ерло,  и  тут  не  было  ничего  удивительного,  так  как  эта
местность переходила поочередно то  к  французам,  то  к  англичанам,  то  к
партизанам.  Рыжие  морщинистые  скалы  высились  одна  над  другой,  ущелье
становилось все уже, и вокруг было  так  мрачно  и  глухо,  что  я  перестал
смотреть по сторонам и сидел молча, думая о том о сем: о женщинах, которых я
любил, и о скакунах, на которых мне приходилось ездить. Внезапно я  отвлекся
от своих дум, увидев, что мой спутник вынул что-то вроде  шила  и  с  трудом
пытается проколоть дырку в ремешке, на котором висела его  фляжка  с  водой.
Ремешок выскользнул из его согнутых пальцев, деревянная бутылка упала к моим
ногам. Я нагнулся, чтобы поднять ее, и  вдруг  священник  навалился  мне  на
плечо и ткнул чем-то острым мне прямо в глаз.
   Друзья, вы знаете, что я человек закаленный и, не дрогнув, могу встретить
любую опасность, Но солдату, который  провел  все  кампании,  от  Цюриха  до
последнего рокового дня Ватерлоо, и имеет особую медаль, хранящуюся  дома  в
кожаном кошельке, не стыдно признаться, что он  однажды  испугался.  И  если
кто-то из вас когда-нибудь не совладает со своими нервами,  пусть  утешится,
вспомнив, что даже сам бригадир Жерар сказал, что ему  было  страшно.  Кроме
испуга при  таком  ужасном  нападении,  кроме  жгучей  боли,  я  ощутил  еще
внезапное отвращение, - так, наверное, бывает, когда в вас вонзит свое  жало
омерзительный тарантул.
   Я схватил гадину за обе руки, повалил на пол  кареты  и  придавил  своими
тяжелыми сапогами. Он выхватил из-под сутаны пистолет, но я выбил его у него
из рук и стал коленями ему на грудь. Тут он впервые страшно закричал,  а  я,
полуослепшии, стал шарить вокруг, ища его кинжал: потому что теперь я понял,
что это был кинжал, а не шило. Я нащупал его рукой и смахнул кровь  с  лица,
чтобы видеть, куда ударить, но в это мгновение карета резко  накренилась,  и
от толчка кинжал выпал из моей руки.
   Не успел я прийти в  себя,  как  дверца  распахнулась,  и  меня  за  ноги
выволокли на дорогу. И хотя я весь ободрался об острые камни и  увидел,  что
меня окружает человек тридцать, сердце мое подпрыгнуло  от  радости,  потому
что во время борьбы ментик упал мне на голову и закрыл один глаз, а я  видел
всю эту шайку раненым глазом! Вот по этому рубчику  вы  можете  видеть,  что
тонкое лезвие задело веко, скользнув мимо глазного яблока, но, только  когда
меня выволокли из кареты, я понял, что мне  не  грозит  остаться  слепым  до
конца моих дней. Мерзавец  священник,  разумеется,  намеревался  через  глаз
проникнуть в мозг,  и  какую-то  косточку  в  голове  он  мне  действительно
повредил, так что впоследствии эта рана мучила меня больше, чем любая из тех
семнадцати, что я получил.
   Они, эти негодяи, с проклятиями и ругательствами вытащили меня на  дорогу
и лежачего били кулаками и пинали ногами. Мне не раз  приходилось  замечать,
что горцы обматывают ноги куском холста, но никогда я  не  думал,  что  буду
благодарить за это небо. Вскоре, видя, что голова моя окровавлена и  я  лежу
неподвижно, они решили, что я потерял сознание, а я  в  это  время  старался
запомнить  каждую  безобразную  рожу,  чтобы,  если  судьба  мне  улыбнется,
полюбоваться ими на виселице. Все это были дюжие детины, повязанные  желтыми
платками, с пистолетами за поясом. На дорогу, в том месте,  где  она  делала
крутой поворот, они скатили два валуна - одно колесо нашей кареты зацепилось
за камень и оторвалось, и мы едва не  опрокинулись.  А  этот  мерзавец,  так
ловко прикидывавшийся священником и столько  рассказывавший  мне  про  своих
прихожан и  свою  мать,  конечно,  знал  о  засаде  и  пытался  лишить  меня
возможности сопротивляться, когда мы к ней подъехали.
   Не могу описать, в какое бешенство они  пришли,  когда  вытащили  его  из
кареты и увидели, что я с ним  сделал.  Если  он  и  не  успел  получить  по
заслугам, то, во всяком случае, будет долго  помнить  о  встрече  с  Этьеном
Жераром.  Ноги  его  беспомощно  болтались  в  воздухе;  когда  его   хотели
поставить, он плюхнулся на землю, и только верхняя часть его тела извивалась
от ярости и боли, но при этом его  маленькие  черные  глазки,  казавшиеся  в
карете такими добрыми, горели, как у раненой кошки, и он злобно плевал в мою
сторону. Клянусь честью, когда разбойники подняли меня на ноги и потащили по
горной тропе, я понял, что сейчас мне понадобится все мое мужество и вся моя
находчивость.  Сзади  два  человека  несли  на  плечах  моего  врага,  и  я,
карабкаясь по петляющей тропе, то одним, то другим ухом слышал  его  злобное
шипенье и ругательства.
   Мы поднимались, наверное, не менее часа, а так  как  меня  мучила  ноющая
щиколотка, боль в раненом глазу и тревога, как  бы  рана  не  испортила  мою
наружность, то путешествие  это  оставило  у  меня  на  редкость  неприятные
воспоминания. Я раньше не очень-то умел лазить по горам, но вы не  поверите,
как бодро можно взбираться, даже хромая на больную ногу, если с обеих сторон
у вас меднокожие разбойники, а девятидюймовые клинки торчат у самых боков.
   Наконец мы добрались до перевала,  откуда  извилистая  дорога  спускалась
через хвойный лес вниз, в долину, тянущуюся к югу. Не будь войны,  я  бы  не
сомневался, что эти люди - контрабандисты и что меня ведут по тайным тропам,
которыми  они  пробираются  через  португальскую  границу.  Я  видел   следы
множества мулов, а на сырой  земле  возле  пересекавшего  тропу  ручейка,  к
удивлению  своему,  заметил  отпечатки  копыт  крупной  лошади.  Вскоре  все
объяснилось: когда мы дошли до лесной поляны, я увидел и лошадь, привязанную
к упавшему дереву. С одного взгляда я узнал вороную стать коня и белый чулок
на левой передней ноге. Это была та самая лошадь, которую я выпрашивал нынче
утром.
   Что же сталось с интендантом Видалем? Неужели еще один  француз  попал  в
такой же опасный переплет, как  я?  Едва  я  успел  подумать  об  этом,  как
спутники мои остановились и один из них издал странный крик.  Тотчас  же  из
зарослей ежевики на краю поляны послышался ответный крик,  и  через  секунду
появились еще десять-двенадцать разбойников. С криками горя и сочувствия они
окружили моего друга - мастера орудовать шилом, а затем обернулись  ко  мне,
вопя и размахивая кинжалами. Они  так  неистовствовали,  что  я  уже  решил:
пришел мой конец - и готовился встретить его, как подобает человеку  с  моей
репутацией, но вдруг один  из  них  отдал  какой-то  приказ,  и  меня  грубо
потащили через просеку в заросли ежевики.
   Узкая тропинка привела нас через  заросли  к  глубокому  гроту  в  скале.
Солнце уже почти зашло, и в пещере было бы совсем  темно,  если  бы  не  два
горящих факела, засунутые в трещины  между  камнями.  За  грубо  сколоченным
столом сидел весьма необычного вида человек; по уважительности, с которой  к
нему обращались остальные, я сразу догадался, что это не кто  иной,  как  их
начальник, Эль-Кучильо.
   Покалеченного мною бандита внесли и посадили на бочку; ноги его  все  так
же бессильно свисали вниз, а кошачьи глаза метали на  меня  взгляды,  полные
ненависти. Из обрывков его  разговора  с  главарем  я  уловил,  что  он  был
лейтенантом отряда и в его обязанности входило  заманивать  своими  медовыми
речами и мирным обличьем путников  вроде  меня.  Представив  себе,  скольких
отважных офицеров завело в ловушку это лицемерное чудовище,  я  обрадовался,
что положил конец его злодеяниям, хотя и побаивался, что  это  будет  стоить
жизни человеку, который так необходим императору и армии.
   Пока  изувеченный  шпион,   поддерживаемый   двумя   своими   товарищами,
рассказывал по-испански о том, что с ним стряслось, я в окружении нескольких
разбойников стоял прямо перед столом, за которым сидел их главарь,  и  таким
образом мог присмотреться к нему поближе. Редко я встречал человека, так  не
соответствовавшего  моему  представлению  о  разбойнике,  и  тем   более   о
разбойнике,  который  заслужил  такую  мрачную  репутацию.   У   него   было
грубовато-добродушное,  открытое  и  ласковое  лицо  с  румяными  щеками   и
приятными пушистыми бачками, придававшими ему вид зажиточного бакалейщика  с
улицы Сент-Антуан. На нем не  было  ни  яркого  шарфа-пояса,  ни  сверкающих
пистолетов и кинжалов, как на других, - наоборот, он, словно  солидный  отец
семейства, был одет в добротный суконный сюртук, и  если  бы  не  коричневые
кожаные гетры, ничто бы не напоминало в нем горца. Лежавшие перед  ним  вещи
вполне соответствовали его внешности: на столе, кроме табакерки,  находилась
большая книга в коричневом переплете, похожая на счетную книгу лавочника. На
доске, положенной на два бочонка, выстроился ряд других книг, по столу  были
разбросаны листы бумаги, на некоторых были даже нацарапаны  какие-то  стихи.
Все это я разглядел, пока он,  лениво  развалясь  на  стуле,  слушал  доклад
своего лейтенанта. Выслушав, он приказал вынести калеку,  а  я  в  окружении
трех стражей остался ждать решения своей судьбы. Он взял перо, и  похлопывая
его верхним концом себе по лбу, покусывал губы и искоса  глядел  на  потолок
пещеры.
   - По всей вероятности, - сказал он на превосходном французском  языке,  -
вы не способны придумать рифму к слову Covilha?
   Я ответил, что мое знакомство с испанским языком  настолько  ограниченно,
что я не могу оказать ему эту услугу.
   - Это очень богатый язык, - сказал он, -  но  гораздо  менее  изобилующий
рифмами, чем немецкий или  французский.  Вот  почему  лучшие  наши  творения
написаны белым стихом; это форма, позволяющая достичь большого совершенства.
Но боюсь, что такая тема не вполне доступна пониманию гусара.
   Я хотел было ответить, что если она доступна партизану, то не может  быть
недоступной для полковника легкой кавалерии, но он уже нагнулся над  листком
с незаконченными стихами. Вскоре он с радостным возгласом  отбросил  перо  и
продекламировал  несколько  строчек,   вызвавших   у   трех   моих   стражей
одобрительные восклицания. Широкое лицо  главаря  залилось  краской,  как  у
девушки, впервые услышавшей комплимент.
   - По-видимому, мои критики довольны, - сказал он. - Понимаете ли, мы  тут
в долгие вечера развлекаемся пением баллад собственного  сочинения.  У  меня
есть кое-какие способности в этой области, и я не  теряю  надежды  в  скором
времени увидеть мои скромные попытки, изданные отдельной  книгой  со  словом
"Мадрид" на заглавной странице. Но вернемся к нашим делам. Позвольте  узнать
ваше имя.
   - Этьен Жерар.
   - Чин?
   - Полковник.
   - Полк?
   - Третий гусарский.
   - Вы слишком молоды для полковника.
   - Я много раз отличался по службе.
   - Тем печальнее для вас, - сказал он с ласковой улыбкой.
   Я ничего не ответил, но всем своим видом старался показать, что  готов  к
самому худшему.
   - Между прочим, мне кажется,  что  у  нас  тут  есть  кое-кто  из  легкой
кавалерии, - сказал он, листая  страницы  толстой  коричневой  книги.  -  Мы
стараемся вести реестр нашим действиям. Вот запись двадцать четвертого июня.
Был ли у вас молодой офицер  по  имени  Субирон,  высокий,  тонкий  юноша  с
белокурыми волосами?
   - Да, конечно.
   - Я вижу, что в этот день мы его закопали в землю.
   - Бедняга! - воскликнул я. - Но какой же смертью он умер?
   - Мы его закопали в землю.
   - Но до того, как вы его закопали?
   - Вы не поняли меня, полковник. Он не был мертв, когда мы его закопали.
   - Вы закопали его живым!
   Я был так  ошеломлен,  что  на  мгновенье  застыл.  Затем  я  кинулся  на
сидевшего с безмятежной улыбкой главаря и перервал бы ему  глотку,  если  бы
меня не оттащили трое бандитов. Я снова и снова бросался к нему,  отбрасывая
от себя то одного, то другого; задыхаясь, я выкрикивал ругательства, боролся
изо всех сил, но так и не смог вырваться. Наконец меня в изорванном мундире,
с  окровавленными  запястьями  оттянули  назад,  скрутив  мне  руки  и  ноги
веревками и канатами.
   - Ах ты, елейная собака! - закричал я. -  Попадешься  ты  мне  на  кончик
сабли, я тебе  покажу,  как  мучить  моих  ребят!  Ты  увидишь,  кровожадная
скотина, что у моего императора длинные руки, и, сколько бы ты не прятался в
этой дыре, как крыса, придет время,  когда  он  тебя  вытащит  наружу  и  ты
сдохнешь вместе со всем твоим сбродом!
   Клянусь честью, я умею ругаться, и я бросал ему в лицо все крепкие слова,
которым я научился за четырнадцать кампаний, но он сидел,  скосив  глаза  на
потолок, и постукивал концом пера по лбу, словно  обдумывая  какую-то  новую
строфу. И тут меня осенило, как можно побольнее уязвить его.
   - Ты, жалкое отродье! - крикнул я. -  Ты  воображаешь,  что  здесь  ты  в
безопасности, но жизнь твоя будет такой же куцей, как твои бездарные стишки,
а уж бог видит, что ничего более куцего на свете нет!
   Если бы вы видели, как он вскочил со стула, услышав мои  слова!  У  этого
чудовища, отмерявшего смерть  и  пытки,  как  бакалейщик  отмеривает  винные
ягоды, было слабое место, по которому я мог бить в свое  удовольствие.  Лицо
его побагровело, а бачки, какие носят лавочники, встали дыбом  и  затряслись
от гнева.
   - Прекрасно, полковник. Можете не  продолжать,  -  сказал  он  сдавленным
голосом. - По вашим словам, вы блестяще начали свою карьеру. Обещаю, что  вы
ее не менее блестяще закончите. Полковник Этьен Жерар из Третьего гусарского
умрет необычной смертью,
   - Об одном прошу, - сказал я, - не пишите на мою смерть стихов! - Я хотел
было подпустить ему еще пару шпилек, но он перебил меня  гневным  жестом,  и
три моих стража потащили меня вон из пещеры.
   Должно быть, наша беседа, которую  я  вам  передал  лишь  приблизительно,
длилась довольно долго, - снаружи совсем стемнело,  и  на  небе  ярко  сияла
луна. Разбойники  разожгли  на  полянке  костер  из  сухих  сосновых  веток,
конечно, не для того, чтобы  погреться,  -  ночь  была  душная,  -  а  чтобы
приготовить себе ужин. Над огнем висел огромный медный котел,  желтое  пламя
освещало разлегшихся вокруг людей, и это зрелище было похоже на одну из  тех
картин, которые Жюно похитил в Мадриде. Некоторые солдаты хвастаются, что им
наплевать на искусство и всякое художество, но я большой любитель искусства,
и тут сказывается мой тонкий вкус и  хорошее  воспитание.  Помню,  например,
когда после падения Данцига Лефевр распродавал свою добычу,  я  купил  очень
хорошенькую картинку под названием "Испуганная нимфа в лесу"; я возил  ее  с
собой в течение  двух  кампаний,  но  потом  мой  конь  имел  неосторожность
продавить ее копытом.
   Это я говорю только к тому, чтобы показать вам,  что  никогда  я  не  был
грубым солдафоном вроде Раппа или Нея. Само собой, когда я валялся на  земле
в лагере разбойников, у меня не было ни времени, ни охоты размышлять о таких
вещах. Меня бросили под дерево, трое головорезов уселись рядом на  корточках
и покуривали сигары. Я не знал, что делать, За всю мою службу я, наверное, и
десяти раз не бывал в  таком  отчаянном  положении.  "Мужайся,  мой  храбрый
мальчик, - твердил я себе. - Мужайся! Тебя произвели в полковники в двадцать
восемь лет не за то, что ты танцевал котильоны. Ты человек особенный, Этьен;
ты выходил невредимым более чем  из  двухсот  переделок,  и  этот  маленький
камуфлет,  конечно,  будет  не  последним".  Я  стал  жадно  вглядываться  в
окружающее, стараясь найти путь к спасению, и вдруг увидел нечто такое,  что
меня ошеломило.
   Как я уже сказал, посреди полянки пылал  большой  костер.  Огонь  и  луна
хорошо освещали все вокруг. На другой стороне поляны стояла  высокая  сосна,
которая привлекла мое внимание потому, что ее  ствол  и  нижние  ветки  были
подсвечены, словно под ней горел огонь. Основание ствола скрывали  за  собой
кусты. Так вот, разглядывая сосну, я, к своему удивлению,  увидел,  что  над
кустами торчит носками кверху пара прекрасных кавалерийских сапог, очевидно,
привязанных к дереву, как я подумал вначале. Но  приглядевшись,  я  заметил,
что они приколочены длинными гвоздями. И вдруг я с ужасом понял, что  сапоги
не пустые, и, чуть наклонив голову вправо, увидел того,  кто  был  прибит  к
дереву и для кого был зажжен внизу огонь. Не очень-то приятно рассказывать и
думать о таких ужасах, друзья мои, и я вовсе не хочу, чтобы ночью вас мучили
кошмары, но вам будет трудно представить себе все происходящее,  если  я  не
покажу вам, что за люди были эти испанские герильясы и какими способами  они
вели войну. Скажу только, что я понял, почему лошадь мсье Вида-ля  оказалась
в роще без хозяина, и надеялся, что  он  встретил  свою  страшную  смерть  с
достоинством и мужеством, как настоящий француз.
   Сами понимаете, друзья, это зрелище меня не слишком развеселило.  Там,  в
пещере, перед главарем разбойников, я был так взбешен, узнав  о  мучительной
смерти молодого Субирона, одного из самых славных малых, которые  когда-либо
перекидывали ногу через седло, что ничуть не  думал  о  собственной  участи.
Вероятно, было бы дипломатичнее разговаривать с этим мерзавцем  вежливо,  но
теперь уже дела не поправишь. Пробка вынута, и надо выпить вино до дна. Ведь
если даже безобидный интендант нашел такую смерть, на что же могу  надеяться
я,  переломивший  хребет  их  лейтенанту?  Нет,  конечно,   я   обречен,   и
единственное, что мне осталось,  -  это  сохранять  достоинство.  Пусть  это
чудовище убедится, что Этьен Жерар умер так же, как и жил, и что по  крайней
мере хоть один пленник не сробел перед ним. Я  лежал  и  думал  о  девушках,
которые будут меня  оплакивать,  о  своей  дорогой  матушке,  о  том,  какую
незаменимую потерю понесет и мой полк  и  сам  император,  и  я  не  стыжусь
признаться, что всплакнул при мысли о всеобщем  горе,  которое  вызовет  моя
преждевременная гибель.
   Но вместе с тем я зорко наблюдал за всем, что творилось вокруг, выискивая
что-нибудь такое, что могло сослужить мне службу. Не такой я человек,  чтобы
лежать, как хворая лошадь в  ожидании  живодера  с  тесаком!  Изо  всех  сил
напрягая мускулы, я чуть-чуть расслабил веревку, связывавшую мне  щиколотки,
потом  другую,  которой  были  скручены   мои   запястья,   и   одновременно
осматривался кругом. Одно мне было очевидно: гусар без  лошади  -  это  лишь
полчеловека, а вторая моя половина мирно паслась шагах в тридцати  от  меня.
Затем я приметил еще одно обстоятельство. Тропа, по которой мы спустились  с
гор, была так крута, что лошадь могла бы взобраться по ней с большим  трудом
и только шагом, зато дорога в другую сторону более ровно и отлого спускалась
в долину. Будь у меня в руках сабля да сумей я вдеть ногу вон в  то  стремя,
один стремительный рывок мог бы спасти меня от этих горных хищников.
   Пока я раздумывал об этом и старался ослабить веревки на руках  и  ногах,
из грота вышел главарь и, подойдя к стонавшему на земле у костра лейтенанту,
заговорил с ним; потом оба  кивнули  головой  и  поглядели  в  мою  сторону.
Главарь что-то сказал своей шайке; бандиты громко захохотали и  захлопали  в
ладоши. Все это выглядело зловеще, и я обрадовался, почувствовав, что  почти
освободил руки, - при желании я мог легко сбросить веревку.  С  ногами  дело
обстояло хуже: стоило мне напрячь мускулы, как  раненую  щиколотку  пронзала
такая боль, что я грыз усы, чтобы не  закричать.  Оставалось  только  лежать
полусвязанным и смотреть, какой оборот примет дело.
   Поначалу я  не  мог  догадаться,  что  они  затевают.  Один  из  негодяев
вскарабкался на высокую сосну с краю поляны  и  обвязал  ее  ствол  канатом.
Потом он таким же манером обвязал сосну с другой стороны поляны.  Два  конца
каната свисали с сосен, и я не без любопытства и  чуть-чуть  тревожно  ждал,
что будет дальше. Вся банда уцепилась за конец каната  и  тянула  его  вниз,
пока сильное молодое дерево не согнулось дугой; тогда  они  обкрутили  канат
вокруг пня и завязали его. Точно так же они согнули и второе  дерево  -  обе
вершины оказались всего в нескольких футах одна