Vive
I`Empereur!" Я хохотал  и  громко  вопил,  слыша,  какие  сзади  раздавались
проклятия.
   Но погоня была не кончена. Не будь Фиалка так измучена,  она  через  пять
миль обскакала бы их на целую милю. Теперь же она  могла  только  удерживать
преследователей на прежнем расстоянии, почти ничего не выигрывая. Был  среди
них один офицер, совсем еще мальчишка,  под  ним  лошадь  оказалась  получше
остальных. Он с каждым шагом вырывался вперед. В двух  сотнях  шагов  позади
него скакали еще двое, но, оглядываясь, я всякий раз видел,  что  расстояние
между ними увеличивается. А остальные трое, те, что  стреляли,  были  далеко
позади.
   У офицера была гнедая лошадь, очень даже недурная, и  хотя,  ясное  дело,
она не могла сравниться с Фиалкой, все же это было  сильное  животное,  и  я
предвидел, что через несколько миль его свежие силы  скажутся.  Я  подождал,
пока этот малый далеко опередил своих товарищей, а потом чуть-чуть придержал
Фиалку - самую малость, чтобы он подумал, будто  и  впрямь  меня  настигает.
Подпустив его на выстрел, я вытащил пистолет, взвел курок и оглянулся  через
плечо, ожидая, что он станет делать.  Он  не  стрелял,  и  я  вскоре  понял,
почему.  Этот  глупый  мальчишка  вынул  на  ночь  пистолет  из  кобуры.  Он
размахивал саблей и выкрикивал всякие угрозы. Видимо, он не понимал, что его
жизнь в моих руках. Я еще немного  придержал  Фиалку,  пока  серый  хвост  и
гнедая морда не сблизились на длину копья.
   - Rendez-vous13! - крикнул он.
   - Поздравляю вас, мсье, вы отлично говорите по-французски,  -  сказал  я,
кладя ствол пистолета на согнутую левую руку, которой  держал  поводья:  так
мне всегда было удобней стрелять, сидя в седле. Я прицелился ему  в  лицо  и
даже при лунном свете увидел, как он побледнел, когда понял, что ему крышка.
Но, уже спуская курок, я  подумал  о  его  матери  и  выстрелил  лошади  под
лопатку. Боюсь, что он сильно ушибся, с таким стуком он упал, но  мне  нужно
было думать о письме, которое я вез, и я снова пустил Фиалку галопом.
   Но от этих бандитов не так-то легко было уйти. Двое  драгун  обратили  на
своего офицера не больше внимания, чем если б это  был  простой  новобранец,
только что вышедший из кавалерийской школы.  Они  предоставили  его  заботам
остальных и продолжали погоню. Я остановился на вершине холма, думая, что не
услышу больше стука копыт; но,  клянусь,  я  вскоре  убедился,  что  мешкать
нельзя, и мы снова помчались вперед; Фиалка при этом мотала головой, а  я  -
кивером, выражая свое презрение к двум драгунам,  которые  пытаются  догнать
гусара. Но в тот самый миг, когда я смеялся над этой мыслью, сердце  у  меня
вдруг упало, потому что вдалеке, на белой дороге, я увидел черных всадников,
поджидавших меня. Неопытный солдат принял бы их за тени деревьев, но я сразу
понял, что  это  эскадрон  гусар,  и  куда  бы  я  не  свернул,  всюду  меня
подстерегала смерть.
   Итак, позади были драгуны, а впереди гусары. Ни разу со времен  Москвы  я
еще не бывал в такой переделке. Но во имя чести моей бригады я  предпочитал,
чтобы меня зарубил представитель легкой кавалерии, а не тяжелой.  Поэтому  я
даже не тронул повода, не поколебался  ни  мгновения,  а  дал  Фиалке  волю.
Помню, я даже пытался молиться, несясь во весь опор, но я  как-то  отвык  от
таких вещей и вспомнил только молитву о хорошей погоде, которую мы читали  в
школе по  вечерам  перед  каникулами.  Это  было  лучше,  чем  ничего,  и  я
скороговоркой  бормотал  эту  молитву,  как  вдруг  услышал  впереди  голоса
французов. О боже, радость пронзила мое сердце, как пуля! Это  были  наши  -
наши милые дьяволы из корпуса Мармона. Оба драгуна поспешно повернули и  что
было духу поскакали назад, только их медные шлемы поблескивали под луной,  а
я подъехал к своим неспеша, с достоинством,  давая  этим  понять,  что  хотя
гусар и может спасаться бегством, не в его характере удирать слишком быстро.
И все же, боюсь, дрожащие бока Фиалки и ее  взмыленная  морда  выдали  меня,
несмотря на всю мою притворную беззаботность.
   А командовал отрядом не кто иной, как сам старина Буве, которого  я  спас
под  Лейпцигом!  Когда  он  увидел  меня,  его  маленькие   красные   глазки
наполнились слезами, и, честное  слово,  я  сам  прослезился,  тронутый  его
радостью. Я рассказал ему о письме, но он только рассмеялся, услышав, что  я
должен проехать через Сенли.
   - Там враг, - сказал он. - Нельзя туда ехать.
   - Я предпочитаю ехать именно туда, где враг, - возразил я.
   - Но почему не отвезти письмо прямо в Париж? Почему вам  непременно  надо
ехать через этот город, где вас ждет верная смерть или плен?
   - Солдат не выбирает, он повинуется, - повторил я слова Наполеона.
   Старина Буве засмеялся своим странным, похожим на кашель смехом, и, чтобы
он не забывался, мне пришлось подкрутить усы и смерить его взглядом.
   - Что ж, - сказал он. - В таком случае присоединяйтесь к нам, мы как  раз
едем в Сенли. Нас отрядили  на  разведку.  Впереди  эскадрон  польских  улан
Понятовского. Если вам непременно надо туда, поедем вместе.
   И мы поехали, звякая и бряцая оружием в ночной тишине,  пока  не  нагнали
поляков, - они все как на подбор были  добрые,  старые  солдаты,  хотя  чуть
тяжеловаты для своих коней. Смотреть на них  было  одно  удовольствие,  даже
гусары из моей бригады не могли бы держаться лучше. Мы продолжали  путь  все
вместе и ранним утром увидели впереди  огни  Сенли.  Навстречу  нам  попался
крестьянин в повозке, и от него мы узнали положение дел.
   Сведения были верные, потому что браг этого крестьянина служил кучером  у
мэра,  и  он  виделся  с  ним  накануне,  поздней  ночью.   В   городе   был
один-единственный эскадрон казаков,  разместившийся  в  доме  мэра  на  углу
рыночной площади, это был самый большой дом в  городе.  В  лесу,  к  северу,
расположилась целая дивизия прусской пехоты, но в Сенли  нет  никого,  кроме
казаков.
   Мы ворвались в город лавиной, изрубили дозорных, смели  охранение  и  уже
ломились в двери дома мэра, прежде чем они успели сообразить, что французы у
них под носом. Мы видели в окнах лица,  заросшие  волосами  до  самых  ушей,
овчинные шапки и разинутые рты. "Ура,  ура!"  -  кричали  они  и  палили  из
карабинов, но наши ребята уже ворвались в дом и вцепились им в глотки,  пока
они не успели еще как следует продрать глаза. Было ужасно видеть, как поляки
набросились на них, будто голодные волки на стадо  упитанных  быков.  Казаки
почти все были перебиты в верхних комнатах, где пытались укрыться,  и  кровь
стекала в прихожую, как дождь с крыши. Они страшны в бою, эти поляки,  хотя,
на мой взгляд, тяжеловаты малость для своих коней. Все как на подбор, они не
уступят ростом кирасирам Келлермана. Вооружены они, конечно, гораздо  легче,
так как не носят кирас, брони на спине и шлемов.
   И тут я сделал ошибку - и, сознаюсь, ошибку непростительную. До тех пор я
выполнял возложенное на меня поручение так, что лишь скромность  мешает  мне
назвать свое поведение безукоризненным. Теперь же я сделал то, что  чиновник
осудил бы, а солдат понял и простил.
   Конечно, моя лошадь была почти загнана, но  все  же  я  мог  бы  проехать
галопом через Сенли, и тогда враг не преграждал бы мне больше путь в  Париж.
Но какой гусар может проехать мимо  места  схватки  и  не  остановить  коня?
Нельзя требовать от него слишком многого. Кроме  того,  я  решил,  что  если
Фиалка отдохнет часок, я потом  выиграю  добрых  три.  А  тут  еще  в  окнах
появились головы в овчинных шапках и раздались дикие  крики.  Я  соскочил  с
седла, накинул поводья на столбик перил и бросился в дом  вместе  со  всеми.
Правда, я подоспел слишком поздно, и все же один из этих  умирающих  дикарей
чуть не ранил меня копьем. Но всегда жаль  пропускать  даже  мелкую  стычку,
ведь никогда не знаешь, где тебя ждет случай  отличиться.  Во  время  стычек
передовых постов и в мелких  кавалерийских  рубках  мне  приходилось  видеть
более славное подвиги, чем в любом из больших сражений,  которыми  руководил
сам император.
   Когда дом был очищен, я принес  Фиалке  ведро  воды,  а  крестьянин,  наш
проводник, показал мне, где у мэра хранится корм.  Да,  моя  дорогая  крошка
здорово проголодалась. Я обтер ей  мокрой  губкой  ноги  и,  оставив  ее  на
привязи, вернулся в дом, чтобы самому чего-нибудь перехватить и больше уж не
останавливаться до самого Парижа.
   А теперь я  подхожу  к  той  части  своего  рассказа,  которая,  пожалуй,
покажется вам невероятной, хотя я могу рассказать по меньшей мере десяток не
менее поразительных случаев. Сами понимаете, с человеком, который  всегда  в
разведках и дозорах, на залитой кровью земле, разделяющей две великие армии,
часто случаются удивительные вещи. Но послушайте же, что со мною произошло.
   Когда я вошел в дом, старина  Буве  ждал  меня  в  прихожей  и  предложил
распить вместе бутылочку вина.
   - Нам надо поторапливаться, - сказал он. - Вон там, в лесу, десять  тысяч
пруссаков Тельмана.
   - А где же вино? - спросил я.
   - Ну, вина двое гусар всегда раздобудут, -  отвечал  он  и,  взяв  свечу,
повел меня по каменной лестнице вниз на кухню.
   Там мы увидели дверь, выходившую на винтовую  лестницу,  которая  вела  в
погреб. Казаки уже побывали в погребе до нас, это было  нетрудно  понять  по
разбитым бутылкам, разбросанным повсюду. Мэр, видно,  любил  хорошо  пожить,
выбор вин был прекрасный: "Шамбертен", "Граве", "Аликан", белое  и  красное,
игристое и  простое,  бутылки  лежали  пирамидами,  стыдливо  выглядывая  из
опилок. Старина Буве стоял со свечой, поглядывая по сторонам и мурлыкая, как
кот перед миской молока. Наконец он выбрал бургундское и уже протянул руку к
бутылке, как вдруг наверху раздались ружейная  пальба,  топот  ног  и  такие
крики и вопли, каких я сроду не слыхивал. Пруссаки напали на нас!
   Буве - настоящий храбрец, в этом ему не откажешь.  Он  выхватил  саблю  и
бросился вверх по каменным ступеням, бряцая шпорами. Я поспешил за  ним,  но
едва мы выбежали из кухни, оглушительные крики известили нас, что враг снова
овладел домом.
   - Все погибло! - воскликнул я, хватая Буве за рукав.
   - Я умру вместе с ними! - отвечал он и, как безумный, бросился  вверх  по
лестнице. Право, я сам пошел бы на смерть, будь я на его месте,  потому  что
он совершил серьезную ошибку, не  выслав  дозорных,  которые  донесли  бы  о
приближении немцев. В тот миг  я  готов  был  броситься  за  ним,  но  потом
вспомнил, что мне поручено важное дело, которое необходимо исполнить, а если
меня возьмут в плен,  письмо  императора  не  будет  доставлено.  Поэтому  я
предоставил Буве умирать в одиночку, а сам снова спустился в погреб и плотно
затворил за собой дверь.
   Правда, и там, внизу, меня не  ждало  ничего  хорошего.  Когда  поднялась
тревога, Буве уронил свечу, и я, шаря в темноте,  не  мог  нащупать  ничего,
кроме битых бутылок. Наконец я отыскал свечу, которая закатилась за бочонок,
но как ни старался, не мог зажечь ее от трута: фитиль попал в  лужу  вина  и
намок. Сообразив, в чем дело, я обрезал его  конец  саблей,  и  свеча  сразу
загорелась. Но что делать дальше, я понятия не имел. Негодяи наверху  хрипло
орали,  и,  судя  по  крикам,  их  было  несколько  сотен;  не   приходилось
сомневаться, что кое-кто из них вскоре пожелает промочить глотку. И тогда  -
конец храброму офицеру, письму императора, медали. Я подумал о своей матушке
и об императоре. Слезы выступили  у  меня  на  глазах  при  мысли,  что  она
потеряет такого замечательного сына, а он - одного  из  лучших  офицеров  во
всей легкой кавалерии, какой у него  был  со  времен  Лассаля.  Но  я  мигом
смахнул слезы. "Мужайся! - вскричал я, ударяя себя в грудь. -  Мужайся,  мой
мальчик! Возможно ли, что тот, кто вернулся из Москвы  целым  и  невредимым,
даже не обморозившись, умрет во Франции, в этом винном  погребе?"  При  этой
мысли я вскочил на ноги и прижал руку к письму  на  груди,  так  как  шелест
бумаги вселял в меня храбрость.
   Сначала я хотел поджечь дом, надеясь удрать среди переполоха. Потом решил
залезть в пустой  бочонок  из-под  вина.  Я  оглядывался  вокруг,  отыскивая
подходящий бочонок, как вдруг обнаружил в углу низенькую дверцу, выкрашенную
под цвет серой стены, так что лишь острый глаз мог ее  заметить.  Я  толкнул
ее, и мне поначалу показалось, что она заперта. Но тут она слегка  подалась,
и тогда я понял, что она просто приперта чем-то  с  той  стороны.  Я  уперся
ногами в большую бочку и  так  налег  на  дверь,  что  она  распахнулась,  я
грохнулся навзничь, свеча выпала у  меня  из  рук,  и  я  снова  очутился  в
темноте. Я встал и начал вглядываться в глубину сводчатого коридора, который
оказался за дверью.
   Через какую-то щель и решетку туда просачивался скупой свет. Снаружи  уже
рассвело, и я смутно  увидел  огромные  выпуклые  бока  нескольких  бочек  и
подумал, что, вероятно, здесь мэр держит свое  вино,  пока  оно  бродит.  Во
всяком случае, это место казалось мне более надежным  убежищем,  чем  первый
погреб, и я, взяв свечу, уже хотел закрыть за собой дверь, как вдруг  увидел
нечто такое, что удивило и даже, признаюсь, несколько испугало меня.
   Я уже говорил, что в конце  подвала  откуда-то  сверху  сероватым  веером
пробивались лучи света. И вот, вглядываясь в темноту, я вдруг увидел, как  в
этой полосе света в дальнем конце коридора мелькнул какой-то огромный детина
и исчез в темноте. Клянусь, я так вздрогнул, что мой  кивер  чуть  не  упал,
оборвав ремешок! Я видел этого человека лишь мельком, но тем не менее  успел
разглядеть, что на  нем  мохнатая  казацкая  шапка  и  сам  он  здоровенный,
длинноногий, широкоплечий, с саблей  у  пояса.  Клянусь,  даже  Этьен  Жерар
пришел в замешательство, когда оказался во мраке наедине с таким чудовищем.
   Но то был лишь один миг. "Мужайся, - сказал я себе. - Разве ты не гусар и
не бригадир, разве тебе не тридцать  один  год  и  ты  не  доверенный  гонец
императора?" В конце концов у этого человека, который  прятался  в  погребе,
было больше причин бояться меня, чем у меня - его. И я вдруг понял,  что  он
боится - боится до смерти. Я угадал это в его торопливости, в  его  поникших
плечах, когда он бежал среди бочек, как крыса, прячущаяся в  свою  нору.  И,
конечно, это он не давал открыть дверь, а не какой-нибудь ящик или  бочонок,
как мне показалось. Значит, он был преследуемым, а я - преследователем. Ага!
Я почувствовал, как мои бакенбарды ощетинились, когда я начал  подступать  к
нему в темноте. Этот разбойник увидит, что имеет дело не с цыпленком. В  тот
миг я был великолепен.
   Сначала я опасался зажечь свечу, чтобы не выдать себя, но после того, как
я больно ударился ногой о ящик и запутался  шпорами  в  каком-то  тряпье,  я
решил, что лучше действовать смело. Итак,  я  зажег  свечу  и  пошел  вперед
широким шагом, держа наготове обнаженную саблю.
   - Выходи, негодяй! - рявкнул я. - Тебе нет спасенья. Ты наконец  получишь
по заслугам!
   Я держал свечу высоко над собой и вдруг увидел его голову,  глядевшую  на
меня поверх бочки. На его черной шапке был золотой шеврон, но и по выражению
его лица я сразу понял, что это офицер и человек из высшего общества.
   - Мсье! - воскликнул он на безукоризненном французском языке. - Я сдаюсь,
если вы обещаете мне пощаду. В противном случае я дорого продам свою жизнь.
   - Мсье, - отвечал я, - француз умеет  уважать  побежденного  врага.  Ваша
жизнь в безопасности. - Тогда он передал мне через бочку  свою  саблю,  а  я
поклонился, поднеся руку со свечой к груди. - Кого мне выпала честь взять  в
плен? - спросил я.
   - Я граф Боткин из императорского донского казацкого полка, - отвечал он.
- Я выехал со своим эскадроном на разведку в Сенли, и, так как  ваших  войск
здесь не оказалось, мы решили заночевать в этом доме.
   - Не сочтите нескромностью, если я полюбопытствую, как вы попали  в  этот
темный подвал? - спросил я.
   - Нет ничего проще, - отвечал он. - Мы собирались выступить на  рассвете.
Я чистил лошадь,  промерз  и,  решив,  что  стакан  вина  мне  не  повредит,
спустился сюда поискать чего-нибудь выпить. Я шарил здесь, как вдруг на  дом
напали враги, и прежде чем я успел подняться по лестнице, все было  кончено.
Мне оставалось лишь одно - позаботиться о своем спасении,  поэтому  я  снова
спустился сюда и спрятался в дальнем погребе, где вы меня и нашли.
   Я вспомнил, как в подобных же обстоятельствах поступил Буве, и при  мысли
о славе Франции слезы выступили у меня на глазах. Но  нужно  было  подумать,
как поступить дальше. Было ясно, что этот русский  граф,  который  сидел  во
втором подвале, пока мы были в первом, не слышал шума,  иначе  он  сообразил
бы, что дом снова в руках его союзников. Если он об  этом  догадается,  роли
переменятся, и я сам окажусь у него в плену. Что же делать?  Я  ума  не  мог
приложить, но вдруг у меня  мелькнула  мысль  столь  блестящая,  что  я  сам
удивился своей изобретательности.
   - Граф Боткин,  -  сказал  я,  -  я  оказался  в  весьма  затруднительном
положении.
   - Но почему же? - спросил он.
   - Потому что я обещал сохранить вам жизнь. Он даже рот разинул.
   - Ведь вы не возьмете назад свое слово? - воскликнул он.
   - Если случится худшее, я умру, защищая вас, - сказал я. -  Но  положение
не из легких.
   - В чем же дело? - спросил он.
   - Я буду г вами откровенен, - сказал я. - Вам должно быть  известно,  что
наши ребята, и в особенности поляки, так настроены против казаков, что  один
только вид казачьей формы приводит их  в  ярость.  Они  бросаются  на  этого
человека и буквально разрывают его  на  части.  Даже  офицеры  не  могут  их
удержать.
   Услышав эти последние слова и тон,  которым  они  были  сказаны,  русский
побледнел.
   - Но ведь это ужасно, - сказал он.
   - Кошмар! - подтвердил я. И если сейчас мы оба поднимемся  наверх,  я  не
уверен, что сумею вас защитить.
   - Я в ваших руках! - воскликнул он. - Что же вы посоветуете? Не лучше  ли
мне остаться здесь?
   - Хуже ничего не придумаешь.
   - Но почему же?
   - Потому что наши люди сейчас станут обыскивать  дом  и  вас  изрубят  на
куски. Нет, нет, я должен пойти и подготовить их. Но даже  тогда,  едва  они
завидят ненавистный мундир, не знаю, чем все кончится.
   - В таком случае, может быть, мне лучше снять мундир?
   - Превосходная мысль! - воскликнул я. - Постойте, я придумал! Вы  снимите
свой мундир и наденете мой. Тогда вас не посмеет тронуть ни один француз.
   - Но я боюсь не столько французов, сколько поляков.
   - Мой мундир охранит вас и от тех и от других.
   - Как мне вас благодарить! - вскричал он. - Но вы... что же вы наденете?
   - Ваш мундир.
   - Да ведь вы рискуете пасть жертвой своего благородства.
   - Мой долг - принять риск на себя, - отвечал  я.  -  Но  я  не  боюсь.  Я
поднимусь наверх в вашем мундире. Сотня сабель сверкнет у меня над  головой.
"Стойте! - крикну я им. - Перед вами бригадир Жерар!" И тогда  они  взглянут
мне в лицо. И сразу узнают меня. Я расскажу им про вас. В этом мундире никто
не посмеет вас тронуть.
   Когда он снимал с себя мундир, пальцы его  дрожали  от  поспешности.  Его
сапоги и  рейтузы  были  очень  похожи  на  мои,  и  меняться  ими  не  было
надобности, так что я отдал ему свой ментик, доломан, кивер, пояс с  ножнами
и подсумком, а себе взял высокую шапку из овчины с золотым шевроном, меховой
плащ и кривую саблю. Само собой разумеется,  меняясь  одеждой,  я  не  забыл
вынуть драгоценное письмо,
   - А теперь, - сказал я, - с вашего позволения, я привяжу вас к бочке.
   Он  принялся  возмущаться,  но  я  за  свою  боевую  жизнь  научился   не
пренебрегать никакими предосторожностями, а могли я быть уверен, что, едва я
повернусь  к  нему  спиной,  он   не   сообразит,   как   обстоят   дела   в
действительности, и не разрушит все  мои  планы?  Он  стоял  в  эту  минуту,
прислонившись к бочке, и я шесть раз обвязал его веревкой, а  по