час мои  гусары  должны
были подскакать туда. Мы с Бартом поклялись в этом друг другу, прежде чем он
увел  на  рысях  своих  драгун.  Папилет  с  двумя  гусарами  последовал  за
англичанами на некотором расстоянии и, вернувшись  через  полчаса,  доложил,
что после недолгих переговоров, во время которых англичан освещали  фонарями
из-за решетки, их впустили в аббатство.
   Итак, пока все шло хорошо. Ночь выдалась  облачная,  моросил  дождь,  что
оказалось нам на руку, так как было менее вероятно,  что  нас  обнаружат.  Я
выставил дозорных на двести  ярдов  во  все  стороны  на  случай  внезапного
нападения, а также для того,  чтобы  какой-нибудь  крестьянин,  который  мог
случайно на нас наткнуться, не донес об этом в  аббатство.  Удэн  и  Папилет
должны были дежурить по очереди, а остальные удобно расположились вместе  со
своими конями в большом деревянном амбаре. Обойдя их и убедившись, что все в
порядке, я растянулся на койке, которую отвел мне хозяин таверны,  и  заснул
крепким сном.
   Вы, без сомнения, знаете, что я слыву образцовым солдатом,  и  не  только
среди друзей и почитателей в  этом  городе,  но  и  среди  старых  офицеров,
которые участвовали в великих войнах и  вместе  со  мной  прошли  через  эти
знаменитые кампании. Однако в интересах истины и скромности должен  сказать,
что это не так. Мне не достает некоторых качеств  -  разумеется,  их  крайне
немного, но все же в огромной  армии  императора  можно  было  найти  людей,
свободных от тех недостатков, которые отделяют меня от полного совершенства.
О храбрости я не говорю. Пусть об этом скажут те, кто видел меня в  деле.  Я
часто слышал, как солдаты толковали вокруг костра о том, кто  самый  храбрый
человек в Великой армии. Одни говорили - Мюрат, другие - Лассаль,  некоторые
- Ней; но когда спрашивали меня, я только пожимал плечами и  улыбался.  Ведь
было бы самонадеянностью, если б я ответил, что нет  человека  храбрее,  чем
бригадир Жерар. Однако факт остается фактом, и человек сам лучше всех  знает
свою  душу.  Но,  кроме  храбрости,  есть  другие  достоинства,  необходимые
солдату, и одно из них - чуткий сон. А меня с  самого  детства  трудно  было
добудиться, и это едва не погубило меня в ту ночь.
   Было, вероятно, около двух часов, когда я  вдруг  почувствовал,  что  мне
нечем дышать. Я хотел крикнуть, но что-то не давало мне издать ни  звука.  Я
сделал попытку встать, но мог только  барахтаться,  как  лошадь,  у  которой
подрезаны сухожилия. Мои лодыжки,  колени  и  запястья  были  туго  скручены
веревками. Только глаза не были завязаны, и при  свете  фонаря  я  увидел  в
ногах своей койки - как вы думаете, кого? Аббата и хозяина таверны!
   Накануне вечером  широкое  белое  лицо  хозяина,  казалось,  не  выражало
ничего, кроме глупости и страха.  Теперь  же,  напротив,  каждая  его  черта
дышала жестокостью и  злобой.  Никогда  еще  я  не  видел  такого  свирепого
негодяя. В руке он сжимал  длинный,  тускло  поблескивавший  нож.  Аббат  же
держался с прежним утонченным достоинством. Однако его монашеское  облаченье
было распахнуто, и под ним я увидел черный  мундир  с  аксельбантами,  какие
носили  английские  офицеры.  Наши  глаза  встретились,  и  он,  опершись  о
деревянную спинку кровати, стал молча смеяться, навалившись на нее так,  что
она затрещала.
   - Надеюсь, вы извините мой смех, дорогой полковник Жерар, - сказал он.  -
Дело в том, что, когда  вы  поняли  свое  положение,  у  вас  было  довольно
забавное лицо. Без сомнения, вы превосходный солдат, но не думаю,  чтобы  вы
могли поспорить в сообразительности с маршалом  Одеколоном,  как  ваши  люди
любезно меня окрестили. Вы, очевидно, были не слишком высокого мнения о моем
уме, что доказывает, да будет  мне  позволено  заметить,  недостаток  у  вас
проницательности. Право, разве  только  за  исключением  моего  тупоголового
соотечественника, английского драгуна, я в жизни не встречал человека, менее
подходящего для подобных поручений.
   Можете представить себе мои чувства и мой вид, когда я слушал эти  наглые
разглагольствования, преподносимые в той цветистой и снисходительной  форме,
благодаря которой  этот  негодяй  и  получил  свое  прозвище.  Я  лишен  был
возможности ему ответить, но они,  видимо,  прочли  угрозу  в  моих  глазах,
потому что тот, который играл роль хозяина, шепнул что-то своему товарищу.
   - Нет, нет, дорогой Шенье, живой он будет нам  куда  полезнее,  -  сказал
тот. - Кстати, полковник, ваше счастье, что у вас такой крепкий сон,  не  то
мой друг, у которого манеры несколько грубоватые, без сомнения, перерезал бы
вам глотку, вздумай вы поднять тревогу. Советую вам  не  злоупотреблять  его
снисходительностью, потому что сержант  Шенье,  служивший  ранее  в  Седьмом
полку императорской  легкой  пехоты,  человек  куда  более  опасный,  нежели
капитан Алексис Морган из гвардии Его Величества.
   Шенье осклабился и погрозил мне ножом, а я всем  своим  видом  постарался
выразить презрение, которое испытал при мысли, что солдат  императора  может
пасть столь низко.
   - Думаю, вам будет любопытно узнать, - сказал маршал все  тем  же  тихим,
вкрадчивым голосом, - что за обоими вашими  отрядами  следили  с  той  самой
минуты, как вы покинули свои лагеря. Надеюсь, вы согласитесь, что мы с Шенье
недурно сыграли свои роли. Мы сделали соответствующие распоряжения, дабы вас
достойно встретили в аббатстве, хотя надеялись принять целый эскадрон вместо
половины. Когда  ворота  надежно  запираются  за  гостями,  они  попадают  в
очаровательный четырехугольный средневековый дворик, откуда нет выхода, а из
сотни окон на них нацеливаются ружья. Им приходится выбирать: либо  сдаться,
либо получить пулю. Между нами говоря, у меня нет ни малейших сомнений,  что
у них хватило здравого смысла выбрать первое. Но, поскольку вы, естественно,
в этом  деле  лицо  заинтересованное,  мы  полагаем,  что  вы  соблаговолите
составить нам компанию и все увидите своими глазами. Думается,  я  могу  вам
обещать, что ваш титулованный друг ждет вас в аббатстве и физиономия у  него
такая же вытянутая, как и у вас.
   Затем оба негодяя  начали  перешептываться,  обсуждая,  насколько  я  мог
расслышать, как лучше всего обойти моих дозорных.
   - Пойду погляжу, нет ли кого-нибудь за амбаром, - сказал наконец  маршал.
- А ты, мой добрый Шенье, оставайся здесь,  и,  если  пленный  вдруг  окажет
неповиновение, ты знаешь, как тебе поступить.
   И мы остались вдвоем - этот подлый предатель и я. Он сидел в  ногах  моей
кровати и  точил  нож  о  подошву  сапога  при  свете  единственной  чадящей
керосиновой  лампы.  А  я  -  теперь,  оглядываясь  назад,  я  могу   только
удивляться, как я не сошел с ума от досады и угрызений совести, когда  лежал
беспомощный на кровати,  не  имея  возможности  крикнуть  или  хоть  пальцем
шевельнуть, зная, что мои пятьдесят храбрецов тут,  рядом,  но  у  меня  нет
способа дать им знать, в какое отчаянное положение  я  попал.  Для  меня  не
впервой было оказаться в плену; но  чтобы  меня  схватили  эти  изменники  и
отвели в аббатство под градом насмешек, одураченного и обманутого их наглыми
главарями, - этого я не мог перенести.
   Нож мясника, сидевшего рядом со мной, причинил бы мне меньше страданий.
   Я незаметно напряг руки, потом ноги,  но  тот  из  этих  двоих  негодяев,
который связал меня, был мастером своего  дела.  Я  не  мог  пошевельнуться.
Тогда я сделал попытку освободиться от носового платка, которым мне заткнули
рот, но разбойник,  сидевший  подле  меня,  занес  нож  с  таким  угрожающим
ворчанием, что мне пришлось оставить свои попытки. Я лежал неподвижно, глядя
на его бычью шею, и думал, посчастливится-ли мне когда-нибудь подобрать  для
нее галстук, как вдруг услышал в коридоре, а потом на лестнице шаги: главарь
возвращался. Какие известия принес  этот  негодяй?  Если  он  убедился,  что
похитить меня тайком невозможно, то, вероятно, прирежет на месте.  Мне  было
все равно, что со мной станется, и я  посмотрел  на  дверь  с  презрением  и
вызовом, которые так жаждал выразить словами. Но  вы  поймете  мои  чувства,
дорогие друзья, когда вместо высокой фигуры и  смуглого,  насмешливого  лица
капуцина я увидел серый ментик и длинные усы моего доброго Папилета!
   Французский солдат в те времена слишком много повидал, чтобы  удивляться.
Одного взгляда на меня, связанного по рукам и  ногам,  и  на  зловещее  лицо
рядом со мной было для него довольно, чтобы понять, в чем дело.
   - Ах ты, дьявол! - зарычал он, и в воздухе сверкнула выхваченная из ножен
сабля.
   Шенье бросился на него с ножом, но,  поняв,  чем  тут  пахнет,  сразу  же
метнулся назад и всадил нож мне в сердце. Но я скатился  на  другую  сторону
кровати, прочь от него, и нож только царапнул  мне  бок,  вспоров  одеяло  и
простыню. А через мгновение я услышал стук упавшего тела, и почти в  тот  же
миг что-то ударилось об пол - нечто более легкое, но твердое - и  закатилось
под кровать. Не стану рассказывать вам все ужасные подробности, друзья  мои.
Достаточно сказать, что Папилет был одним из лучших рубак в полку и сабля  у
него была тяжелая и острая. Она оставила красные следы у меня на запястьях и
лодыжках, когда от перерезал мои путы.
   Вытащив изо рта кляп, я первым делом коснулся губами  иссеченной  шрамами
щеки  сержанта.  А  вслед  за  тем  с  этих  губ  сорвался  вопрос,  все  ли
благополучно в отряде. Да, там все спокойно. Удэн только что сменил  его,  и
он явился ко мне с рапортом. Видел ли он аббата?  Нет,  не  видел.  В  таком
случае надо окружить таверну, чтобы он не улизнул. Я поспешил к двери, чтобы
отдать приказание, но тут услышал внизу,  у  входа,  медленные,  размеренные
шаги и скрип ступеней на лестнице.
   Папилет мигом сообразил, что к чему.
   - Его надо взять живым, - шепнул я и толкнул сержанта в темноту  по  одну
сторону двери, а сам притаился по другую.
   Разбойник поднимался все выше, и каждый его шаг громким эхом отдавался  в
моем сердце. Едва на  пороге  показалось  коричневое  облачение,  мы  вдвоем
набросились на главаря разбойников, как два волка на  быка,  и  все  трое  с
грохотом повалились на пол. Он дрался, как тигр, и обладал такой необычайной
силой, что чуть не вырвался из наших рук. Трижды  ему  удавалось  встать  на
ноги, и трижды мы снова валили его, пока Папилет не приставил  к  его  горлу
саблю. У него хватило здравого смысла  понять,  что  игра  проиграна,  и  он
присмирел, а я связал его теми же самыми  веревками,  которыми  недавно  был
скручен сам.
   - Карты пересдали, милейший, - сказал я, - и вы сейчас убедитесь, что  на
этот раз у меня есть кое-какие козыри.
   - Дуракам везет, отвечал он. - Что ж, может быть, это не так уж и  плохо,
иначе всем миром завладели бы умники. Я вижу, вы прикончили  Шенье.  Он  был
непокорным мерзавцем, и от него всегда омерзительно воняло чесноком. Вас  не
затруднит положить меня на кровать? Полы в  этих  португальских  тавернах  -
малоподходящее ложе для человека, который буквально помешан на чистоте.
   Я поневоле восхищался хладнокровием этого разбойника,  сохранившего  свою
наглую снисходительность, несмотря на внезапную  перемену  ролей.  Я  послал
Папилета за конвоирами, а сам стоял над пленником с обнаженной саблей, ни на
миг не спуская  с  него  глаз,  потому  что,  должен  признаться,  испытывал
уважение к его смелости и находчивости.
   - Надеюсь, - сказал он, - ваши люди будут обращаться со  мной  подобающим
образом.
   - Вы получите по заслугам, будьте уверены.
   - Большего я и не прошу. Вероятно,  вам  неизвестно,  какого  я  высокого
происхождения, но обстоятельства таковы, что я не могу назвать своего  отца,
не совершив предательства,  или  свою  мать,  не  опозорив  ее.  Я  не  могу
требовать королевских почестей, подобные вещи гораздо приятней  получать  по
доброй воле. Эти путы стянуты слишком туго. Не будете ли вы любезны ослабить
их?
   - Вы, очевидно, не слишком высокого мнения  о  моем  уме,  -  заметил  я,
повторяя его собственные слова.
   - Туше9! - воскликнул он, как раненый фехтовальщик. - Но вот и ваши люди,
так что теперь вы можете без опасения ослабить веревки.
   Я приказал сорвать с него облачение и держать его под  надежной  охраной.
Так как уже брезжил  рассвет,  мне  нужно  было  подумать,  что  предпринять
дальше. Бедняга Барт вместе со своими людьми  попал  в  хитро  расставленную
ловушку, и если б мы приняли все коварные предложения  нашего  советчика,  в
плену оказалась бы не половина, а все наши силы.  Я  должен,  если  это  еще
возможно, вызволить англичан. И, кроме того, нужно подумать о старой графине
Ла Ронда. Что же касается аббатства,  то,  поскольку  его  гарнизон  начеку,
нечего и думать его захватить. Теперь все зависело от  того,  насколько  они
дорожат своим главарем. Исход игры решала эта единственная карта. И я сейчас
расскажу вам, как смело и искусно я сыграл.
   Едва рассвело, мой трубач протрубил сбор, и мы рысью выехали на  равнину.
Моего пленника везли верхом в самой середине отряда. На расстоянии  выстрела
от  главных  ворот  аббатства  росло  большое  дерево,  под  которым  мы   и
остановились. Если б они распахнули ворота и бросились  в  атаку,  я  бы  им
показал; но, как я и ожидал, они предпочли остаться  в  аббатстве  и  усеяли
стену во всю длину, осыпая нас насмешками, гиканьем и презрительным хохотом.
Некоторые выпалили раз-другой из ружей, но, убедившись, что мы вне выстрела,
вскоре перестали попусту тратить порох. Странное это было зрелище - вся  эта
смесь французских, английских и  португальских,  кавалерийских,  пехотных  и
артиллерийских мундиров, обладатели которых вертели  головами  и  показывали
нам кулаки.
   Но клянусь, весь этот гвалт  сразу  смолк,  едва  мы  разомкнули  ряды  и
показали, кого привезли! На несколько секунд воцарилось  молчание,  а  потом
раздался яростный и тоскливый вой! Я видел,  что  некоторые,  как  безумные,
прыгают по стене. Должно быть, он был необыкновенный человек,  наш  пленник,
если вся шайка так любила его.
   Я прихватил из таверны веревку, и теперь мы перекинули  ее  через  нижний
сук дерева.
   - Позвольте мне, мсье, расстегнуть на вас воротник, -  сказал  Папилет  с
насмешливой почтительностью.
   - Только при условии, если руки у вас безукоризненно  чистые,  -  ответил
наш пленник, и все мои гусары рассмеялись.
   Со стены снова раздался вой, который сменился гробовым  молчанием,  когда
петлю надели на шею маршала Одеколона. Потом  пронзительно  заиграла  труба,
ворота аббатства распахнулись, и оттуда  выбежали  трое,  размахивая  белыми
тряпками. Ах, сердце мое так и подскочило от радости, когда я их  увидел!  И
все же я не сделал ни одного шага им навстречу, так  как  хотел,  чтобы  они
были единственной заинтересованной стороной. Я только велел  своему  трубачу
махнуть в ответ платком, после чего три парламентера бегом подбежали к  нам.
Маршал, все еще связанный и с веревкой  на  шее,  сидел  в  седле  и  слегка
улыбался со скучающим видом, словно прятал  свою  скуку  под  этой  улыбкой.
Попади я сам в такое же положение, я не  мог  бы  держаться  лучше,  а  это,
конечно, высшая похвала в моих устах.
   Удивительную троицу составляли эти парламентеры. Один  был  португальский
cacador10 в черном мундире; второй -  французский  егерь  в  светло-зеленом;
третий - здоровенный английский артиллерист в  синем  с  золотом.  Все  трое
отдали честь, после чего француз заговорил.
   - В наших руках тридцать семь  английских  драгун,  -  заявил  он.  -  Мы
торжественно клянемся, что все они повиснут на стене  аббатства  через  пять
минут после смерти нашего маршала.
   - Тридцать семь! - воскликнул я, - Но ведь их пятьдесят один человек!
   - Четырнадцать было зарублено, прежде чем их успели взять под стражу.
   - А офицер?
   - Он согласился отдать свою шпагу лишь вместе с жизнью. Это не наша вина.
Мы спасли бы его, если б могли.
   Бедняга Барт! Я  встречался  с  ним  дважды,  и  все  же  он  крепко  мне
полюбился. Я всегда хорошо  относился  к  англичанам  из  уважения  к  этому
единственному моему английскому другу. Никогда в  жизни  я  не  видел  более
храброго человека и скверного фехтовальщика.
   Сами понимаете, я не поверил ни единому слову этих негодяев. Я  послал  с
одним из них Папилета, и он, вернувшись подтвердил, что все  правда.  Теперь
надо было подумать о живых.
   - Если я освобожу вашего главаря, отпустите ли вы тридцать семь драгун?
   - Мы освободим десять.
   - Вздернуть его! - приказал я.
   - Двадцать! - крикнул егерь.
   - Довольно слов, - сказал я. - Тяните веревку!
   - Всех! -  закричал  парламентер,  когда  петля  захлестнулась  на  горле
маршала.
   - С конями и оружием?
   Они поняли, что со мной шутки плохи.
   - Со всем, что у них есть, - угрюмо буркнул егерь.
   - И графиню Ла Ронда тоже? - спросил я. Но  здесь  я  столкнулся  с  куда
большим упорством. Никакие угрозы с  моей  стороны  не  могли  заставить  их
отпустить графиню. Мы затянули петлю. Тронули с места лошадь.  Сделали  все,
только не вздернули маршала. Если б я сломал ему шею,  ничто  не  спасло  бы
драгун. Поэтому я дорожил ею не меньше, чем они.
   - Да позволено мне будет заметить, -  учтиво  сказал  маршал,  -  что  вы
подвергаете меня риску схватить ангину. Не кажется ли  вам,  что,  поскольку
мнения по этому вопросу разделились, лучше всего будет узнать желание  самой
графини? Никто из нас, я уверен, не захочет действовать вопреки ее воле.
   Лучшего нечего было и желать. Сами понимаете, я сразу ухватился за  столь
простое решение. Через десять минут она была уже перед нами,  величественная
дама, у которой из-под мантильи выглядывали седые букли.  Лицо  у  нее  было
совсем желтое, словно отражало бесчисленные дублоны ее состояния.
   - Этот господин, - сказал маршал,  -  желает  препроводить  вас  в  такое
место,  где  вы  больше  никогда  нас  не  увидите.  В  вашей  воле  решить,
отправитесь ли вы с ним или же предпочтете остаться со мной.
   В один миг она очутилась у его стремени.
   - Мой дорогой Алексис, - воскликнула она, - ничто не может нас разлучить!
   Он взглянул на меня с насмешливой улыбкой на красивом лице.
   - Кстати, вы допустили маленькую оговорку, дорогой  полковник,  -  сказал
он. - Кроме титула, носимого в силу обычая, не существует никакой  вдовы  Ла
Ронда. Дама, которую я имею честь вам представить, - моя горячо любимая жена
госпожа Алексис Морган - или вернее назвать ее мадам маршал Одеколон?
   В этот миг я понял, что  имею  дело  с  самым  умным  и  неразборчивым  в
средствах человеком, какого мне доводилось видеть. Я посмотрел на несчастную
старуху, и душа моя исполнилась удивления и отвращения. А она, не отрываясь,
смотрела на него с таким восторгом,  с  каким  юный  рекрут  смотрел  бы  на
императора.
   - Что ж, пусть будет так, - сказал я наконец. -  Отпустите  драгун,  и  я
уйду.
   Их привели вместе с лошадьми и оружием, и мы сняли петлю с шеи маршала.
   - До свидания, дорогой полковник, - сказал он.  -  Боюсь,  что  когда  вы
вернетесь к Массена, рапорт об исполнении его  приказа  окажется  далеко  не
блестящим, хотя, насколько мне известно, у него будет слишком  много  забот,
чтобы думать о вас. Готов признать, что вы выпутались из трудного  положения
с ловкостью, какой я не предполагал. Кажется,  я  ничего  не  могу  для  вас
сделать, прежде чем вы покинете эти места?
   - Только одно.
   - Что же именно?
   - Похоронить достойным образом молодого английского офицера и его людей.
   - Обещаю вам.
   - И еще одно.
   - Говорите.
   - Уделить мне пять минут с обнаженной саблей, верхом на коне.
   - Ай-ай! - сказал он.  -  Ведь  тогда  мне  придется  либо  пресечь  вашу
блестящую карьеру в самом начале, либо проститься навек со  своей  костлявой
супругой. Право, неразумно обращаться с такой просьбой к человеку,  которому
предстоит медовый месяц.
   Я собрал своих кавалеристов и построил их