ои, что помешало мне опустить его. В пылу боя я убивал  много
людей - людей честных, к тому же и не причинивших мне никакого  зла.  И  вот
передо мной лежал негодяй, мерзкое  создание,  недостойное  жить  на  земле,
пытавшееся сделать великую подлость по отношению ко мне, - и все же я не мог
заставить себя размозжить ему череп. Так может поступить испанский разбойник
или, какой-нибудь санкюлот из Фобур Сен-Антуан, но не солдат  и  благородный
человек вроде меня.
   Однако тяжелое дыхание Бомона внушило мне надежду, что он не так-то скоро
придет в чувство. Поэтому я заткнул  ему  рот  кляпом,  разорвал  одеяло  на
полосы и привязал его к койке - теперь вряд ли он сможет освободиться раньше
следующего обхода тюремщика. Но передо мной  возникла  новая  трудность:  вы
помните, что я рассчитывал на его рост, чтобы  перебраться  через  стену.  Я
готов был сесть и заплакать от отчаяния, но меня  поддержала  мысль  о  моей
матушке и об императоре. "Мужайся! - сказал я себе. -  Для  всякого  другого
это было бы катастрофой, но не так-то легко одолеть Этьена Жерара!"
   Я принялся за работу. Взяв простыни, свою и  Бомона,  я  разорвал  их  на
полосы, сплел отличный канат и привязал  его  к  середине  железного  бруса,
который был больше фута длиной. Затем я спустился во двор; дождь лил, как из
ведра, а ветер завывал еще громче прежнего. Я двигался вдоль тюремной стены,
где тьма была чернее пикового туза, и  не  мог  различить  даже  собственной
руки. Я знал, что если не наткнусь на часового, то мне нечего  его  бояться.
Дойдя до стены, огораживающей двор, я закинул вверх свой брус, и, к  радости
моей, он сразу же застрял между железными шипами. Я вскарабкался по  канату,
втащил его наверх и спрыгнул с другой  стороны  стены.  Потом  взобрался  на
вторую стену, но, сидя верхом на ней между двумя шипами, вдруг заметил,  что
в темноте внизу что-то блеснуло.  Это  был  штык  часового,  блестевший  так
близко от меня (вторая стена была гораздо ниже первой),  что,  наклонясь,  я
мог бы отвинтить его от дула. Часовой, стараясь согреться, прижался спиной к
стене и мурлыкал себе под нос песенку, не подозревая о том, что в нескольких
футах  от  него  отчаянный  беглец  готов  поразить  его  в  сердце  его  же
собственным штыком. Я уже приготовился к прыжку, но тут часовой, ругнувшись,
вскинул ружье на плечо, и я услышал, как зачавкала грязь у него под  ногами:
он пошел в обход. Я соскользнул с каната и, оставив его на  стене,  помчался
что было духу по пустоши.
   Боже, как я бежал! Ветер  бил  мне  в  лицо  и  гудел  в  ноздрях.  Дождь
барабанил по моей спине и свистом отдавался в ушах. Я падал в  колдобины.  Я
натыкался на кусты. Я продирался сквозь колючую ежевику. Я задыхался, я  был
исцарапан до крови. Язык мой пересох, ноги налились свинцом, сердце стучало,
как барабан. Но я все бежал и бежал.
   Однако я не терял головы, друзья. У меня  была  определенная  цель.  Наши
беглецы всегда направлялись к побережью. Я же решил бежать в  глубь  страны,
хотя говорил Бомону совсем иное. Я убегу на север, а они будут  искать  меня
на юге. Вы, наверное, спросите, друзья мои,  как  я  мог  ориентироваться  в
такую темную ночь. Я отвечу: по ветру. Еще в тюрьме  я  заметил,  что  ветер
дует с севера, и  раз  он  бил  мне  в  лицо,  значит,  я  держался  верного
направления.
   Так я бежал, пока впереди вдруг не показались два желтых  огонька.  Я  на
мгновение остановился, не зная, как быть дальше. На мне, как вы помните, был
гусарский  мундир,  и  в  первую  очередь  мне  представлялось   необходимым
раздобыть другую одежду, которая не выдавала бы меня  с  головой.  Если  это
светились окна деревенского дома, то вполне вероятно, что там я  могу  найти
то, что мне нужно. Я пошел прямо на  огоньки,  сокрушаясь,  что  оставил  на
стене свой железный брус, ибо решил  драться  насмерть,  если  меня  схватят
опять.
   Но вскоре я обнаружил, что никакого дома там не было.  Огоньки  оказались
двумя фонарями, висевшими по бокам кареты, и при свете  их  я  увидел  перед
собой  широкую  дорогу.  Притаившись  в  кустах,  я  разглядел,  что  карета
запряжена двумя лошадьми, что возле них стоит маленький форейтор, а рядом на
дороге валяется колесо. Все это, как живое,  стоит  у  меня  перед  глазами,
друзья: потные лошади, хилый  юнец,  держащий  их  за  поводья,  и  большая,
черная, блестящая  под  доедем  карета  на  трех  колесах.  В  окошке  вдруг
опустилось стекло и показалась шляпка, а под ней хорошенькое личико.
   - Что же делать? - с отчаянием в голосе сказала  дама  форейтору.  -  Сэр
Чарльз, наверное, заблудился, и мне придется всю ночь сидеть в этой пустыне!
   - Быть может, я смогу помочь вам, сударыня,  -  сказал  я,  выбираясь  из
кустов и выходя под свет фонарей. Женщина в беде - для меня дело  святое,  а
эта к тому же была красива. Не забывайте, что, несмотря на  чин  полковника,
мне было всего двадцать восемь лет от роду.
   Боже, как  она  вскрикнула  и  как  вытаращил  на  меня  глаза  форейтор!
Разумеется, после долгого бега в темноте я в своем помятом кивере,  покрытом
грязью,  и  изорванном  кустами  ежевики  мундире,  с  перепачканным   лицом
представлял собою  не  совсем  тот  тип  незнакомца,  которого  хотелось  бы
встретить  ночью  посреди  пустынной  равнины.  Все   же,   оправившись   от
неожиданности, она вскоре поняла, что я ее покорный слуга, и в  се  красивых
глазках я прочел даже, что мои манеры и осанка произвели  на  нее  некоторое
впечатление.
   - Прошу прощения за то, что я испугал вас, сударыня, - сказал я, -  но  я
случайно услышал ваши слова и не мог удержаться,  чтобы  не  предложить  вам
свои услуги. - При этом я поклонился. Вы знаете, как  я  умею  кланяться,  и
поймете, как мой поклон действовал на женщин.
   - Я вам очень обязана, мсье, - ответила она, -  от  самого  Тавистока  мы
ехали по ужасной дороге, и в конце концов у  нас  отвалилось  колесо,  и  мы
совершенно беспомощны в этих пустынных местах. Мой муж,  сэр  Чарльз,  пошел
искать людей, и боюсь, что он заблудился.
   Я хотел было наговорить ей утешительных слов,  как  взгляд  мой  упал  на
лежавший рядом с дамой черный дорожный плащ,  отделанный  серой  смушкой,  -
именно то,  что  мне  было  нужно,  чтобы  скрыть  свой  мундир.  Правда,  я
почувствовал себя грабителем с большой  дороги,  но  что  прикажете  делать?
Необходимость не знает законов, а я находился во вражеской стране.
   - Это, очевидно, плащ вашего мужа, сударыня, - сказал я. -  Вы,  надеюсь,
простите меня, но я вынужден... - И я вытащил плащ через окошко кареты.
   Трудно было вынести выражение ее лица, на котором  отразились  изумление,
испуг и отвращение.
   - О, я ошиблась в вас! - воскликнула она. - Вы хотите меня ограбить, а не
помочь! У вас вид благородного человека, а между тем вы хотите украсть  плащ
моего мужа!
   - Сударыня, - сказал я, - умоляю вас, не осуждайте меня, пока не  узнаете
всего. Мне этот плащ совершенно необходим, но если вы будете добры  сказать,
кто этот счастливец, ваш муж, я обязуюсь прислать плащ обратно.
   Лицо ее чуть-чуть смягчилось, но все же она старалась держаться сурово.
   - Мой муж, - ответила она, - сэр Чарльз Мередит, он  едет  в  Дартмурскую
тюрьму по важному государственному делу. Прошу вас, сэр, идти своей дорогой,
и не брать ничего, что принадлежит ему.
   - Из всего, что ему принадлежит, я завидую только одному, - сказал я.
   - И вы уже вытащили это из окошка! - воскликнула она.
   - Нет, - ответил я, - оставил сидеть в карете.
   Она рассмеялась искренне, как это умеют англичане.
   - Если бы вы вместо того, чтобы делать комплименты,  вернули  плащ  моего
мужа... - начала она.
   - Сударыня, - сказал я, - вы просите невозможного. Если вы разрешите  мне
войти в карету, я объясню вам, почему этот плащ мне так необходим.
   Одному богу ведомо, какие глупости я мог бы натворить, если бы  откуда-то
издалека  не  донеслось  слабое  "эй",  на  которое  тотчас  же  откликнулся
маленький форейтор. И вот уже в темноте сквозь дождь замаячил  тусклый  свет
фонаря, быстро приближавшийся к нам.
   - Мне крайне жаль, сударыня, что я вынужден вас покинуть, - сказал  я.  -
Передайте вашему мужу, что я буду очень бережно обращаться с его  плащом.  -
Но как я  не  спешил,  все  же  я  рискнул  на  секунду  задержаться,  чтобы
поцеловать ручку дамы, которую она  отдернула,  восхитительно  притворившись
оскорбленной моим нахальством. Фонарь был уже  совсем  близко,  а  форейтор,
видимо, намеревался помешать моему бегству, но я сунул драгоценный плащ  под
мышку и бросился в темноту.
   Теперь моей задачей было уйти как можно дальше от тюрьмы за те часы,  что
оставались до рассвета. Повернувшись лицом к ветру, я бежал, пока, выбившись
из сил, не рухнул на землю. Отдышавшись в кустах вереска, я  снова  пустился
бежать, пока у меня не подогнулись колени. Я был молод и крепок, у меня были
стальные мускулы и тело, закаленное двенадцатью годами походов  и  сражений.
Поэтому я мог выдержать еще три часа такого бешеного бега, все так  же,  как
вы понимаете, держась против ветра. И через три  часа  я  высчитал,  что  от
тюрьмы меня отделяет почти двадцать миль. Близился рассвет, и, забравшись  в
заросли  вереска  на  вершине  небольшого  холма,  которыми  изобилует   эта
местность, я решил переждать здесь до вечера. Спать под ветром и дождем  для
меня было не внове, и, закутавшись в плотный теплый плащ,  я  вскоре  крепко
заснул.
   Но  это  был  тяжелый,  не  освежающий   сон.   Я   метался,   борясь   с
отвратительными кошмарами, в которых все складывалось для меня самым  худшим
образом. Помню, под конец мне приснилось, будто я атакую  несокрушимое  каре
венгерских гусар с одним лишь эскадроном, на загнанных конях -  вроде  того,
как это было со мной под Эльхингеном. Я  привстал  на  стременах  и  крикнул
"Vive  I`Empereur!",  и  мои  гусары  откликнулись  громким   криком   "Vive
I`Empereur!". Я вскочил со своего ложа; этот крик все еще отдавался  в  моих
ушах. Протирая глаза, я спрашивал себя, не сошел ли я с ума, ибо  уже  наяву
услышал те же слова, которые громко и протяжно выкрикивали пятьсот глоток. Я
выглянул из-за кустов, и в неясном утреннем свете глазам моим  представилось
то, что я меньше всего на свете ожидал или хотел бы увидеть.
   Передо мной  была  Дартмурская  тюрьма!  Ее  уродливая,  мрачная  громада
высилась всего в какой-нибудь восьмушке мили от меня. Если бы я  пробежал  в
темноте еще несколько минут, я бы уткнулся кивером в ее стену.  Это  зрелище
так меня ошеломило, что я не сразу сообразил, что  произошло.  Затем  я  все
понял и в отчаянии заколотил кулаками по голове. За ночь ветер переменился и
стал уже не северным,  а  южным,  а  я,  стараясь  держаться  против  ветра,
пробежал десять миль вперед и десять миль назад, вернувшись туда,  откуда  и
вышел. Я вспомнил, как я торопился, как стремительно бежал, падал, прыгал, и
все это показалось мне таким смешным,  что  отчаяние  мое  вдруг  как  рукой
сняло, и я, упав под кусты, хохотал, пока у меня не заболели бока.  Затем  я
завернулся в плащ и всерьез задумался над тем, что делать  дальше.  За  свою
бродячую жизнь я научился одному, друзья мои, - никакую неудачу  не  считать
бедой, пока не увидишь, чем она  кончится.  Разве  каждый  час  не  приносит
чего-то нового? Вот и тогда я понял, что моя ошибка сослужила мне службу  не
хуже самой тонкой хитрости. Мои преследователи, естественно, начали поиски с
того места, где я завладел плащом сэра Чарльза Мередита, и из своего укрытия
я видел, как они мчались туда по  дороге.  Никому  из  них  и  в  голову  не
приходило, что я мог повернуть обратно и сейчас лежу за кустами в  маленькой
выемке на вершине холма. Пленники, конечно, уже проведали о моем  побеге,  и
весь день над равниной гремели ликующие крики,  разбудившие  меня  поутру  и
звучавшие как выражение  сочувствия  и  товарищеской  поддержки.  Они  и  не
подозревали, что на вершине горки, которая видна из окошек тюрьмы, лежит  их
товарищ, побег которого был для них праздником. А я, я глядел вниз на  толпы
обезоруженных воинов, которые расхаживали по тюремному двору или, собравшись
маленькими  группками,  оживленно  жестикулировали,  обсуждая  мой  успешный
побег. Однажды я услышал крики  возмущения:  два  тюремщика  вели  по  двору
Бомона  с  забинтованной  головой.  Не  могу  описать,  какое   удовольствие
доставило мне это зрелище: я убедился, что, во-первых,  я  его  не  убил,  а
во-вторых, что остальным доподлинно известно все,  что  произошло.  Впрочем,
меня слишком хорошо знали, и вряд ли  кто-нибудь  заподозрил,  будто  я  мог
бросить товарища.
   Весь этот долгий день я лежал за кустами, прислушиваясь к звону колокола,
отбивавшего внизу часы.
   Карманы мои были полны хлеба, который я сберег от своего тюремного пайка,
а обыскивая одолженный  плащ,  я  нашел  серебряную  фляжку  с  превосходным
коньяком, разведенным водой, так что я  мог  провести  там  целый  день,  не
испытывая никаких лишений. В карманах плаща я обнаружил еще красный шелковый
платок,  черепаховую  табакерку  и  голубой  конверт  с   красной   печатью,
адресованный начальнику Дартмурской тюрьмы. Все  вещи  я  решил  при  первой
возможности отослать обратно вместе с плащом.
   Письмо же меня несколько смутило: начальник тюрьмы был со мной любезен, и
я считал бесчестным похищать его  корреспонденцию.  Я  решил  было  положить
письмо под камень на дороге на расстоянии выстрела от ворот тюрьмы,  но  это
навело бы их на мой след, и я не видел иного выхода, как оставить письмо при
себе, надеясь, что мне удастся как-нибудь переслать его адресату. А  пока  я
надежно спрятал его в потайной внутренний карман.
   На жарком солнце моя одежда просохла, и к наступлению сумерек я был готов
пуститься в дальнейший путь. Заверяю вас, друзья,  что  на  этот  раз  я  не
сделал никакого промаха. Ориентируясь по звездам - каждого гусара  следовало
бы учить этому, - я ушел от тюрьмы на восемь лиг. План мой заключался в том,
чтобы раздобыть полный комплект одежды у  первого  же  встречного,  а  потом
пробраться к северному побережью, где много контрабандистов и рыбаков, а они
не прочь получить вознаграждение, которое император давал тем, кто перевозил
бежавших пленных через Ла-Манш. Я снял султан со своего кивера, чтобы он  не
бросался в глаза, но, несмотря на прекрасный плащ, все  же  побаивался,  что
рано или поздно меня выдаст мундир.
   Когда занялась заря, я увидел справа  реку,  а  слева  голубоватые  дымки
маленького городка на равнине. Меня так и подмывало войти в этот  городок  -
любопытно было поглядеть на некоторые обычаи англичан, каких нет ни в  одной
стране. Но сколь ни сильно было мое желание увидеть, как они едят сырое мясо
и продают своих жен, появляться в городах, пока на мне мой мундир,  было  бы
опасно. Кивер, усы и французская речь - все это могло погубить меня. Поэтому
я продолжал путь на север, то и дело осматриваясь  вокруг,  но  ни  разу  не
заметив признаков погони.
   Около полудня я пришел в уединенную долинку, где  стоял  одинокий  домик.
Поблизости не было никаких других строений. Это  был  маленький,  аккуратный
дом с верандой и маленьким садиком, где копошились куры и петухи. Я залег  в
папоротник и стал наблюдать за домом: мне казалось, что именно здесь  я  мог
бы получить то, что мне нужно. Хлеб мой был давно  съеден,  и  после  долгой
ходьбы  я  страшно  проголодался;  поэтому  я  решил  произвести   небольшую
разведку, а потом войти в домик, предложить обитателям сдаться и добыть все,
что нужно. Мне, пожалуй, могут дать там яичницу и цыпленка. При этой мысли у
меня потекли слюнки.
   Так я пролежал, стараясь догадаться, кто там живет, как  вдруг  из  двери
вышел молодой приземистый крепыш в сопровождении человека постарше,  несшего
две большие дубинки. Он протянул их своему спутнику,  тот  стал  махать  ими
вверх и вниз и вращать с  необыкновенной  быстротой,  Старший,  стоя  рядом,
внимательно следил за ним, то и дело давая какие-то советы.  Наконец  крепыш
взял веревку и стал прыгать через нее, как девочка  через  скакалку.  Другой
сосредоточенно следил за ним. Вы, конечно, понимаете, что я  напрасно  ломал
себе голову, стараясь догадаться, кто они такие, и в конце концов решил, что
один - врач, а другой -  его  пациент,  подвергавшийся  какому-то  странному
способу лечения.
   Так я лежал и дивился, глядя  на  них,  а  тем  временем  старший  принес
длинное плотное пальто и подал его младшему. Тот надел и  застегнул  его  до
самого подбородка. День был теплый, и потому это показалось  мне  еще  более
удивительным, чем то, что происходило прежде. "По крайней мере, - подумал я,
- гимнастика окончена". Но не тут-то  было:  молодой  человек,  несмотря  на
тяжелое пальто, принялся бегать и случайно направился прямо в  мою  сторону.
Его товарищ уже вошел в дом, и все складывалось как нельзя лучше. Я сниму  с
маленького крепыша одежду и побегу в какую-нибудь деревню, где  можно  будет
купить еду. Цыплята, конечно,  были  очень  соблазнительны,  но  в  доме  по
крайней мере двое мужчин, и, поскольку у меня не было оружия, пожалуй, лучше
поскорее уйти отсюда.
   Я неподвижно лежал среди папоротника. Вскоре  топот  бегущего  послышался
совсем рядом, и он оказался передо мной - в толстом пальто, со  взмокшим  от
пота  лицом.  Он  был  плотного  сложения,  но  маленького  роста  -  такого
маленького, что я испугался, что его одежда на меня не налезет. Я вскочил на
ноги;  остановившись  передо  мной,  он  воззрился  на  меня  с   величайшим
изумлением.
   - Лопни мои глаза! - воскликнул он. - Что за дух из  бутылки?  Из  цирка,
что ли?
   Таковы были его слова, хотя я не берусь  объяснить,  что  он  хотел  этим
сказать.
   - Прошу прощения, сэр, - сказал я, -  но  мне  необходимо  попросить  вас
отдать мне свою одежду.
   - Отдать что?
   - Вашу одежду.
   - Вот умора-то! - сказал он. - Почему я должен отдавать вам свою одежду?
   - Потому что она мне нужна.
   - А если я не отдам?
   - Разгрызи меня бог, - сказал я, - тогда мне придется отнять ее силой.
   Он стоял передо мной, засунув руки в карманы, и на  его  гладко  выбритом
лице с квадратным подбородком появилось насмешливое выражение.
   - Ах вот как, отнять, - сказал он. - Вы, как я погляжу, малый не  промах,
только должен вам сказать, что на этот раз вы попали пальцем в небо. Я знаю,
кто вы такой. Вы - француз, сбежавший из той тюрьмы, это с  первого  взгляда
видно. Но вы не знаете, кто я, иначе не стали бы выкидывать  со  мной  такие
шутки. Я - Бастлер из Бристоля, чемпион легкого  веса,  а  сюда  я  приезжаю
тренироваться.
   Он поглядел на меня так, словно ожидал, что,  услышав  это  сообщение,  я
буду как громом поражен, но я только усмехнулся и, покручивая усы,  поглядел
на него сверху вниз.
   - Быть может, вы и храбрый человек, сэр, - ответил я, -  но  если  я  вам
скажу, что перед вами  полковник  Этьен  Жерар  из  Конфланского  гусарского
полка, вы поймете, что должны отдать вашу одежду без всяких разговоров.
   - Послушайте-ка, мусью, прекратите это! - воскликнул он. - Не  то  я  вам
задам перцу!
   - Раздевайтесь, сэр, сию же минуту! - закричал я, угрожающе  наступая  на
него.
   Вместо ответа он сбросил свое теплое пальто и, глядя на меня с непонятной
улыбкой, стал в странную позу: одну руку выбросил вперед, другую положил  на
грудь. Я и понятия не имел о способах кулачного боя, который так  любят  эти
люди; вот на лошади или пеший, но с клинком в руках я всегда  могу  постоять
за себя. Но вы понимаете, солдату иной раз  не  приходится  выбирать  способ
боя; как говорится, с волками жить - по-волчьи выть, и в этом случае так оно
и было, Я кинулся на него с воинственным криком и пнул его ногой.  В  ту  же
секунду обе мои ноги взлетели кверху, в глазах замелькали вспышки, как в бою
под Аустерлицем, и я ударился затылком о камень. Больше я ничего не помню.
   Очнулся