в колонну.
   - Прощайте! - воскликнул я, помахав ему саблей. - В следующий раз  вы  от
меня так легко не ускользнете.
   - Прощайте, - отвечал он. - Когда вам надоест император, для  вас  всегда
найдется местечко на службе у маршала Одеколона.
   6. КАК БРИГАДИР ПЫТАЛСЯ ВЫИГРАТЬ ГЕРМАНИЮ
   Мне иногда кажется, что кое-кто из вас, послушав,  как  я  рассказываю  о
своих скромных приключениях,  уходит  отсюда  с  мыслью,  что  я  тщеславен.
Невозможно ошибиться более жестоко, ибо я  замечал,  что  настоящие  солдаты
всегда свободны от этого недостатка. Да, мне действительно порой приходилось
изображать себя храбрым, порой -  необычайно  изобретательным  и  всегда  на
редкость интересным человеком, но ведь так оно и было на  самом  деле,  и  я
должен преподносить факты, как они есть.  Было  бы  недостойным  жеманством,
если бы я стал отрицать, что моя карьера всегда была блестящей. Но сегодня я
расскажу вам о таком случае, о котором  можно  услышать  лишь  от  человека,
чуждого тщеславия. В конце концов офицер, достигший моего  положения.  может
позволить себе говорить о том, о чем простой смертный предпочел бы умолчать.
   Итак, да будет вам известно, что после  русской  кампании  остатки  нашей
несчастной армии были размещены на западном берегу Эльбы, где люди  отогрели
свою заледеневшую  кровь  и  старались  с  помощью  доброго  немецкого  пива
нарастить  на  костях  хоть  немного  мяса.  Конечно,  многого  мы  лишились
безвозвратно, потому что, доложу я  вам,  три  больших  обозных  фургона  не
свезли бы все пальцы рук  и  ног,  которые  наша  армия  потеряла  во  время
отступления. И все же, отощавшие и искалеченные, мы горячо благодарили бога,
когда вспоминали о  наших  бедных  товарищах,  которых  оставили  там,  и  о
заснеженных полях - ах, эти ужасные, ужасные поля! По сей день, друзья  мои,
я не могу видеть рядом два цвета - красный и белый. Стоит  мне  увидеть  мою
красную фуражку на чем-нибудь белом, мне всю ночь снятся эти жуткие равнины,
измученная, едва бредущая армия и алые  пятна,  которые  сверкали  на  снегу
позади нас. Не просите  меня  рассказать  об  этом,  потому  что  при  одном
воспоминании о тех временах вино превращается для меня в уксус, а табак -  в
солому.
   От полумиллионной армии, которая перешла Эльбу осенью двенадцатого  года,
к весне тринадцатого осталось всего около сорока тысяч пехоты. Но  они  были
страшны, эти сорок тысяч: железные люди,  которые  ели  конину  и  спали  на
снегу; к тому же они  были  преисполнены  лютой  ненависти  к  русским.  Они
продержались бы на Эльбе, покуда  новая  могучая  армия,  которую  император
собирал во Франции, помогла бы им перейти ее вновь.
   Но кавалерия была в жалком состоянии.  Гусар  моего  полка  разместили  в
Борна, и, когда я в первый раз выстроил их, из глаз у  меня  потекли  слезы.
Ах, мои храбрецы и их добрые кони... Сердце мое разрывалось, когда я  видел,
в каком они состоянии. "Мужайся, - сказал  я  себе  тогда,  -  они  потеряли
многое, но их любимый полковник с ними". И я принялся за дело, привел  их  в
божеский вид и уже сколотил два хороших эскадрона, когда пришел приказ  всем
кавалерийским полковникам немедленно отправляться  во  Францию,  в  полковые
учебные лагеря, чтобы подготовить новобранцев и запасных лошадей  для  новой
кампании.
   Вы, без сомнения, подумаете, что я до  смерти  обрадовался  случаю  снова
побывать на родине. Не  стану  отрицать,  что  меня  обрадовала  возможность
свидеться с матушкой, да и некоторым девицам было бы приятно такое известие;
но в армии я был нужнее. Я охотно уступил бы свое место  тем,  у  кого  были
жены и дети, которых им, возможно, не придется больше увидеть. Однако  какие
могут быть рассуждения, когда получаешь голубую бумагу с  маленькой  красной
печатью, и через час я уже отправился в долгий  путь  от  Эльбы  к  Вогезам.
Наконец для меня наступили спокойные времена. Война осталась за хвостом моей
лошади, а перед ее мордой лежали мирные края. Так думал я, когда звуки  труб
замерли вдали и впереди зазмеилась длинная белая дорога, которая  шла  через
равнины, леса и  горы,  и  где-то  там,  за  голубой  дымкой  на  горизонте,
раскинулась Франция.
   Интересно, но в то же время утомительно ехать через  армейские  тылы.  Во
время сбора урожая наши солдаты отлично обходились  без  припасов,  так  как
были приучены собирать зерно в полях, через которые проходили, и молоть  его
собственными руками на  привалах.  В  такое  время  года  и  совершались  те
молниеносные броски, повергавшие  Европу  в  изумление  и  ужас.  Но  теперь
изголодавшимся людям надо было  окрепнуть,  и  мне  приходилось  то  и  дело
сворачивать в канаву, так как по дороге сплошным потоком двигались гобурские
овцы и баварские волы тащили фургоны, груженные берлинским  пивом  и  добрым
французским коньяком. Кроме того, порой я слышал отрывистый грохот барабанов
и пронзительный свист дудок, и мимо меня маршировали длинные  колонны  наших
молодцов-пехотинцев в синих мундирах, выбеленных густым слоем пыли. Это были
старые солдаты, набранные из гарнизонов наших крепостей в  Германии,  потому
что новобранцы из Франции начали прибывать только в мае.
   Ну, мне порядком надоело  без  конца  останавливаться  да  сворачивать  с
дороги, и я был рад,  когда  добрался  до  Альтенбурга  и  увидел  распутье,
позволявшее мне свернуть на южную, менее оживленную дорогу. До самого Грейца
мне почти никто не встретился, и дорога шла через дубравы  и  буковые  рощи,
так что ветки висели прямо над головой.  Вам  показалось  бы  странным,  что
гусарский полковник  то  и  дело  останавливает  коня  и  любуется  красотой
пушистых ветвей и едва распустившихся  зеленых  листочков,  но  если  б  вам
довелось полгода пробыть среди русских елей, вы бы меня поняли.
   Однако было вокруг и нечто такое, что  радовало  меня  куда  меньше,  чем
красота природы, - слова и взгляды людей в деревнях, затерянных среди лесов.
С немцами мы всегда были в самых добрых отношениях, и за последние шесть лет
они как будто не питали к нам никакой злобы за то, что мы  несколько  вольно
распоряжались их страной. Мы были добры к мужчинам, а женщины были  добры  к
нам, так что милая, уютная Германия стала для нас как бы второй родиной.  Но
теперь в поведении людей появилось что-то  такое,  чего  я  не  мог  понять.
Встречные не отвечали на мои приветствия;  лесники  отворачивались,  избегая
моих взглядов, а в деревнях люди собирались кучками на дороге и неприязненно
глядели мне вслед. Так поступали даже женщины, а в те дни я не привык видеть
в женских глазах, устремленных на меня, что-нибудь, кроме улыбки.
   Особенно остро я почувствовал это в деревне Шмолин, всего в десяти  милях
от Альтенбурга. Я остановился на маленьком заезжем  дворе,  чтобы  промочить
горло и выполоскать пыль из глотки бедной Фиалки. Я имел обыкновение в таких
случаях говорить комплимент  девушке,  которая  мне  прислуживала,  а  то  и
сорвать поцелуй, но эта не желала ни  того,  ни  другого,  а  пронзила  меня
взглядом, как штыком. Когда же я поднял стакан за  здоровье  людей,  которые
пили пиво у двери, все они повернулись ко мне спиной, кроме одного,  который
воскликнул: "За вас, ребята! За букву "Т"!" При этом все осушили свои кружки
и засмеялись, но смех их был совсем не дружелюбным.
   Я недоумевал и никак  не  мог  взять  в  толк,  что  означает  их  грубое
поведение, а когда выехал из деревни, увидел  большое  "Т",  совсем  недавно
вырезанное на дереве. В то утро я видел эту букву уже не раз, но не  обращал
на нее внимание, однако после слов этого малого в пивной понял, что тут дело
нечисто.  Мимо  как  раз  проезжал  почтенного  вида  человек,  и  я   решил
расспросить его.
   - Не скажете ли мне, почтеннейший, что означает эта буква "Т"? -  спросил
я.
   Он как-то странно посмотрел на нее, потом на меня.
   - Молодой человек, - сказал он, - "Т" - это совсем не то, что "Н".
   Я не успел и рта раскрыть, как он дал лошади шпоры и во весь дух поскакал
дальше.
   Его слова поначалу не произвели на меня особого впечатления, но  когда  я
рысью поехал дальше, Фиалка слегка повернула свою красивую голову, и в глаза
мне бросилась медная сверкающая  буква  "Н"  на  уздечке.  Это  был  инициал
императора.  А  "Т"  означало  нечто  обратное.  Значит,  за  время   нашего
отсутствия  в  Германии  что-то  произошло,  спящий  гигант  зашевелился.  Я
вспомнил злобные лица, которые видел по пути, и почувствовал, что если  б  я
мог заглянуть в сердца этих людей, то привез бы во Францию  странные  вести.
Тут мне еще больше захотелось поскорей получить запасных лошадей  и  увидеть
за собой десять боевых эскадронов, скачущих под гром литавр.
   Пока эти мысли мелькали у меня в голове, я переходил с шага  на  рысь,  а
потом снова на шаг, как делает путник, которому  предстоит  дальняя  дорога,
поберегая резвую лошадь. Леса в тех местах редкие, но в одном месте у дороги
лежала куча валежника; когда я проезжал мимо, оттуда  раздался  крик,  и  я,
оглянувшись, увидел лицо, смотрящее на меня, - красное, разгоряченное  лицо,
какое бывает у сильно взволнованного человека. Приглядевшись, я  узнал  того
самого путника, с которым час назад разговаривал в деревне.
   - Приблизьтесь! - прошептал он. - Еще ближе! А теперь сойдите  с  коня  и
сделайте вид, будто поправляете стремя. Возможно, за нами следят, а если они
узнают, что я вам помог, меня убьют.
   - Убьют! - прошептал я. - Но кто?
   -  Tugendbund11.  Ночные  мстители  Лутцова.  Вы,  французы,  сидите   на
пороховой бочке, и уже наготове спичка, чтобы поджечь порох.
   - Как странно, - сказал я, делая вид, будто поправляю сбрую у лошади. - А
что это такое - Tugendbund?
   - Это - тайное общество, которое замыслило поднять  большое  восстание  и
выгнать вас из Германии, как выгнали из России.
   - И что же означают эти буквы "Т"?
   - Это условный знак. Мне следовало рассказать вам все еще в деревне, но я
боялся, как бы там не увидели, что я с вами разговариваю. Поэтому я поскакал
напрямик через лес, чтобы опередить вас, спрятал лошадь и спрятался сам.
   - Я вам бесконечно обязан, - сказал я, - тем более что вы единственный из
всех немцев, которых я встретил за сегодняшний  день,  отнеслись  ко  мне  с
вежливостью, какое требует простое приличие.
   - Все, что у меня есть, я приобрел благодаря  поставкам  для  французской
армии, - сказал он. - Ваш император относился ко мне, как к другу. А теперь,
прошу вас, поезжайте, мы и так уже слишком долго разговариваем. Но  смотрите
остерегайтесь ночных мстителей Лутцова!
   - Это бандиты? - спросил я.
   - Это лучшие люди Германии, - отвечал он. - Но, бога ради, поезжайте, я и
так рисковал жизнью и своим добрым именем, чтобы вас предостеречь.
   Что ж, если меня и раньше  одолевали  невеселые  мысли,  то  можете  себе
представить, что я почувствовал после этого странного разговора с человеком,
спрятавшимся в куче валежника. Его дрожащий, прерывистый голос, перекошенное
лицо, глаза, которые  так  и  шныряли  по  сторонам,  и  неприкрытый  страх,
охватывавший его всякий раз, как  хрустнет  ветка,  произвели  на  меня  еще
большее впечатление, чем его слова. Ясно было, что он перепуган насмерть, и,
очевидно, не без причины, потому что вскоре после того, как мы расстались, я
услышал далеко позади выстрел и крик. Может быть,  это  просто  какой-нибудь
охотник  звал  своих  собак,  но  я  никогда  больше  не   видел   человека,
предупредившего меня об опасности, и не слышал о нем.
   Теперь я был начеку и быстро проезжал открытые  места,  зато  придерживал
лошадь там, где могла оказаться засада. Дело  было  нешуточное,  потому  что
впереди лежали добрых пятьсот миль немецкой земли. И все же  я  не  принимал
все это слишком близко к  сердцу,  потому  что  немцы  всегда  казались  мне
милыми, добродушными людьми, которые  куда  охотнее  держат  в  руках  чубук
трубки,  чем  рукоятку  сабли,  -  не  из-за  недостатка  мужества,  как  вы
понимаете,  но  потому,  что  у  них  беззлобные,  открытые  сердца  и   они
предпочитают жить в мире со всеми. В то время я не знал, что под приветливой
внешностью таится дьявольская злоба, столь же лютая и еще более упорная, чем
у кастильца или итальянца.
   В скором времени я убедился, что мне грозит нечто  более  серьезное,  чем
грубые слова и недружелюбные взгляды. Дорога начала подниматься вверх  через
безлюдную вересковую пустошь, а дальше исчезала в дубовой роще.  Я  поднялся
примерно  до  половины  склона  и  вдруг,  взглянув  вперед,  увидел  что-то
блестящее в тени стволов, а потом на дорогу вышел человек  в  плаще,  сплошь
расшитом и изукрашенном золотом, которое сверкало на солнце, как огонь.  Он,
видимо, был сильно пьян, так как шатался и спотыкался, направляясь  ко  мне.
Одной  рукой  он  прижимал  около  уха  конец  большого   красного   платка,
повязанного на шее.
   Я остановил лошадь и смотрел на него  не  без  отвращения,  так  как  мне
показалось странным, что человек в такой великолепной одежде  разгуливает  в
подобном состоянии средь бела дня. А он не сводил с меня глаз и медленно шел
вперед, время от времени останавливаясь и покачиваясь из стороны в  сторону.
Я уже было снова тронулся с места, как вдруг он громко возблагодарил  Христа
и, пошатнувшись, со стуком упал  ничком  на  пыльную  дорогу.  При  этом  он
простер руки вперед, и я увидел, что на шее у него вовсе не красный  платок,
а огромная зияющая рана, из которой на плечо свисал, как эполет, кусок кожи,
покрытый темной запекшейся кровью.
   - Боже мой! - воскликнул я, бросаясь к нему на помощь. -  А  я-то  принял
вас за пьяного!
   - Я не пьян, я умираю, - сказал он. - Но благодарение господу, я встретил
французского офицера, пока у меня еще есть силы говорить.
   Я уложил его среди вереска и влил ему в рот немного коньяку.  Вокруг  нас
раскинулась мирная зеленая равнина, и, сколько хватал глаз, нигде не было ни
души, кроме искалеченного человека рядом со мной.
   - Кто это сделал? - спросил я. - И откуда вы? Вы француз, но  ваш  мундир
мне незнаком.
   -  Это  мундир  новой  императорской  почетной  гвардии.  Я  маркиз  Шато
Сент-Арно, девятый в этом роду, который отдал свою жизнь  ради  Франции.  За
мной гнались ночные мстители Лутцова и ранили меня, но я спрятался вон там в
кустарнике и ждал, надеясь, что мимо  проедет  француз.  Сначала  я  не  был
уверен, друг вы или враг, но  чувствовал,  что  смерть  моя  близка  и  надо
рискнуть.
   - Не теряй мужества, товарищ, - сказал я. - Мне довелось  однажды  видеть
человека с куда более тяжелой раной, но он остался  в  живых  и  потом  даже
щеголял ею.
   - Нет, нет, - прошептал он. - Мои минуты сочтены. - С  этими  словами  он
взял меня за руку, и я увидел, что ногти у него уже синеют. - Но у  меня  на
груди бумаги, которые вы должны немедленно доставить князю Сакс-Фельштейну в
его замок Гоф. Он еще сохраняет нам верность,  но  княгиня  -  наш  заклятый
враг. Она хочет заставить его заявить во всеуслышание, что  он  тоже  против
нас. Если он это сделает, все колеблющиеся примкнут к нему,  потому  что  он
племянник прусского и двоюродный брат баварского короля.  Эти  бумаги,  если
только они попадут к нему в руки прежде  чем  он  сделает  решительный  шаг,
удержат его от этого. Вручите их ему сегодня же вечером, и, быть  может,  вы
сохраните этим для императора всю Германию. Если бы подо мной не убили коня,
я бы и раненный... - Он запнулся, его  холодеющая  рука  сильней  сжала  мои
пальцы, отчего они  стали  такими  же  бескровными,  как  и  его.  Потом  он
застонал, голова его запрокинулась, и он испустил дух.
   Что же, я неплохо начал свой путь на родину. Мне  передали  поручение,  о
котором я, в сущности, ничего не  знал,  но,  по-видимому,  оно  было  очень
важно, и пренебречь им я никак не мог, хотя оно несколько задерживало  меня.
Я расстегнул мундир маркиза, великолепие которого,  по  замыслу  императора,
должно  было  привлечь  молодых  аристократов,  из   которых   он   надеялся
сформировать новые полки своей гвардии.  Из  внутреннего  кармана  я  извлек
небольшой  пакет,  привязанный  шелковой   лентой   и   адресованный   князю
Сакс-Фельштейну. В углу размашистым небрежным почерком - я сразу узнал  руку
императора - было написано: "Срочно и чрезвычайно важно". Эти  четыре  слова
были для меня равносильны приказу, точно его произнесли  твердые  губы  и  в
глаза мне глянули холодные серые глаза. Мои гусары подождут лошадей, мертвый
маркиз пускай лежит среди вереска, где я его оставил, но, если только  мы  с
моей лошадкой не протянем ноги, бумаги будут  доставлены  князю  сегодня  же
вечером.
   Я не боялся скакать по лесной дороге, так как  в  Испании  убедился,  что
ехать через местность, где действуют партизаны, всего безопаснее сразу после
их налета, а всего опаснее - когда вокруг тихо и мирно. Однако,  справившись
по карте, увидел, что Гоф расположен к югу от меня и  кратчайший  путь  туда
лежит по краю болот. Поэтому я свернул к болотам и не проехал  и  пятидесяти
шагов, как в кустах раздались два выстрела, и пуля,  пущенная  из  карабина,
прожужжала возле моей головы, как пчела.  Было  ясно,  что  ночные  мстители
действуют более дерзко, чем разбойники в Испании, и,  если  я  не  сверну  с
дороги, моя миссия закончится недалеко от того места, где началась.
   Да, это была безумная скачка: я отпустил поводья и несся, утопая до самой
подпруги в вереске и дроке,  вниз  с  крутых  холмов,  через  кусты,  вверив
целость своей шеи моей милой Фиалке. А она... Она ни разу не оступилась,  не
поскользнулась и скакала так быстро и уверенно, словно знала, что ее  хозяин
везет под ментиком судьбу всей Германии. Ну, а  я...  Я  давно  уже  прослыл
лучшим наездником во всех шести бригадах легкой кавалерии, но никогда еще  я
не скакал так, как в тот день. Мой друг Барт рассказывал мне, как  у  них  в
Англии охотятся на лисиц, но я  настиг  бы  самую  быстроногую  лису.  Дикие
голуби у меня над головой не летели так прямо, как мчались мы с Фиалкой. Как
офицер, я всегда был  готов  пожертвовать  собой  ради  своих  солдат,  хотя
император не похвалил бы меня за это, так как солдат у него было  много,  но
только один... ну,  словом,  первоклассных  кавалерийских  командиров  можно
сосчитать по пальцам.
   Но у меня была цель, которая стоила жертвы, и я заботился о  своей  жизни
не больше, чем о комьях земли, летевших из-под копыт моей лошадки.
   Уже темнело, когда я снова  выехал  на  дорогу  и  поскакал  к  деревушке
Лобенштейн. Но едва я очутился на мощенной булыжником  дороге,  как  у  моей
лошади отлетела подкова, и пришлось вести ее деревенскую кузницу.  Горн  там
был уже погашен, кузнец кончил работу, и я  понял,  что  пройдет  не  меньше
часа, прежде чем я смогу отправиться в Гоф.  Проклиная  задержку,  я  пешком
пошел на постоялый двор и заказал на обед холодного цыпленка и вина. Гоф был
всего в нескольких милях от этой деревни, и я мог надеяться, что мне еще  до
наступления ночи удастся доставить бумаги  князю,  а  утром  отправиться  во
Францию, везя на  груди  письма  к  императору.  А  теперь  послушайте,  что
произошло со мной на постоялом дворе в Лобенштейне.
   Принесли цыпленка и вино, и я после бешеной скачки  жадно  набросился  на
них, как вдруг услышал в прихожей у самой своей двери,  невнятные  голоса  и
шум. Сначала я подумал, что это крестьяне перессорились за стаканом вина,  и
предоставил им самим улаживать свои дела. Но вдруг  сквозь  угрюмое,  низкое
гудение голосов до моих ушей долетел звук, который поднял бы Этьена Жерара с
одра смерти. Это был горестный женский плач. Нож и вилка со звоном  полетели
на пол, и в мгновенье ока я очутился в  гуще  толпы,  которая  собралась  за
дверью.
   Там был толстомордый хозяин и его белобрысая жена, два конюха,  горничная
и несколько крестьян. Все они, женщины и мужчины, были  красные  и  злые,  а
среди них, бледная, с глазами полны