том  затянул
ее сзади крепким узлом. Если он вздумает подняться наверх, то ему по крайней
мере придется тащить на спине тысячу литров доброго французского вина. Потом
я закрыл за собой дверь второго погреба, чтобы он не слышал, что  происходит
в первом, и, отбросив свечу, поднялся по лестнице в кухню.
   Там было всего ступеней двадцать, и все же, поднимаясь по  ним,  я  успел
подумать обо всем, что я еще рассчитывал совершить в жизни. Такое же чувство
я испытывал при Эйлау, когда лежал со сломанной ногой и видел, как  на  меня
несутся кони, запряженные  в  пушки.  Конечно,  я  понимал,  что  если  меня
схватят, то пристрелят на месте, как переодетого шпиона. Но все же это будет
славная смерть - смерть при исполнении личного приказа  императора,  -  и  я
подумал, что в "Мониторе" поместят обо мне не меньше  пяти  строк,  а  может
быть, и все семь. Про Паляре было восемь строк, а я уверен, что он  совершил
куда меньше славных подвигов.
   Когда я вышел в коридор со всей непринужденностью на лице  и  в  манерах,
какую только мог на себя напустить, первое, что я увидел, был  труп  Буве  с
вытянутыми ногами и сломанной саблей в руке. По черному пороховому  пятну  я
понял, что его застрелили  в  упор.  Мне  хотелось  отдать  честь,  когда  я
проходил мимо, потому что это  был  настоящий  храбрец,  но  я  боялся,  что
кто-нибудь меня увидит, и прошел дальше.
   В прихожей было полно прусских пехотинцев, которые  пробивали  бойницы  в
стене,  видимо,  ожидая  нового  нападения.  Их  офицер,  щуплый  коротышка,
суетился, отдавая  приказания.  Все  были  слишком  заняты,  чтобы  обращать
внимание на меня, но второй офицер, который стоял у двери с длинной  трубкой
в зубах, подошел и хлопнул меня по плечу, указывая  на  трупы  наших  бедных
гусар, и сказал что-то,  очевидно,  насмехаясь  над  ними,  потому  что  под
косматой бородой оскалились все его клыки. Я тоже весело засмеялся и  сказал
единственную русскую фразу, которой научила меня крошка Софи в Вильне: "Если
ночь будет ясная, мы встретимся под дубом, а если будет дождь, встретимся  в
хлеву". Этому немцу все было едино, и он, без сомнения, решил, что я  сказал
что-то очень остроумное, так как покатился со смеху и еще раз  хлопнул  меня
по плечу, Я кивнул ему и вышел на двор так спокойно, словно был  комендантом
всего гарнизона.
   Снаружи  было  привязано  около   сотни   лошадей,   по   большей   части
принадлежавших полякам и нашим гусарам. Моя милая Фиалка тоже ждала меня там
и тихонько заржала, когда увидела, что я иду к ней. Но я не сел на нее. Нет,
я не так прост! Наоборот, я выбрал самую лохматую казачью  лошаденку,  какую
мог найти, и вскочил на нее так уверенно, словно до меня на  ней  ездил  еще
мой отец. Через спину у  нее  был  перекинут  здоровенный  мешок  с  добром,
который я переложил на фиалку, и повел ее за собой в поводу. До  чего  же  я
походил на казака, - право, на это стоило поглядеть.
   Тем  временем  пруссаки  буквально  наводнили  город.  Они  толпились  на
тротуарах, указывали на меня пальцами и говорили друг другу, насколько я мог
судить по их жестам: "Вот едет один из этих дьяволов-казаков..."
   Несколько раз со мной повелительным  тоном  заговаривали  офицеры,  но  я
качал головой, улыбался и говорил: "Если ночь будет ясная, мы встретимся под
дубом, а если будет дождь, встретимся в хлеву", - после  чего  они  пожимали
плечами и оставляли меня в покое. Наконец я миновал северную окраину города.
На дороге я увидел двух дозорных улан с черно-белыми флажками и понял,  что,
когда миную их, снова буду свободен. Я пустил свою лошадку рысью,  а  Фиалка
все время терлась  мордой  о  мое  колено  и  поглядывала  на  меня,  словно
спрашивая, в чем она провинилась, что ей предпочли эту  косматую  клячу.  До
улан оставалась какая-нибудь сотня шагов, и представьте  себе  мои  чувства,
когда я вдруг увидел настоящего казака - он галопом  скакал  по  дороге  мне
навстречу.
   Ах, друзья мои, если у вас в груди есть сердце,  вы,  читая  эти  строки,
посочувствуете  человеку,  который  прошел  через   столько   опасностей   и
испытаний, но  в  самый  последний  миг  встретился  с  неминуемой  гибелью!
Признаюсь, у меня сердце упало, и я готов был в отчаянии бросится на землю и
кричать, проклиная судьбу.  Но  нет,  даже  теперь  я  не  был  побежден.  Я
расстегнул две пуговицы мундира, чтобы в  нужную  секунду  выхватить  из-под
него письмо императора, потому что твердо решил, если не  останется  никакой
надежды, проглотить его и умереть с  оружием  в  руках.  Потом  я  проверил,
свободно ли вынимается из ножен моя короткая кривая сабля,  и  рысью  поехал
прямо на дозорных. Они, видимо, намеревались остановить меня, но я указал на
второго казака, который все еще был в двух сотнях  шагов  от  меня,  и  они,
поняв, что я еду ему навстречу, отдали честь и пропустили меня.
   Тогда я вонзил шпоры в бока своей лошади, зная, что  стоит  мне  подальше
отъехать от улан, и я  без  труда  справлюсь  с  казаком.  Это  был  офицер,
здоровенный бородач, с таким же золотым шевроном на шапке,  как  и  у  меня.
Когда я поехал ему навстречу, он невольно помог мне, придержав  лошадь,  так
что я успел достаточно удалиться  от  дозорных.  Я  ехал  прямо  на  него  и
заметил, что при виде меня, моей лошадки,  моего  снаряжения  в  его  глазах
мелькнуло сперва недоумевающее, а потом подозрительное выражение.  Не  знаю,
что у меня было не в порядке, но какую-то неполадку он заметил. Он  крикнул,
задавая мне какой-то вопрос, а потом, видя, что я не отвечаю, обнажил саблю.
В душе я обрадовался этому, потому как предпочитаю  честно  драться,  нежели
зарубить ни о чем не подозревающего врага. Парируя его удар, я сделал ловкий
выпад и попал как раз под четвертую пуговицу его мундира. Он упал с лошади и
своей тяжестью едва не увлек на землю и меня, прежде чем я успел вытащить на
него саблю. Я даже не взглянул на  него,  не  поинтересовался,  жив  он  или
мертв, а сразу спрыгнул с казачьей лошадки, вскочил на Фиалку, дернул  повод
и послал воздушный поцелуй двоим уланам. Они с криком поскакали за мной,  но
Фиалка уже отдохнула и была полна сил, как  в  начале  пути.  Я  свернул  на
первую же дорогу, которая шла на запад, потом на другую, к югу, - она должна
была увести меня с вражеской территории. Мы мчались вперед, и с каждым шагом
я удалялся от врагов и приближался к друзьям. Наконец после долгой скачки я,
оглянувшись назад, не увидел преследователей  и  понял,  что  мытарства  мои
кончились.
   Я поехал дальше, радуясь, что выполнил приказ императора. Что он  скажет,
когда увидит меня? Какими  словами  сможет  по  справедливости  оценить  тот
невероятный путь, полный опасностей, которые я преодолел?  Он  приказал  мне
ехать через Сермуаз, Суассон и Сенли, даже не подозревая, что все они заняты
врагом. И все же я выполнил приказ. Я в целости провез его письмо через  эти
города. Гусары, драгуны, уланы, казаки, пехотинцы - я прошел сквозь них, как
сквозь строй, и вышел невредимым.
   Лишь добравшись до Даммартена, я наконец  увидел  наши  передовые  посты.
Через поле ехал эскадрон драгун, и по конским  хвостам  на  шлемах  я  сразу
увидел, что это французы. Я поскакал к ним, намереваясь узнать, свободна  ли
дорога на Париж, и меня распирала гордость оттого, что я прорвался к  своим,
- я не выдержал и даже помахал саблей.
   Тут от драгун отделился молодой офицер,  тоже  размахивая  саблей,  и  на
сердце у меня потеплело -  с  таким  пылом,  с  таким  восторгом  мчался  он
приветствовать меня. Я  заставил  Фиалку  сделать  караколь14  и,  когда  мы
съехались, еще усердней замахал саблей, но представьте себе  мое  удивление,
когда он вдруг нанес мне такой удар, что снес бы мне голову с плеч, если б я
не пригнулся, ткнувшись носом в гриву фиалки. Клянусь, клинок просвистел над
моей головой, как  восточный  ветер.  Конечно,  во  всем  был  виноват  этот
проклятый казацкий мундир, про который я  в  волнении  совершенно  забыл,  и
молодой драгун подумал, что перед ним русский удалец, который бросает  вызов
французским кавалеристам.  Честное  слово,  он  здорово  перепугался,  когда
узнал, что чуть не зарубил знаменитого бригадира Жерара.
   Что ж, путь был свободен,  и  около  трех  часов  пополудни  я  въехал  в
Сен-Дени, но оттуда еще долгих два часа  добирался  до  Парижа,  потому  что
дорога была забита обозом и пушками артиллерийского резерва, двигавшимися на
север, к Мармону и Мортье. Вы себе представить не  можете,  какой  переполох
вызвало мое появление в Париже в таком наряде, и, когда я выехал  на  рю  де
Риволи, за мной тянулся целый хвост конных и пеших длиной по меньшей мере  в
четверть мили. От драгун (двое из  которых  приехали  вместе  со  мной)  все
узнали про мои приключения и про то, как я добыл  казачий  мундир.  Это  был
настоящий триумф - мужчины кричали, женщины махали платками и  посылали  мне
из окон воздушные поцелуи.
   Хотя я совершенно лишен тщеславия, все же, признаюсь, я  не  мог  скрыть,
что столь горячий прием мне приятен. Русский мундир висел на мне мешком,  но
я выпятил грудь, пока он не натянулся,  как  кожура  сосиски.  А  моя  милая
лошадка потряхивала головой, била передними ногами и махала хвостом,  словно
говоря: "На сей раз  мы  это  сделали  вместе.  Нам  можно  доверять  важные
поручения". Спешившись у ворот Тюильри,  я  поцеловал  се  в  морду,  и  тут
раздались такие крики, словно только что огласили сводку о боевых  действиях
Великой армии.
   Конечно, я не был подобающим образом одет, чтобы предстать перед королем,
но в конце концов, если у человека  мужественная  фигура,  он  вполне  может
обойтись без всех этих тонкостей. Меня провели прямо к Жозефу, которого я не
раз видел в Испании. Он был все такой же толстый, спокойный  и  добродушный.
При нем был Талейран, -  быть  может,  мне  следует  называть  его  герцогом
Беневенто, но, признаюсь, старые имена мне больше по душе. Он прочел письмо,
которое Жозеф  Бонапарт  передал  ему,  и  посмотрел  на  меня  со  странным
выражением в блестящих, смешных глазках.
   - А кроме вас, император никого не послал? - спросил он.
   - Послал еще одного офицера, - ответил я. -  Майора  Шарпантье  из  полка
конных гренадеров.
   - Он еще не прибыл, - заметил король Испании.
   - Если б вы, ваше величество, видели, какие ноги  у  его  лошади,  вы  не
удивлялись бы этому, - сказал я.
   - Возможны и  другие  причины,  -  заметил  Талейран  и  улыбнулся  своей
загадочной улыбкой.
   Что ж, они отпустили мне несколько комплиментов, хотя  могли  бы  сказать
куда больше, и этого все  равно  было  бы  мало.  Я  откланялся  и  был  рад
удалиться, потому что ненавижу королевский двор так  же  горячо,  как  люблю
армейский лагерь. Я поехал к своему старому другу Шоберу на рю Миромениль  и
взял у него гусарский мундир, который оказался мне как раз впору. Мы с ним и
с Лизеттой хорошенько выпили  у  него  на  квартире,  и  я  забыл  обо  всех
превратностях судьбы. А наутро Фиалка опять была готова проскакать  двадцать
лиг. Я решил немедленно вернуться в ставку императора, потому  что,  как  вы
легко можете себе представить, мне  не  терпелось  услышать  его  похвалы  и
получить награду.
   Незачем и говорить, что назад  я  ехал  безопасной  дорогой,  потому  что
довольно навидался улан и казаков. Я проехал через  Мо  и  Шато-Тьерри  и  к
вечеру прибыл в Реймс, где все еще находился Наполеон. Тела  наших  ребят  и
русских, убитых при Сен-Пре, уже были похоронены, и в лагере я тоже  заметил
перемены. Солдаты имели уже не столь потрепанный вид; некоторые  кавалеристы
получили  запасных  лошадей,  и  все  было  в  образцовом  порядке.   Просто
поразительно, что может сделать хороший полководец за какие-нибудь два дня!
   Когда я приехал в ставку, меня провели прямо к императору. Он пил кофе за
письменным столом, и перед ним  была  разостлана  большая  карта.  Бертье  и
Макдональд склонились по обе стороны от него, и он говорил так быстро,  что,
я уверен, ни один из них не мог уловить и половины его слов. Но когда взгляд
его упал на меня, он выронил перо и вскочил с таким  выражением  на  бледном
лице, что я похолодел.
   - Какого дьявола вы тут делаете? - закричал он. Когда он сердился,  голос
у него становился как у павлина.
   - Честь имею доложить, ваше величество, - сказал я, - что я доставил ваше
письмо королю Испании в целости и сохранности.
   - Как! - завопил он, и его глаза пронзили меня, словно два штыка.  О  эти
ужасные глаза, из серых они стали голубыми, как сталь, сверкающая на солнце!
Я и теперь вижу их в кошмарных снах.
   - А что с Шарпантье? - спросил он.
   - Взят в плен, - отвечал Макдональд.
   - Кем?
   - Русскими.
   - Казаками?
   - Нет, одним казаком.
   - Он сдался?
   - Без сопротивления.
   - Вот умный офицер.  Позаботьтесь,  чтобы  он  был  непременно  награжден
почетной медалью.
   Когда я услышал это, то протер глаза, так как мне показалось, что я сплю.
   - А вы, - крикнул император, делая шаг ко мне, словно хотел меня ударить,
- у вас заячьи мозги! Зачем, как вы думаете, я послал вас с этим поручением?
Неужели вы воображаете, что я доверил бы действительно важное письмо в  ваши
руки да еще послал бы вас через все города, которые в  руках  у  неприятеля?
Как вы через них проехали, не могу понять. Но если б у вашего товарища  было
так же мало ума, весь план кампании  полетел  бы  к  черту.  Неужели  вы  не
понимаете, coglione15, что это письмо было военной хитростью, чтобы обмануть
неприятеля и выиграть время для осуществления совсем другого плана?
   Когда я услышал эти жестокие слова и увидел  разгневанное  бледное  лицо,
которое в ярости смотрело на меня, мне пришлось ухватиться за спинку  стула,
так как ноги у меня подкосились и я чуть не лишился чувств. Но я собрался  с
духом, вспомнив, что я дворянин и всю свою жизнь служил  императору  и  моей
любимой родине.
   - Ваше величество, - сказал я, и слезы потекли у меня из глаз, - когда вы
имеете дело с таким человеком, как я, лучше говорить все  напрямик.  Знай  я
ваше желание, чтобы письмо попало в руки врага, я бы позаботился об этом. Но
я считал, что должен беречь его как зеницу ока, и готов был пожертвовать  за
него своей жизнью. Я не думаю, ваше величество, что  есть  в  мире  человек,
который перенес бы больше  невзгод  и  опасностей,  чем  я,  когда  старался
выполнить то, что считал вашей волей.
   Сказав это, я вытер слезы и со всей горячностью, на какую  был  способен,
рассказал ему  обо  всем:  как  прорвался  через  Суассон,  как  сражался  с
драгунами, ввязался в дело в Сенли, встретился в подвале с графом  Боткиным,
как я переоделся, как столкнулся с казачьим офицером,  как  бежал  и  как  в
последний миг меня чуть не зарубил французский драгун. Император,  Бертье  и
Макдональд слушали с удивлением. Когда я кончил, Наполеон подошел ко  мне  и
ущипнул меня за ухо.
   - Ну полно, полно! - сказал  он.  -  Забудьте  все,  что  я  сказал.  Мне
следовало больше доверять вам. А теперь вы свободны.
   Я повернулся к двери и уже взялся за ручку, как вдруг император остановил
меня.
   - Позаботьтесь, чтобы бригадир Жерар был награжден персональной  почетной
медалью, - сказал он герцогу Тарентемскому, - потому что хотя у  него  самая
тупая голова, зато самое отважное сердце во всей армии.
   8. КАК БРИГАДИРА ИСКУШАЛ ДЬЯВОЛ
   Весна уже совсем близко, друзья  мои.  Я  вижу,  что  на  каштанах  снова
пробиваются зеленые ростки, и все столики выставлены из  кафе  на  солнышко.
Сидеть там куда приятнее, и все же мне хочется, чтобы мои скромные  рассказы
стали достоянием всего  города.  Вы  слышали  о  моих  делах,  когда  я  был
лейтенантом, эскадронным командиром, полковником и  командиром  бригады.  Но
теперь я вдруг стал чем-то более важным и высоким. Я стал историей.
   Если вы читали о последних годах жизни императора на  Святой  Елене,  то,
конечно, помните, что он не раз умолял разрешить  ему  отправить  хоть  одно
письмо, которое не будет вскрыто его тюремщиками. Много раз обращался  он  с
этой просьбой и  дошел  даже  до  того,  что  обещал,  если  это  будет  ему
позволено,  содержать  себя  на   собственный   счет,   избавив   английское
правительство от этой статьи расхода. Но тюремщики знали,  как  ужасен  этот
бледный, полный человек в соломенной  шляпе,  и  боялись  удовлетворить  его
просьбу. Многие  гадали,  кто  же  тот  адресат,  которому  император  хочет
поверить столь важные тайны. Некоторые называли его жену. некоторые - тестя,
иные - императора  Александра,  а  кое-кто  -  маршала  Сульта.  Но  что  вы
подумаете обо мне, друзья мои, если я скажу  вам,  что  это  мне,  да,  мне,
бригадиру Жерару, хотел написать император? Вашему покорному слуге на пенсии
всего в сто франков - только-только не умереть с голоду; и, уверяю вас,  это
правда: император все время вспоминал меня  и  отдал  бы  свою  левую  руку,
только бы поговорить со мной пять минут. Сегодня я  расскажу  вам,  как  это
получилось.
   Дело было после битвы  при  Фер-Шампенуаз,  где  новобранцы  в  блузах  и
деревянных башмаках воевали так, что мы, самые проницательные, почувствовали
приближение  конца.  Наши  боеприпасы  были  захвачены  врагом,  наши  пушки
замолчали, зарядные  ящики  были  пусты.  Кавалерия  тоже  пришла  в  жалкое
состояние, и моя собственная бригада была разбита  в  атаке  при  Краоне.  А
потом пришли известия, что враг  взял  Париж,  где  горожане  подняли  белую
кокарду, и, наконец, самое ужасное - что Мармон со своим корпусом перешел на
сторону Бурбонов. Мы только переглядывались и спрашивали друг друга, сколько
же еще из наших генералов нас предадут. Журден, Мармон,  Мюрат,  Бернадот  и
Жомини уже сделали это, хотя о Жомини никто не жалел, потому  что  перо  его
было острее шпаги. Мы были готовы воевать против Европы, но теперь выходило,
что придется воевать не только против Европы, но и против половины Франции.
   После долгого форсированного марша мы дошли до Фонтенбло и собрались  там
- жалкие остатки армии: корпус Нея, корпус моего двоюродного брата Жерара  и
корпус Макдональда, всего двадцать пять тысяч из них семь тысяч  гвардейцев.
Но у нас была слава, которая  стоила  пятидесяти  тысяч,  и  наш  император,
который стоил еще  пятидесяти.  Император  всегда  был  с  нами,  спокойный,
улыбающийся, уверенный; он как ни в чем не бывало нюхал табак  и  пощелкивал
хлыстиком. Даже в дни его величайших побед я не восхищался им  так,  как  во
время битвы за Францию.
   Как-то вечером я пил сюренское вино в обществе офицеров своей бригады.  Я
говорю, что это было сюренское, чтобы вы  поняли,  какие  нелегкие  для  нас
настали времена. Вдруг мне доложили, что Бертье требует меня к себе. Когда я
говорю о своих старых соратниках, я, с вашего позволения,  буду  отбрасывать
все красивые иностранные титулы, которые они получили  во  время  войн.  Эти
титулы хороши при дворе, но их никогда не услышишь в армии,  потому  что  мы
никак не могли расстаться с нашим Неем,  Раппом  или  Сультом  -  эти  имена
звучали музыкой в наших ушах, как звуки труб, играющих побудку. Итак, Бертье
вызвал меня к себе.
   Его резиденция была в конце  галереи  Франциска  Первого,  неподалеку  от
покоев императора. В приемной уже ждали два офицера, которых я хорошо  знал:
полковник Депьен из Пятьдесят седьмого линейного полка и  капитан  Тремо  из
Вольтижерского. Оба были старые вояки - Тремо побывал еще  в  Египте,  -  и,
кроме того, оба  славились  в  армии  своей  храбростью  и  умением  владеть
оружием. У Тремо рука несколько ослабела, но Депьен, стоило  ему  хорошенько
постараться, мог бы заставить попотеть меня самого. Это был коротышка  дюйма
на три ниже хорошего мужского роста, - он был ровно на три дюйма ниже  меня,
но во владении саблей и шпагой он несколько раз успешно соперничал со  мной,
когда показывал свое искусство в Верронском фехтовальном зале в  Пале-Рояль.
Сами понимает