ко из-за его спины увидел, что там происходит.
   Барон стоял посреди комнаты, его спутанная  грива  встала  дыбом,  как  у
разъяренного льва. Я уже говорил, что это был человек огромного роста, очень
широкий в плечах, и, когда я увидел его пылающее от ярости лицо и  вытянутую
вперед саблю, у меня мелькнула мысль, что, несмотря на всю его подлость,  из
него вышел  бы  отличный  гренадер.  Молодая  дама,  съежившись  от  страха,
забилась в угол. Рубец на  ее  белой  руке  и  хлыст,  валявшийся  на  полу,
говорили о том, что мы вырвались из ловушки чуть позднее, чем  следовало,  и
не успели защитить ее от этого зверя. Он  зарычал,  как  волк,  и  мгновенно
бросился на нас, рубя и колотя саблей плашмя, сопровождая проклятиями каждый
выпад.
   Комната, как я уже говорил, была слишком тесна для фехтования.  Мой  юный
спутник оказался впереди меня в узком проходе между столом и стеной, и я мог
только наблюдать, не имея возможности помочь ему. Малый  умел  обращаться  с
клинком и был  свиреп  и  увертлив,  как  дикая  кошка,  но  в  этом  тесном
пространстве преимущество было на стороне грузного гиганта. Кроме  того,  он
был превосходным фехтовальщиком. Он делал выпады и отражал удары с быстротой
молнии. Дважды он задел плечо Дюрока, и, когда  юноша  упал  от  толчка,  он
занес над ним саблю, чтобы прикончить, не дав  ему  подняться  на  ноги.  Я,
однако, опередил его, и удар пришелся по эфесу моей сабли.
   - Прошу прощения, - сказал я, - вам все же придется иметь дело с  Этьеном
Жераром.
   Барон отпрянул и прислонился к обитой  гобеленом  стене,  дыша  хрипло  и
часто, - сказывался его нечистый образ жизни.
   - Отдышитесь, - сказал я. - Я подожду, пока вы придете в себя.
   - У вас нет причин враждовать со мной, - задыхаясь, произнес барон.
   - У меня к вам есть счетик, - ответил я, - за то, что вы заперли  меня  в
кладовой. А если этого мало, то вот еще одна причина - рука этой дамы.
   - Ну так защищайтесь! - взревел он и бросился на меня, как безумный.
   С минуту я видел только сверкающие  голубые  глазки  и  сверкающий  конец
окровавленной сабли, который наносил мне царапины то справа,  то  слева,  но
целился неизменно в горло и грудь. Я  не  знал,  что  в  Париже  во  времена
революции были такие замечательные фехтовальщики.  Каких  со  мной  не  было
приключений, но я вряд ли встретил и шесть человек, которые бы  так  искусно
владели оружием. Но барон понимал, что со мной ему не справиться. Он  прочел
свой смертный приговор в моих глазах - я видел это по нему. Краска  схлынула
с его лица, дыхание стало чаще и тяжелее. Все-таки он не сложил оружия, даже
когда получил смертельный удар, и умер,  стараясь  достать  меня  саблей,  с
грязным ругательством на губах и запекшейся на оранжевой бороде  кровью.  Я,
тот, кто вам рассказывает это, видел много сражений, и моя старая память  не
удержала все их названия, но мои глаза не видели  более  страшного  зрелища,
чем эта оранжевая борода с багровым пятном посредине,  которое  оставил  мой
клинок.
   Едва только его грузное тело рухнуло на пол, как женщина в углу  вскочила
на ноги, захлопала в ладоши и закричала от радости.  Мне,  признаться,  было
неприятно видеть, что женщина так радуется кровавому убийству, я не  подумал
о том, сколько же она натерпелась, если могла позабыть женскую  мягкость.  Я
уже хотел было приказать, чтобы она замолчала, но вдруг странный,  удушливый
дым забил мне ноздри, и фигуры на драпировках осветились желтым светом.
   - Дюрок, Дюрок! - крикнул я, теребя его за плечо. - Замок горит!
   Израненный юноша лежал на  полу  без  чувств.  Я  выбежал  в  зал,  чтобы
определить, где возник пожар. Оказалось, что  от  нашего  взрыва  загорелось
сухое дерево дверных наличников. В кладовой уже  пылали  ящики.  Я  заглянул
туда, и во мне застыла кровь при виде пороховых бочек в соседнем помещении и
кучки пороха на полу.  Еще  несколько  минут  или  даже  секунд  -  и  огонь
подберется к ним. Вот эти самые глаза, друзья мои,  до  самой  смерти  будут
видеть перед собой ползущие змейки огня и черную кучу пороха.
   Я плохо помню, что было дальше.  Смутно  припоминаю,  как  я  бросился  в
комнату смерти, как схватил Дюрока за безжизненную  руку,  женщина  схватила
его за другую, и мы бросились  вон.  Выбежали  из  ворот  и  устремились  по
снежной дороге к опушке леса. Едва мы добежали до  первых  деревьев,  как  я
услышал позади грохот и, оглянувшись, увидел столб огня, взвившийся в зимнее
небо. Еще секунда - и раздался второй взрыв, еще более громкий, чем  первый.
Ели, звезды - все завертелось у меня в глазах, и я упал без чувств  рядом  с
своим товарищем.
   Лишь через несколько недель я пришел  в  себя  в  аренсдорфской  почтовой
конторе, и прошло еще немало времени, прежде чем мне рассказали о  том,  что
произошло.  И  рассказал  не  кто  иной,  как  Дюрок,  уже  оправившийся   и
вернувшийся в строй; сидя у моей постели, он поведал о том, как кусок  балки
стукнул меня по голове и как я почти замертво упал на землю. От  него  же  я
узнал, что молодая полька помчалась в Аренсдорф, подняла  на  ноги  гусар  и
привела их как раз вовремя, чтобы спасти  нас  от  казачьих  пик  -  казаков
вызвал тот самый чернобородый секретарь, который так быстро Скакал на лошади
по снегу. Что касается молодой дамы, которая дважды спасла нам жизнь,  то  я
не мог ничего толком узнать о ней от Дюрока, но через два года, когда  после
Ваграмской кампании случайно  встретил  его  в  Париже,  меня  нисколько  не
удивило, что его молодая жена была мне знакома и  что  по  странной  прихоти
судьбы он приобрел право - и, если бы  захотел,  мог  им  воспользоваться  -
носить имя и титул барона  Штраубенталя  и,  следовательно,  был  владельцем
обугленных развалин Черного замка.
   2. КАК БРИГАДИР ПЕРЕБИЛ БРАТЬЕВ ИЗ АЯЧЧО
   Когда императору требовалось доверенное лицо для услуг, он  оказывал  мне
честь, вспоминая имя Этьена Жерара, хотя это имя частенько выпадало  у  него
из памяти при распределении наград. Но все же я в двадцать  восемь  лет  был
полковником, а в тридцать один год - бригадиром, так что у меня  нет  причин
обижаться на него. Если б война продлилась еще два-три года, я наверняка  бы
получил маршальский жезл, а там уже всего один шаг до трона. Сменил же Мюрат
гусарский кивер на  корону,  отчего  же  другому  отважному  кавалеристу  не
сделать того же? Но все эти мечты разбило в прах Ватерлоо, и,  хотя  мне  не
удалось вписать свое имя в историю, все-таки оно достаточно  известно  всем,
кто сражался в великих войнах империи.
   Сегодня я расскажу вам об одном весьма  любопытном  деле,  с  которого  и
началось мое  быстрое  продвижение  по  службе  и  которое  связало  меня  с
императором тайными узами.
   Но сначала я хочу кое о чем вас предупредить.  Слушая  мои  рассказы,  вы
должны помнить, что перед вами человек, который видел историю, так  сказать,
изнутри. Я рассказываю о том, что  видел  своими  глазами  и  слышал  своими
ушами, так что вы не пытайтесь  возражать  мне,  ссылаясь  на  какого-нибудь
ученого или там писателя, написавших исторические исследования или  мемуары.
Есть много такого, чего не знают, эти люди и никогда не узнает мир. Я бы мог
порассказать поразительнейшие вещи, но только это было бы, с  моей  стороны,
нескромно. То, что вы сегодня от меня услышите, я держал в тайне,  пока  был
жив император, потому что дал ему слово молчать, но теперь, думается, никому
не будет вреда от того, что я расскажу о той выдающейся  роли,  которую  мне
пришлось тогда сыграть.

   Надо вам сказать, что во время Тильзитского мира я был самым обыкновенным
лейтенантом  Десятого  гусарского  полка,  небогатым  и  незнатным.  Правда,
наружность и отвага располагали ко мне людей, и я уже заслужил славу  одного
из лучших фехтовальщиков в армии, но  среди  сонмища  храбрецов,  окружавших
императора,  это   считалось   недостаточным,   чтобы   обеспечить   быстрое
продвижение по службе. Тем не менее я был уверен, что  придет  и  мой  день,
хотя мне и не снилось, что это будет так скоро.
   В 1807 году, когда император вернулся в Париж после заключения  мира,  он
проводил много времени с императрицей в Фонтенбло.  Он  находился  тогда  на
самой вершине своей славы. Проведя одну за другой три кампании,  он  усмирил
Австрию, сокрушил Пруссию и заставил русских радоваться, что  они  добрались
до правого берега Немана. Старый бульдог по ту сторону Ла-Манша  еще  рычал,
но не мог уйти далеко от своей конуры. Если бы нам удалось установить  в  то
время постоянный мир, Франция была бы  сильнее  всех  других  государств  на
свете со времен Римской империи, так говорили умные  люди;  я-то  в  те  дни
думал совсем о других вещах. Женщины обрадовались  возвращению  армии  после
столь долгого отсутствия,  и  уж,  поверьте,  я  сполна  получил  свою  долю
милостей. Судите сами, как меня баловали в те  времена,  если  даже  сейчас,
когда мне стукнуло шестьдесят... впрочем, зачем распространяться о том,  что
и так хорошо известно?
   Наш гусарский полк квартировал  в  Фонтенбло  вместе  с  конными  егерями
гвардии. Фонтенбло, как вам известно, маленький городок, затерявшийся  среди
густых лесов, и как-то диковинно было видеть  в  нем  толпы  разных  великих
князей, и курфюрстов, и принцев, которые осаждали императора, как  собачонки
- хозяина в надежде, что им перепадет кость. На улице чаще слышался немецкий
говор, чем французский, ибо те, кто помогал нам в последней  войне,  явились
выпрашивать награды, а те, которые сражались  против  нас,  приехали,  чтобы
замолить грехи и отвести от себя кару.
   А наш маленький человечек с бледным  лицом  и  холодными  серыми  глазами
каждое утро ездил  на  охоту,  молчаливый  и  задумчивый,  и  все  остальные
тянулись за ним хвостом, надеясь, что он бросит им хоть слово. А потом, если
на него находил такой стих,  он  кидал  сотню  квадратных  миль  одному  или
отнимал столько же у другого, окружал одно королевство рекой или  огораживал
другое  цепью  гор.  Вот  таким  манером  он  вершил  дела,  этот  маленький
артиллерист, которого мы своими саблями и штыками вознесли на такую  высоту.
Он всегда был с нами очень учтив - он знал, кому он обязан  силой.  Мы  тоже
знали и всячески показывали это своим поведением. Мы,  конечно,  признавали,
что он лучший полководец в мире, но при этом помнили, что ведет он лучших  в
мире солдат.
   Так  вот,  сижу  я  однажды  дома  и  играю  в   карты   с   Моратом   из
конно-егерского,  как  вдруг  открывается  дверь  и  входит   Лассаль,   наш
полковник. Вы помните, какой это был красавчик и щеголь,  и  небесно-голубой
мундир Десятого полка шел ему необыкновенно.  Клянусь  честью,  мы,  молодые
солдаты, были так им покорены, что хотелось нам того  или  нет,  но  все  мы
ругались, чертыхались, пили и играли в кости, лишь  бы  походить  на  нашего
полковника! Мы как-то не думали о том, что не из-за выпивок и игры  в  кости
император собирался назначить его командующим легкой кавалерией,  а  потому,
что во всей армии  у  него  был  самый  верный  глаз,  когда  дело  касалось
определения характера позиции или силы вражеской колонны,  и  он  мог  лучше
всех судить, когда можно прорвать пехоту или  где  обнажена  артиллерия.  По
молодости лет мы всего этого не понимали, и фабрили усы, бряцали  шпорами  и
стирали наконечники сабельных  ножен,  волоча  их  по  булыжным  мостовым  в
надежде, что все мы станем Лассалями. Когда  он,  гремя  шпорами  и  саблей,
вошел в мою квартиру, мы с Моратом вскочили на ноги.
   - Малыш, - сказал он, похлопав  меня  по  плечу,  -  тебя  желает  видеть
император сегодня в четыре часа.
   От этих слов комната пошла ходуном перед моими глазами,  и  мне  пришлось
ухватиться за край ломберного стола.
   - Что?! - воскликнул я. - Император?
   - Именно, - сказал он, улыбаясь моему изумлению.
   - Но ведь император не знает о моем существовании, полковник, -  возразил
я. - Как он может послать за мной?
   - Это меня тоже удивляет, - ответил Лассаль, покручивая ус.  -  Если  ему
понадобился храбрый рубака, зачем снисходить до одного из моих  лейтенантов,
когда у него есть полковники? Однако, - добавил он, еще раз хлопнув меня  по
плечу со свойственной ему веселой простотой, - у каждого в жизни  есть  свой
счастливый случай. У меня уже был, иначе я бы не  стал  командиром  Десятого
гусарского. Вперед, мой мальчик, и пусть это  будет  первым  шагом  к  тому,
чтобы сменить кивер на треуголку!
   Было два часа, и он ушел, пообещав зайти  попозже  и  проводить  меня  во
дворец. Клянусь честью, не знаю, как я  протянул  это  время!  Какие  только
догадки не приходили мне в голову, зачем я понадобился императору!  Я  шагал
взад и вперед по своей тесной комнатушке, горя  от  нетерпения.  Иногда  мне
думалось, что он, вероятно,  слыхал  о  пушках,  которые  мы  захватили  при
Аустерлице; но ведь многие захватывали пушки при Аустерлице,  и  с  тех  пор
прошло уже два года. Или, может,  он  хочет  наградить  меня  за  историю  с
адъютантом русского императора. Но тут я похолодел: а что, если он послал за
мной, чтобы  задать  мне  взбучку?  К  некоторым  дуэлям  он  мог  отнестись
неблагосклонно, а в Париже со времени мира было два-три славных дельца.
   Но  нет!  Я  вспомнил  слова  Лассаля.  "Если  ему  понадобился   храбрый
рубака..." - сказал он.
   Очевидно, мой полковник чуял, чем дело пахнет. Должно быть, он знал,  что
меня ждет какое-то лестное поручение, иначе у него не хватило бы  жестокости
поздравлять меня. Сердце мое запрыгало от радости; я сел за письмо к матушке
и  написал  ей,  что  в  эту  самую  минуту  меня  ждет   император,   чтобы
посоветоваться со мной об  одном  важном  деле.  И  я  улыбнулся:  ведь  это
событие,  казавшееся  мне  чудом,  для  моей  матушки  послужит  еще   одним
доказательством того, что у императора есть здравый смысл.
   В половине  четвертого  я  услышал  лязгающий  стук  сабли  о  деревянные
ступеньки моей лестницы. Это был Лассаль, а вместе  с  ним  пришел  какой-то
хромой господин в строгой черной одежде с нарядным  кружевным  воротником  и
манжетами. Мы, военные, редко встречаемся со штатскими, но,  клянусь  богом,
этот был не из тех, на кого можно не обращать внимания. Как только я  увидел
эти мигающие глаза, комичный вздернутый нос и прямой, резко очерченный  рот,
я понял, что  стою  перед  единственным  человеком  во  Франции,  с  котором
считается сам император.
   - Мсье де Талейран, это мсье Этьен Жерар, - сказал Лассаль.
   Я отдал честь, и государственный муж окинул меня от плюмажа на кивере  до
колесиков моих шпор взглядом, царапнувшим меня, как острие рапиры.
   - Вы уже объяснили лейтенанту, зачем его вызывает император? - спросил он
резким, скрипучим голосом.
   Эти двое представляли собою такой  контраст,  что  я  невольно  переводил
взгляд с одного на другого - черный, хитрый политик и рослый небесно-голубой
гусар, который одной рукой упирался в бедро, другую положил на  эфес  сабли.
Каждый сел на стул - Талейран бесшумно, Лассаль - со стуком  и  звоном,  как
боевой конь на скаку.
   - Дело вот в чем, юноша, - сказал он со своей  обычной  грубоватостью.  -
Нынче утром я был у императора в его личном  кабинете,  когда  ему  принесли
письмо. Он вскрыл его и вдруг так вздрогнул, что письмо полетело на  пол.  Я
поднял его и передал императору, но он застывшим взглядом уставился в стену,
словно увидел привидение. "Fratelli dell` Ajaccio1",  -  пробормотал  он,  и
снова:  "Fratelli  dell`  Ajaccio".  Итальянский  я  знаю  ровно  настолько,
насколько можно выучиться за две кампании, поэтому я ничего  не  понял.  Мне
показалось, что он лишился рассудка; вы тоже так подумали бы, мсье Талейран,
если бы видели его глаза. Прочтя письмо, он не  меньше  получаса  сидел,  не
шевелясь.
   - А вы? - спросил Талейран.
   - А я стоял, не зная, что делать. Наконец он, по-видимому, пришел в себя.
   - Я полагаю, Лассаль, - сказал он, - что  в  вашем  полку  есть  отважные
молодые офицеры!
   - Безусловно, ваше величество, - ответил я.
   - Если бы вам понадобился такой, на которого можно  положиться  в  важном
деле, но который не стал бы зазнаваться, - вы понимаете меня, Лассаль, -  то
кого бы вы выбрали?
   Я понял, что ему нужно доверенное лицо, которое не слишком совало бы  нос
в его дела.
   - Есть у меня один такой, - сказал я, - сплошные шпоры и усы и  ни  одной
мысли, кроме как о женщинах и лошадях.
   - Такой мне и нужен, - сказал Наполеон. - Приведите его  сюда  ко  мне  в
четыре часа. Так что, юноша, я отправился прямо к вам и  думаю,  что  вы  не
посрамите чести Десятого гусарского.
   Я, конечно, был безмерно польщен, узнав, какие  причины  заставили  моего
полковника выбрать именно меня, и это, должно быть, отразилось на моем лице,
потому что он громко захохотал, и даже Талейран издал короткий смешок.
   - Один совет, прежде чем вы пойдете к императору, мсье  Жерар,  -  сказал
он. - Вы пускаетесь в плаванье по бурным водам, и, быть может, вам попадется
худший лоцман, чем я. Мы не имеем никакого представления о том, что  это  за
дело,  а  если  говорить  откровенно,   нам,   несущим   на   своих   плечах
ответственность за судьбу Франции,  чрезвычайно  важно  быть  в  курсе  всех
событий. Вы понимаете меня, мсье Жерар?
   Честно говоря, я и понятия не имел, куда от метит, но поклонился и сделал
вид, будто мне все ясно.
   - Действуйте очень осторожно  и  никому  ничего  не  говорите,  -  сказал
Талейран. - Ни я, ни полковник Лассаль не  станем  показываться  с  вами  на
людях, мы будем ждать вас здесь, и, когда вы расскажете, о чем вы говорили с
императором, мы  посоветуем  вам,  что  делать.  А  сейчас  вам  пора  идти,
император не прощает неаккуратности.
   Я отправился во дворец пешком - до него была  какая-нибудь  сотня  шагов.
Меня провели  в  приемную,  где  среди  толпы  ожидающих  суетился  Дюрок  в
великолепном малиновом с золотом мундире. Я слышал, как он  шепнул  мсье  де
Коленкуру, что половина присутствующих - немецкие герцоги, которые надеются,
что их сделают королями, а  другая  половина  -  немецкие  герцоги,  которые
боятся, что их сделают нищими. Услышав мое имя, Дюрок тотчас же провел  меня
в кабинет, и я предстал перед императором.
   Я, конечно, видел его в походах сотни раз, но никогда не  стоял  лицом  к
лицу с ним. Ручаюсь, если бы вам случилось встретить его, не  зная,  кто  он
такой, вы бы увидели просто бледного, приземистого человечка с высоким  лбом
и хорошо развитыми икрами, в коротких узких  штанах  из  белого  кашемира  и
белых чулках, выгодно подчеркивающих форму его ног. Но, даже не зная его, вы
были бы поражены его особенным взглядом, который бывал  таким  суровым,  что
мог повергнуть в трепет даже гренадера. Говорят, будто сам  Ожеро,  человек,
не знавший, что такое страх, робел под взглядом Наполеона еще в те  времена,
когда император был безвестным  солдатом.  На  меня  он,  впрочем,  взглянул
довольно милостиво и знаком велел мне  остановиться  у  двери.  Де  Меневаль
писал что-то  под  его  диктовку,  после  каждой  фразы  вскидывая  на  него
преданные, как у верного пса, глаза.
   - Довольно,  Меневаль.  Можете  идти,  -  отрывисто  произнес  император.
Секретарь вышел, а он, заложив руки за спину, подошел и молча оглядел меня с
головы  до  ног.  Этот  маленький  человек  любил  окружать   себя   рослыми
красавцами, и думаю, что моя наружность  ему  понравилась.  Я  поднял  руку,
отдавая честь, другую же руку держал на эфесе сабли  и  глядел  прямо  перед
собой, как положено солдату.
   - Итак, мсье Жерар, - сказал он наконец, постучав указательным пальцем по
брандебуру из золотого шнура  на  моем  ментике,  -  мне  известно,  что  вы
достойнейший молодой офицер. Ваш полковник отзывается о вас превосходно.
   Я пытался найти какой-нибудь блистательный ответ, но как на  грех  ничего
мне не приходило на ум, кроме слов Лассаля о том,  что  я  с