черт вас подери.
   - Я обнажил саблю, чтобы стать  солдатом,  а  не  разбойником,  -  сказал
молодой поэт, - Ее клинок может покрыть  кровь,  но  не  бесчестье.  Друзья,
неужели вы будете молча смотреть, как этого человека злодейски убивают?
   С десяток сабель вылетело из ножен, и я понял, что  силы  моих  друзей  и
врагов почти равные. Но злобные голоса и сверканье стали привлекли людей  со
всех сторон.
   - Княгиня! - кричали они. - Княгиня идет! И тут  же  я  увидел  ее  прямо
перед собой, - ее прелестное лицо выступало из темноты как  на  портрете.  У
меня были причины ее ненавидеть, потому что ей удалось  одурачить  меня,  но
все же восторг наполнял и до сих пор наполняет мне душу при мысли,  что  мои
руки обнимали ее и я чувствовал запах ее волос. Не  знаю,  покоится  ли  она
теперь где-нибудь в  немецкой  земле  или  же,  превратившись  в  седовласую
старуху, еще живет в своем замке в Гофе, но она жива, молодая и красивая,  в
сердце и памяти Этьена Жерара.
   - Стыд и срам! - вскричала она, бросаясь ко мне,  и  собственными  руками
сорвала петлю с моей шеи. - Вы сражаетесь за святое дело и хотите  начать  с
такого богомерзкого поступка. Этот человек под моим покровительством, и тот,
кто тронет хоть волос на его голове, будет держать ответ передо мной.
   Под ее презрительным взглядом все они поспешили скрыться в темноте. Тогда
она снова повернулась ко мне.
   - Следуйте  за  мной,  полковник  Жерар,  -  сказала  она.  -  Мне  нужно
поговорить с вами.
   Я последовал за ней в ту же комнату, куда меня ввели с самого начала. Она
закрыла дверь и посмотрела на меня с лукавым блеском в глазах.
   - Видите, как я доверяю вам, оставаясь с вами наедине? - сказала  она.  -
Прошу вас помнить, что  перед  вами  княгиня  Сакс-Фельштейн,  а  не  бедная
польская графиня Палотта.
   - Каково бы ни было ваше имя, - отвечал я, - я помог женщине, думая,  что
она попала в беду, а в награду меня обокрали и едва не опозорили навеки.
   - Полковник Жерар, - сказала она, - мы  оба  вели  игру,  и  ставка  была
немалая. Вы, исполнив поручение, которое вам никогда  не  давали,  доказали,
что ради своей страны ни перед чем не остановитесь.  Во  мне  бьется  сердце
немки, а в вас - сердце француза, и я тоже готова на все, даже  на  обман  и
кражу, только бы в этот решительный час помочь моей  несчастной  родине.  Вы
сами видите, как я с вами откровенна.
   - Все, что вы говорите, я и без того знаю.
   - Но теперь, когда игра окончена и я выиграла, почему  мы  должны  питать
друг к другу злобу? Уверяю вас, что если бы я попала в  такое  положение,  в
каком якобы очутилась на постоялом дворе  в  Лобенштейне,  я  не  желала  бы
встретить  более  храброго  защитника,  более  преданного   и   благородного
человека,  чем  полковник  Этьен  Жерар.  Я  никогда  не  думала,  что  могу
испытывать такое расположение к французу, какое испытывала к вам в тот  миг,
когда тайком искала бумаги на вашей груди.
   - И все-таки вы их взяли.
   - Это было необходимо для меня и для Германии. Я знала, какие доводы  там
содержатся и какое действие они произвели бы на князя. Попади они  только  к
нему в руки, все было бы потеряно.
   - Но почему вы, ваше высочество, снизошли  до  таких  уловок,  когда  два
десятка разбойников, которые собирались  повесить  меня  на  воротах  вашего
замка, отлично справились бы с этим делом?
   -  Они  не  разбойники,  а  отпрыски  благороднейших  немецких  родов!  -
воскликнула она с горячностью. - Если с вами грубо обошлись,  не  забывайте,
каким унижениям был подвергнут каждый немец, начиная с  королевы  Пруссии  и
кончая последним простолюдином. А если хотите знать, почему вы не  попали  в
засаду на дороге, да будет вам известно, что я выслала отряды во все стороны
и ждала в Лобенштейне донесения об успехе. Когда же вместо этого явились  вы
собственной персоной, я пришла в отчаянье, потому что на вашем пути к  моему
мужу стояла теперь только слабая  женщина.  Вы  видите,  в  каком  тупике  я
оказалась, когда решилась прибегнуть к оружию своего пола.
   - Признаюсь, вы победили меня,  ваше  высочество,  и  мне  остается  лишь
удалиться, оставив поле боя за вами.
   - Но прежде возьмите свои бумаги. - С этими  словами  она  протянула  мне
пакет. - Князь перешел Рубикон, и ничто уже не может заставить его повернуть
вспять. Верните их императору и скажите, что мы отказались их принять. Тогда
никто не сможет упрекнуть вас в том, что вы потеряли императорское послание.
Прощайте, полковник  Жерар,  и  могу  вам  пожелать  только  одно  -  чтобы,
добравшись до Франции, вы там и оставались, не пройдет и года, как ни одному
французу не будет места по эту сторону Рейна.
   Вот как случилось, что я сыграл с княгиней Сакс-Фельштейн и ставкой  была
вся Германия, но, увы, я проиграл.
   7. КАК БРИГАДИР БЫЛ НАГРАЖДЕН МЕДАЛЬЮ
   Герцог Тарентемский, или Макдональд, как его  предпочитают  звать  старые
друзья, был, насколько я понял, в прескверном настроении. Угрюмое лицо этого
шотландца походило на одну из тех причудливых дверных колотушек, какие можно
увидеть в предместье Сен-Жермен. Как мы узнали  позже,  император  как-то  в
шутку сказал, что  послал  бы  его  на  юг  против  Веллингтона,  но  боится
отпустить туда, где слышен  звук  волынки.  Мы  с  майором  Шарпантье  сразу
увидели, что в нем так и клокочет ярость.
   - Бригадир гусар Жерар, - сказал он  тоном,  каким  капрал  обращается  к
новобранцу. Я отдал честь,
   - Майор конных гренадеров Шарпантье.
   Мой товарищ вытянулся, услышав свою фамилию.
   - Император поручает вам важное дело.
   Без дальнейших разговоров он распахнул дверь и доложил о нашем приходе.
   На каждые десять раз, что я видел  Наполеона  верхом,  приходился  только
один, когда он был пеший, и я  полагаю,  он  поступал  разумно,  показываясь
перед войсками на  коне,  потому  что  когда  он  в  седле,  на  него  можно
залюбоваться. Теперь же перед нами стоял коротышка, на дюйм ниже  любого  из
полдюжины мужчин, широкий в плечах, - правда, и сам я не  такой  уж  рослый.
Кроме того, бросалось в глаза, что туловище у него слишком длинное,  а  ноги
короткие. Большая, круглая голова, поникшие плечи  и  гладко  выбритое  лицо
делали его больше похожим на профессора Сорбонны, чем на первого  полководца
Франции. Конечно, о вкусах не спорят, но мне  сдается,  что  если  б  я  мог
прилепить ему пару добрых кавалерийских бакенбард вроде  моих,  это  ему  не
повредило бы. Однако у него был твердый рот и удивительные глаза. Однажды он
устремил их на меня в  гневе,  и  я  скорей  согласился  бы  проехать  через
вражеское каре на запаленной лошади, чем снова предстать перед ним  в  такую
минуту. А ведь я не из робкого десятка.
   Он  стоял  у  стены,  поодаль  от  окна,  и  рассматривал  большую  карту
местности, висевшую на стене. Рядом стоял  Бертье,  пытаясь  придать  своему
лицу умное выражение. Как раз когда мы вошли, Наполеон нетерпеливо вырвал  у
него из рук шпагу и указал ею что-то на карте. Он говорил быстро и тихо,  но
все же я расслышал: "Долина Мез", - и  еще  он  дважды  повторил:  "Берлин".
Когда мы вошли, адъютант направился к нам,  но  император  остановил  его  и
кивком подозвал нас к себе.
   - Вы еще не награждены почетным крестом, бригадир Жерар? - спросил он,
   Я отвечал, что нет, и готов был уже присовокупить,  что  дело  тут  не  в
отсутствии заслуг с моей стороны, но он решительно, по  своему  обыкновению,
оборвал меня.
   - А вы, майор?
   - Нет, ваше величество.
   - В таком случае вам обоим предоставляется возможность его получить.
   Он подвел нас к карте, висевшей на стене, и указал концом шпаги Бертье на
Реймс.
   - Господа, я буду с вами откровенен, как с боевыми  товарищами.  Ведь  вы
оба сражаетесь за меня со времен Маренго, не  так  ли?  -  У  него  была  на
редкость обаятельная улыбка, освещавшая его бледное  лицо,  словно  холодное
солнце. - Здесь, на Реймсе,  сего  числа,  а  именно  четырнадцатого  марта,
находится наша ставка. Прекрасно. А вот Париж,  до  него  по  дороге  добрых
двадцать пять лиг. Армия Блюхера стоит к северу, Шварценберга - к югу.
   Говоря это, он тыкал шпагой в карту.
   - Так вот, - продолжал он, - чем дальше в глубь страны  они  зайдут,  тем
сокрушительней будет мой удар. Они вот-вот двинутся на  Париж.  Превосходно.
Пускай. Мой брат, испанский король, встретит их там со стотысячной армией. Я
посылаю вас к нему. Вы вручите ему вот это письмо - я  даю  вам  каждому  по
копии. Здесь сказано, что я подоспею к нему на помощь не позднее  чем  через
два дня со всеми своими людьми, лошадьми и  пушками.  Я  должен  дать  армии
сорок восемь часов, чтобы прийти в себя. А потом прямо  на  Париж!  Вы  меня
поняли, господа?
   Ах, если б я мог передать вам,  какой  гордостью  наполнилась  моя  душа,
когда этот великий человек оказал мне такое доверие!
   Когда он протянул нам письма, я щелкнул шпорами и выпятил грудь, улыбаясь
и кивая, дабы он видел, что я прекрасно понимаю его.  Он  тоже  улыбнулся  и
коснулся  рукой  меха  на  моем  доломане.  Я  отдал  бы   половину   своего
невыплаченного жалованья, только бы моя матушка могла  меня  видеть  в  этот
миг.
   - Сейчас я покажу, каким путем вам ехать, - сказал он, снова оборачиваясь
к карте. - Вы поедете вместе до Базоша. Там вы разделитесь: один  направится
в Париж через Ульши и Нейл, а другой  -  севернее,  через  Брен,  Суассон  и
Сенли. Вы что-то хотите сказать, бригадир Жерар?
   Я, конечно, простой солдат, но умею думать и выражать свои мысли. Я начал
говорить о славе Франции и об опасности, грозящей ей, но он оборвал меня:
   - А вы, майор Шарпантье?
   - Если мы сочтем этот путь опасным, можем ли мы выбрать другой? - спросил
он.
   - Солдаты не выбирают, но повинуются.
   Император наклонил голову, показывая, что не  задерживает  нас  долее,  и
повернулся к Бертье. Я не слышал, что он сказал, но оба засмеялись.
   Ну-с, как вы понимаете, мы, не теряя времени, собрались в  дорогу.  Через
полчаса мы уже ехали по главной улице Реймса, а когда проезжали мимо собора,
часы пробили двенадцать. Я ехал на Фиалке, той самой серой лошадке,  которую
Себастиани так хотел купить у меня после Дрездена. Это самая быстрая  лошадь
на все шесть бригад легкой кавалерии, и ее обскакал только английский  рысак
герцога Ровиго. А у Шарпантье была лошадь,  на  каких  обычно  ездят  конные
гренадеры или кирасиры: поверите ли, спина, как кровать, а ноги, как столбы.
Да и сам он был довольно грузный малый, так что выглядели оба забавно. И все
же он с  идиотским  самомнением  подмигивал  девушкам,  которые  махали  мне
платочками из окон, и закручивал свои безобразные рыжие усы чуть не до самых
глаз, как будто не я, а он привлекал их внимание.
   Выехав из города, мы миновали сначала позиции своих  частей,  а  потом  -
поле вчерашней битвы, которое было усеяно трупами наших бедняг и русских. Но
еще печальней выглядел  наш  лагерь.  Армия  буквально  таяла.  Гвардия  еще
ничего,  хотя  в  недавно  сформированных  полках  было  много  новобранцев.
Артиллерия и тяжелая кавалерия тоже  куда  ни  шло,  будь  их  побольше,  но
пехотинцы и их младшие  офицеры  выглядели  как  школьники  с  учителями.  А
резервов у нас  не  было.  И  если  учесть,  что  к  северу  от  нас  стояла
восьмидесятитысячная армия пруссаков, а к югу - сто пятьдесят тысяч  русских
и австрийцев, то даже самый отчаянный храбрец мог прийти в уныние.
   Признаться, я  прослезился,  но  меня  поддержала  мысль,  что  император
по-прежнему с нами, и не далее как сегодня утром он коснулся моего  доломана
и обещал наградить меня почетной медалью. Я даже запел и пришпоривал  Фиалку
до  тех  пор,  покуда  Шарпантье  не  взмолился  пощадить  его  здоровенного
верблюда,  который  храпел  и  тяжело  водил   боками.   Дорога   была   вся
разъезженная, вязкая, как тесто, и пушки выбили на ней колеи глубиной фута в
два, так что Шарпантье  был  прав,  говоря,  что  здесь  неподходящее  место
скакать галопом.
   Мы с этим Шарпантье никогда не были друзьями, и теперь за  двадцать  миль
пути я не мог вытянуть из него ни слова.  Он  ехал,  насупившись  и  опустив
голову, как человек, погруженный в тяжкие думы. Я не раз  спрашивал  его,  о
чем он думает, полагая, что я поумней его  и  разрешу  его  затруднения.  Он
неизменно отвечал, что думает о порученном ему деле, и  это  очень  удивляло
меня, потому что, хотя я никогда не был особенно высокого мнения о его  уме,
все же мне казалось невозможным,  что  такая  простая  боевая  задача  может
привести человека в замешательство.
   Наконец мы доехали до Базоша, откуда он должен был отправиться на юг, а я
на север. Прежде чем расстаться со мной, он повернулся вполоборота в седле и
посмотрел на меня странным, испытующим взглядом.
   - Что вы об этом думаете, бригадир? - спросил он.
   - О чем?
   - О приказе императора.
   - Да тут все яснее ясного.
   - Вы так полагаете? А для чего императору понадобилось  посвящать  нас  в
свои планы?
   - Он понял, что имеет Дело с умными людьми.
   Мой спутник засмеялся, и этот смех вывел меня из себя.
   - А позвольте спросить,  что  вы  намерены  делать,  если  во  всех  этих
деревнях окажутся пруссаки? - спросил он.
   - Буду выполнять приказ.
   - Но ведь вас убьют.
   - Очень может статься.
   Он снова засмеялся, да так вызывающе, что я слегка  похлопал  ладонью  по
эфесу сабли. Но прежде чем я успел высказать ему все,  что  я  думаю  о  его
глупости и грубости, он повернул лошадь  и  неуклюже  поскакал  на  юг.  Его
высокая меховая шапка исчезла за вершиной холма, и я поехал  своей  дорогой,
дивясь его поведению. Время от времени я прикладывал руку к груди и ощупывал
письмо, шелестевшее у меня под мундиром. Ах, драгоценное письмо, вскоре  оно
превратится в маленькую серебряную медаль, о которой я столько мечтал!  Весь
путь от Брена до Сермуаза я думал о  том,  что  скажет  моя  матушка,  когда
увидит ее.
   Я остановился на заезжем дворе неподалеку от Суассона, у подножия  холма,
чтобы накормить Фиалку. Вокруг росли старые дубы, и на них гнездилась  такая
уйма ворон, что я едва слышал собственный голос. От хозяина я узнал, что два
дня назад Мармон отступил и пруссаки перешли Эн. Через час, уже в сумерки, я
увидел два их дозора на холме справа от себя, а когда  совсем  стемнело,  на
севере задрожало огромное зарево бивачных костров.
   Услышав, что Блюхер там вот уже  два  дня,  я  очень  удивился,  как  это
император не знал, что местность, через которую он приказал мне везти  столь
важное письмо, уже занята противником. Но я вспомнил, каким тоном он  сказал
Шапантье, что солдат не выбирает, а повинуется. Я должен ехать так,  как  он
мне приказал, пока Фиалка в силах перебирать ногами, а я - держать  поводья.
Весь путь от Сурмуаза до Суассона дорога идет  то  вверх,  то  вниз,  петляя
среди еловых лесов, и я, держа пистолет наготове, а саблю у пояса,  двигался
быстро там, где дорога шла прямо, но придерживал лошадь на поворотах: делать
так мы научились в Испании.
   Когда я доехал  до  усадьбы,  той,  что  справа  от  дороги,  сразу,  как
переедешь деревянный мост через Крис, неподалеку от того  места,  где  стоит
большая статуя пресвятой девы, с поля  меня  окликнула  какая-то  женщина  и
предупредила, что в Суассоне пруссаки. Небольшой отряд их улан, сказала она,
вступил туда не далее как сегодня вечером,  а  к  полуночи  ожидается  целая
бригада. Не дослушав до конца, я дал Фиалке шпоры и  через  пять  минут  уже
влетел галопом в город.
   В начале  главной  улицы  мне  встретились  трое  улан.  Их  лошади  были
привязаны, а сами они о чем-то толковали между собой, и каждый курил  трубку
длиной с мою саблю. Я хорошо разглядел их при свете,  падавшем  из  открытой
двери, они же увидели только, как мимо  мелькнул  серый  бок  Фиалки  и  мой
черный, трепыхавшийся на ветру плащ. А через мгновенье я уже  мчался  сквозь
толпу, высыпавшую из открытых ворот.  Одного  Фиалка  сшибла  с  ног,  и  он
кубарем полетел на землю, другого я хотел зарубить,  но  промахнулся.  "Бах!
Бах!" - выпалили два карабина, но я уже завернул за угол и даже  не  услышал
свиста пуль. Ах, мы оба были великолепны - и я и Фиалка!  Она  мчалась,  как
заяц, которого преследуют гончие, искры так и сыпались у нее из-под копят. Я
привстал на стременах и размахивал саблей. Кто-то бросился мне  наперерез  и
хотел схватить лошадь под узцы. Я рубанул его по  руке  и  услышал,  как  он
взвыл у меня за спиной. За мной гнались два всадника. Одного  я  зарубил,  а
другого оставил далеко позади. Минуту спустя я уже вылетел из города и несся
по широкой белой дороге, обсаженной по обеим сторонам осокорями.  Сначала  я
слышал позади стук копыт, но постепенно он становился все глуше, и я уже  не
мог отличить его от стука собственного сердца. Я остановился  и  внимательно
прислушался, но все было тихо. Они прекратили погоню.
   Первым делом я спешился и отвел свою лошадку в лесок, где  журчал  ручей.
Там я напоил и обтер ее, дал ей два куска  сахару,  смочив  их  коньяком  из
фляги. Она была измучена после тяжелой  скачки  и  просто  чудом  оправилась
после получасового отдыха. Когда я  снова  сел  в  седло,  то  понял  по  ее
упругому шагу, что не ее будет вина, если я не доберусь целым  и  невредимым
до Парижа.
   Теперь я, по-видимому, был глубоко во вражеском тылу, потому что  слышал,
как они, подвыпив, горланят свои песни в доме у дороги, и  свернул  в  поле,
чтобы объехать этот дом стороной. В другой раз на лунный свет вышли какие-то
двое (ночь тогда была  безоблачная)  и  что-то  крикнули  по-немецки,  но  я
проскакал мимо, не обращая на них внимания, а стрелять они побоялись, потому
что мундиры их гусар очень похожи на наши. В таких случаях  лучше  всего  не
обращать внимания на окрики, тогда тебя считают глухим.
   Луна была удивительно красива, и деревья  отбрасывали  на  дорогу  черные
тени, похожие на прутья решетки. Я видел все ясно, как днем,  и  пейзаж  был
совсем мирный, только где-то на севере бушевал пожар. Я знал, что спереди  и
сзади меня подстерегает опасность, и когда в ночной тишине смотрел на зарево
этого далекого, огромного пожара,  то  испытывал  волнение  и  благоговейный
страх. Но я не привык унывать, потому что мне на моем веку довелось повидать
много удивительного, и я только мурлыкал под нос песенку да думал о Лизетте,
с которой надеялся встретиться в Париже. Мои мысли были поглощены ею,  когда
вдруг за поворотом я наскочил прямо на  шестерых  немецких  драгун,  которые
расположились у самой дороги вокруг костра.
   Я прекрасный солдат. Говорю  это  не  из  тщеславия,  а  потому  что  это
истинная правда. Я могу в один миг  взвесить  все  за  и  против  и  принять
решение, словно размышлял целую неделю. И вот теперь я  с  быстротой  молнии
сообразил, что погони никак не избежать, а лошадь моя уже  проскакала  целых
двенадцать лиг. Но лучше при этом скакать вперед, чем назад.  В  эту  лунную
ночь, спасаясь от преследователей, под которыми свежие лошади, я  все  равно
подвергнусь большому риску; если же мне удастся от них  уйти,  лучше  пускай
это произойдет близ Сенли, а не близ Суассона.
   Все эти мысли, знаете ли, осенили меня как бы по наитию. Я едва скользнул
взглядом по бородатым лицам под медными шлемами, а мои шпоры  уже  коснулись
боков Фиалки, и она ринулась вперед, словно в атаку. Ого, как  они  заорали,
забегали, затопали позади меня! Трое выстрелили, а трое бросились к лошадям.
Пуля угодила в луку седла с таким звуком, словно  ударили  палкой  в  дверь.
Фиалка, обезумев, рванулась вперед, и я подумал,  что  она  ранена,  но  она
отделалась лишь царапиной на передней бабке. Ах, бедная моя  лошадка!  Какую
нежность испытал я к ней,  когда  почувствовал,  что  она  пустилась  вперед
машистым легким галопом, и ее копыта дробно стучали, как кастаньеты в  руках
испанки. Я  не  мог  сдержаться.  Я  обернулся  в  седле  и  рявкнул:  "