и он прошагал мимо них -  так  велика  была
власть одного человека, знающего, чего он хочет, над несколькими, не слишком
уверенными в себе. Мой спутник властно, как хозяин, тронул одного из них  за
плечо.
   - Проведи меня к барону, - сказал он.
   Стражник передернул плечами и ответил  что-то  по-польски.  Никто,  кроме
бородатого, который уже успел прикрыть и запереть  ворота,  по-видимому,  не
говорил по-французски.
   - Хорошо, проведем, - зловеще усмехнулся он.  -  Вы  увидите  барона.  И,
думается мне, пожалеете, что не послушались моего совета.
   Мы прошли за ним через обширный холл с каменным покрытым шкурами полом  и
головами диких зверей на стенах. Бородатый открыл дверь в дальнем его конце,
и мы вошли.
   Это была маленькая, скудно обставленная  комната  с  теми  же  признаками
обветшалости  и  запустения,  которые  нам  встречались  на   каждом   шагу.
Вылинявшая обивка на стенах отстала в одном углу,  обнажая  грубую  каменную
кладку. В противоположной стене была вторая  дверь,  прикрытая  драпировкой.
Посредине стоял квадратный стол, заваленный  грязными  тарелками  и  жалкими
остатками еды. Тут же валялось несколько  пустых  бутылок.  Во  главе  стола
лицом к нам  сидел  грузный  великан  с  львиной  головой  и  густой  копной
ярко-рыжих волос.  Борода  его,  спутанная,  всклокоченная  и  жесткая,  как
конская грива, была того же цвета. Мне  приходилось  на  своем  веку  видеть
странные лица, но я еще не встречал такой животной жестокости, какая была  в
этом лице с маленькими злыми голубыми глазами, морщинистыми щеками и толстой
отвисшей  нижней  губой,  выпяченной  над  уродливой  бородой.  Голова   его
склонилась на плечо, он смотрел на нас мутным, пьяным  взглядом.  Однако  он
вовсе не был сильно пьян - просто наши мундиры слишком многое ему сказали.
   - Ну что, мои отважные вояки, -  икнув,  произнес  он,  -  что  нового  в
Париже? А? Я слыхал, вы собираетесь освободить  Польшу,  но  пока  что  сами
стали рабами - рабами маленького аристократа в сером  сюртуке  и  треуголке.
Говорят, у вас больше нет граждан - одни только господа и  госпожи.  Клянусь
чем угодно: в одно прекрасное утро немало голов опять покатится в корзину  с
опилками!
   Дюрок молча подошел к наглецу и стал рядом.
   - Жан Карабен, - вымолвил он.
   Барон вздрогнул, и взгляд его, казалось, сразу отрезвел.
   - Жан Карабен, - произнес Дюрок еще раз. Барон выпрямился,  вцепившись  в
ручки кресла.
   - Что это значит? Почему вы твердите это имя, молодой человек? -  спросил
он.
   - Жан Карабен, вы тот, с кем я давно уже ищу встречи.
   - Допустим, я когда-то носил это имя,  но  вам-то  что,  ведь  вы  тогда,
наверное, были младенцем?
   - Я - Дюрок.
   - Неужели сын?
   - Сын человека, которого вы убили. Барон деланно засмеялся, но  в  глазах
его мелькнул страх.
   - Кто прошлое помянет, тому глаз вон, молодой человек! - крикнул он. -  В
те дни решалось, кому из нас жить: нам или им, аристократам, или народу. Ваш
отец был жирондистом. Он погиб. Я был монтаньяром. Многие из моих  товарищей
тоже сложили свои головы. Все зависит от того, кому как повезет на войне. Мы
- вы и я - должны забыть об этом и  постараться  понять  друг  друга.  -  Он
протянул ему руку, шевеля красными пальцами.
   - Довольно! - сказал юный Дюрок. - Если б  я  мог  разрубить  вас  саблей
сейчас, пока вы сидите в кресле, я бы сделал благое,  справедливое  дело.  Я
опозорю свой клинок, если скрещу  его  с  вашим.  И  все  же  вы  француз  и
присягали тому же знамени, что и я. Вставайте же и защищайтесь!
   - Тише, тише! - прикрикнул на него барон. - Брось свои  аристократические
замашки, дворянское отродье!..
   Терпенье Дюрока лопнуло. Он размахнулся и ударил кулаком прямо в  бороду.
Я увидел кровь на  отвислой  губе  и  бешеную  злость  в  маленьких  голубых
глазках.
   - За этот удар ты поплатишься жизнью!
   - Вот так-то лучше, - сказал Дюрок.
   - Эй, саблю! - закричал барон. - Я не заставлю вас ждать, даю вам  слово!
- И он бросился вон из комнаты.
   Я уже говорил, что там была вторая  дверь,  завешанная  драпировкой.  Как
только барон исчез, из этой двери выбежала женщина, молодая и красивая.  Она
двигалась так быстро и бесшумно, что через мгновение уже стояла между  нами,
и  только  по  колыханию  драпировки  можно  было  догадаться,  откуда   она
появилась.
   - Я все видела! - воскликнула она. - О, мсье, вы были великолепны! -  Она
склонилась к руке Дюрока и  стала  покрывать  ее  поцелуями,  пока  тому  не
удалось ее выдернуть.
   - Но, сударыня, почему вы целуете мне руку? - почти закричал он.
   - Потому что эта рука ударила его в подлый, лживый рот. Потому что,  быть
может, эта рука отомстит за мою мать. Женщина,  которой  он  разбил  сердце,
была моей матерью. Я ненавижу и боюсь его. Ах, вот его шаги! - Еще мгновение
- и она исчезла так же внезапно, как и появилась. Вошел барон  с  обнаженной
саблей в руках; за ним следовал человек, который открыл нам ворота.
   - Это мой секретарь, - сказал барон. - Он будет моим  секундантом.  Но  в
этой  комнате  нам  будет  тесно.  Соблаговолите  пройти  со  мной  в  более
просторное помещение.
   Драться в комнате, которую загромождал широкий  стол,  было,  разумеется,
невозможно. Мы вышли вслед за ним в тускло освещенный холл. На другом  конце
его светилась открытая дверь.
   - Здесь будет гораздо удобнее, - сказал чернобородый секретарь.
   Это была большая пустая комната, где вдоль  стен  стояли  ряды  ящиков  и
бочек. В углу на полке горела яркая  лампа.  Пол  был  ровный  и  гладкий  -
большего фехтовальщику требовать  не  приходилось.  Дюрок  вытащил  саблю  и
вбежал  в  комнату.  Барон  посторонился  и  с  поклоном  сделал  мне   знак
последовать за моим спутником. Едва я успел переступить порог, как дверь  со
стуком захлопнулась и в замке провизжал ключ. Мы оказались в ловушке.
   Мы это поняли не сразу. Нам  еще  не  приходилось  сталкиваться  с  такой
неслыханной человеческой подлостью. Затем, когда мы убедились, как  глупо  с
нашей стороны было поверить хоть на секунду человеку с  таким  прошлым,  нас
охватил яростный гнев  -  гнев  на  этого  негодяя  и  на  нашу  собственную
глупость. Мы бросились к двери и стали колотить в нее  кулаками  и  тяжелыми
сапогами. Грохот и наши проклятья, должно быть, разносились по всему  замку.
Мы звали этого подлеца и осыпали его  всевозможными  оскорблениями,  которые
могли задеть за живое его зачерствелую душу.  Но  огромная  дверь  -  такая,
какие бывают в средневековых замках,  -  была  сделана  из  толстых  бревен,
схваченных железными скобами. Пробить ее  -  все  равно,  что  пробить  каре
Старой гвардии. И от криков наших  было  столько  же  толку,  сколько  и  от
ударов,  они  только  отдавались  громким  эхом  под  высоким  потолком.  Но
солдатская  служба  быстро  обучает  терпеливо  сносить  то,  что   изменить
невозможно. Я первый вновь обрел хладнокровие и убедил Дюрока вместе со мной
осмотреть помещение, которое стало нашей темницей.
   Тут было единственное окно, незастекленное и такое узкое, что в него  еле
удалось бы просунуть голову.  Оно  было  прорезано  высоко  в  стене;  чтобы
выглянуть из него, Дюроку пришлось стать на бочку.
   - Что вы видите? - спросил я.
   - Хвойный лес, а в нем - снежную дорогу, - сказал Дюрок.  -  О!  -  вдруг
удивленно воскликнул он.
   Я вспрыгнул на бочку и  стал  рядом  с  ним.  Действительно,  среди  леса
тянулась длинная снежная полоса; по ней, нахлестывая лошадь, бешеным голопом
мчался всадник. Он становился все меньше  и  меньше,  пока  не  исчез  среди
темных елей.
   - Что это значит? - спросил Дюрок.
   - Ничего хорошего для нас, - ответил я.  -  Возможно,  он  отправился  за
подмогой и привезет  таких  же  разбойников,  чтобы  перерезать  нам  горло.
Давайте-ка поглядим, нельзя ли как-нибудь выбраться из этой мышеловки,  пока
не явилась кошка.
   У нас была отличная лампа - это единственное, в чем нам повезло. Она была
заправлена почти доверху и могла светить до  самого  утра.  В  темноте  наше
положение было бы куда хуже. При ее свете мы принялись осматривать  лежавшие
вдоль стен ящики и тюки. Кое-где они лежали в  один  ряд,  в  углу  же  были
навалены кучей почти до потолка. По-видимому, мы оказались в кладовой замка:
здесь было множество сыров, разных овощей, ящиков с сушеными фруктами и ряды
винных бочек. Одна из них была с краном, и так как я весь день почти  ничего
не  ел,  то  с  удовольствием  подкрепился  кружкой  кларета  и  кое-чем  из
съестного. Что касается Дюрока, то  он  не  стал  есть  и,  пылая  гневом  и
нетерпением, шагал взад и вперед.
   - Я еще поквитаюсь с ним! - время от времени восклицал он. - Этот  подлец
от меня не уйдет!
   Все это прекрасно, размышлял я, сидя на большом круглом  сыре  и  уплетая
свой ужин, но мой птенец, кажется, чересчур много думает  о  своих  семейных
делах и ни капельки о том, как выбраться из переделки, в которую я попал  по
его милости. В конце концов уже четырнадцать лет, как его отца нет на свете,
а Этьену Жерару, самому отважному лейтенанту Великой армии, грозит опасность
пасть с перерезанным горлом в начале его блестящей карьеры.  Как  знать,  до
каких высот я могу подняться, если не отправлюсь  на  тот  свет  из-за  этой
тайной авантюры, которая ничуть не касается ни Франции, ни императора?  Надо
же быть таким остолопом, костерил я себя, впереди у меня славная кампания  и
все, что только может пожелать человек, а я ввязался в эту  дурацкую  затею!
Мало мне сражаться против четверти миллиона русских, нет, нужно еще  влезать
во всякие семейные распри!
   - Ну хорошо, - перебил я наконец  бормочущего  угрозы  Дюрока.  -  Можете
делать с ним, что хотите, когда он будет у вас в руках. Но сейчас  вопрос  в
том, что он хочет сделать с нами?
   - Да хоть самое худшее! - воскликнул юнец. - Я в долгу перед своим отцом.
   - Чистейшая глупость, - откликнулся я. - Если вы в долгу перед отцом,  то
я в долгу перед своей матерью, и этот долг повелевает мне выйти отсюда живым
и невредимым. Мои слова немного отрезвили его.
   - Простите меня, мсье Жерар! - воскликнул он. - Я думаю  только  о  себе!
Посоветуйте же, что делать.
   - Ну что ж, - сказал  я.  Они  нас  заперли  среди  сыров  вовсе  не  для
сохранения нашего здоровья.  Они  жаждут  покончить  снами.  Это  ясно.  Они
рассчитывают, что никто не знает, что  мы  здесь,  и  никто  не  станет  нас
искать, если мы отсюда не выйдем. Ваши гусары знают, куда вы пошли?
   - Я им ничего не сказал.
   - Хм! Несомненно одно: с голоду мы здесь не  умрем.  Если  они  замыслили
убить нас,  они  должны  войти  сюда.  За  баррикадой  из  бочек  мы  сможем
продержаться против тех пяти негодяев, что мы видели.  Потому-то,  наверное,
они и послали гонца за подмогой.
   - Мы должны выйти отсюда до его возвращения.
   - Совершенно верно, если только сможем выйти вообще.
   - А нельзя ли поджечь дверь? - воскликнул он.
   - Ну, это легче легкого, - сказал я.  -  Там,  в  углу,  несколько  бочек
растительного масла. Единственное, что мне не  нравится,  это  что  мы  сами
поджаримся, как две бараньих котлетки.
   - Неужели вы не можете ничего придумать?  -  в  отчаянии  крикнул  он.  -
Стойте, что это?
   За нашим маленьким окошком послышался  легкий  шум,  и  звезды  заслонила
чья-то тень. В свете лампы мы увидели протянутую белую ручку. В  пальцах  ее
что-то блестело. - Скорей, скорей! - послышался женский голос.
   Мы мгновенно вскочили на бочку.
   - Они послали за казаками. Ваша  жизнь  под  угрозой.  О,  я  погибла,  я
погибла!
   Мы услышали тяжелый топот, хриплое ругательство, звук удара  -  и  звезды
снова засияли в окошке. Похолодев от ужаса, мы беспомощно стояли  на  бочке.
Через полминуты донесся сдавленный, вдруг оборвавшийся крик. Где-то в ночной
тишине хлопнула тяжелая дверь.
   - Эти разбойники схватили ее! Они ее убьют! - крикнул я.
   Дюрок спрыгнул с бочки, издавая несвязные крики,  словно  умалишенный,  и
принялся так неистово колотить  в  дверь  рукой,  что  после  каждого  удара
оставались кровяные пятна.
   - Вот ключ! - крикнул я, поднимая валявшийся на полу ключ. - Должно быть,
она бросила его в последнюю секунду, когда ее оттаскивали от окна!
   Мой спутник вырвал его у меня с криком радости. Через мгновение он  сунул
его куда-то в бревна.  Ключ  был  так  мал,  что  совсем  ушел  в  громадную
скважину. Дюрок опустился на  ящик,  стиснул  руками  голову  и  зарыдал  от
отчаяния. Я тоже готов был зарыдать при мысли о бедной женщине и о том,  что
мы бессильны ее спасти.
   Но меня не так-то легко обескуражить. В конце концов ключ был передан нам
с какой-то целью. Дама не могла принести ключ  от  двери,  потому,  что  это
чудовище, ее отчим, вернее всего держит его у себя в кармане. Однако и  этот
ключик для чего-то предназначен, иначе зачем бы она рисковала жизнью?  Плохи
же наши головы, если мы не додумаемся, для чего он.
   Я стал отодвигать от стены все ящики, а Дюрок, в  которого  мое  мужество
опять вселило надежду, помогал мне изо всех сил.  Дело  оказалось  нелегким,
ибо ящики были большие и тяжелые. Мы  трудились  как  одержимые,  оттаскивая
бочки, сыры и ящики на середину кладовой.  Наконец  осталась  одна  огромная
бочка водки, которая стояла в углу. Общими силами мы с Дюроком откатили ее в
сторону и увидели в деревянной обшивке стены небольшую низенькую дверь. Ключ
легко повернулся в замке, и мы с восторженными восклицаниями распахнули  ее.
Держа в руке лампу, я протиснулся в нее первый; мой  спутник  последовал  за
мной.
   Мы очутились в пороховом складе замка, в каменном  подвале  без  окон,  с
закупоренными бочками по стенам и одной открытой  посредине.  Возле  нее  на
полу лежала черная куча пороха.  Напротив  была  еще  одна  дверца,  но  она
оказалась запертой.
   - Мы ничего не выиграли! - воскликнул Дюрок. - Второго ключа у нас нет!
   - У нас их целый десяток! - возразил я.
   - Где?
   Я указал на ряд пороховых бочек.
   - Вы хотите взорвать эту дверцу?
   - Именно.
   - Но ведь взорвется весь погреб.
   Это было справедливо, но моя изобретательность еще не иссякла.
   - Мы взорвем дверь кладовой, - сказал я.
   Побежав обратно, я схватил железный ящик, в котором лежали свечи; он  был
величиной с мой гусарский кивер, стало  быть,  вмещалось  в  него  несколько
фунтов пороха. Дюрок наполнил его, пока я состругивал воск с  фитиля  свечи.
Наконец все было готово - и лучшей петарды не сделал бы  даже  самый  умелый
механик. Я поставил три круга сыра один на другой и водрузил на них железный
ящик так, чтобы он приходился прямо против дверного замка. Затем  мы  зажгли
кусочек свечи и убежали в пороховой склад, захлопнув за собою дверь.
   Это не шутка, друзья мои, сидеть среди тонн пороха, зная, что если  пламя
взрыва пробьется сквозь тонкую дверь, то  наши  обугленные  останки  взлетят
выше замковой башни. Вот уж не думал, что полдюйма свечки могут  гореть  так
долго! Напрягая слух, я все время старался уловить, не  раздастся  ли  топот
казачьих лошадей, несущий нам гибель. Я уже решил было, что свечка  потухла,
как вдруг в кладовой громко ухнуло,  словно  взорвалась  бомба,  наша  дверь
разлетелась в щепки, и на нас градом посыпались кусочки сыра, репы, яблок  и
щепки от ящиков. Мы  выбежали  в  кладовую,  спотыкаясь  в  густом  дыму  об
обломки, усеявшие пол, но  там,  где  была  темная  дверь,  тускло  светился
четырехугольный проем.
   Наша петарда сделала свое дело.
   В сущности, она сделала для нас  больше,  чем  мы  могли  надеяться.  Она
уничтожила не только тюрьму, но и тюремщиков. Выйдя в зал,  я  прежде  всего
увидел человека с огромным топором в руках, распростертого на полу;  на  лбу
его зияла рана. Потом я увидел корчившуюся на полу в агонии громадную собаку
с двумя перебитыми лапами; она поднялась, волоча  их,  как  цепи.  В  ту  же
секунду я услышал крик - вторая собака, прижав Дюрока к стене, вцепилась ему
в горло. Он пытался оторвать ее от себя левой рукой,  а  правой  наносил  ей
удары саблей, и все  же  только  когда  я  размозжил  ей  череп  пистолетом,
железные челюсти разжались,  и  свирепые,  налитые  кровью  глаза  мертвенно
остекленели.
   У нас не было времени отдышаться. Где-то впереди раздался женский крик  -
крик смертельного ужаса, - и мы поняли, что нельзя  медлить  ни  секунды.  В
зале было еще двое людей, но, увидев наши  обнаженные  сабли  и  разъяренные
лица, они, трясясь от страха, бросились прочь. У Дюрока из раны на шее текла
кровь, окрашивая серый ментик, но малый, не помня себя, ринулся  вперед,  и,
когда мы ворвались в комнату, где впервые  встретились  с  хозяином  Черного
замка, я толь