плошные  усы  да
шпоры, и в конце концов я промолчал. Должно быть, эта борьба  отражалась  на
моем лице, так как император не сводил с меня  пристального  взгляда  и,  не
дождавшись ответа, не выразил никакого недовольства.
   - По-видимому, вы именно тот, кто мне нужен, - сказал он. - Меня со  всех
сторон окружают умные храбрецы. Но храбрец, который к тому  же...  -  Он  не
докончил, а я так и не понял, что он хотел  сказать.  Пришлось  ограничиться
заверением, что он может располагать мною до самой моей смерти.
   - Насколько мне известно, вы хорошо владеете саблей, - сказал он.
   - Сносно, ваше величество.
   -  Ваш  полк  выбрал  вас  для   состязания   с   лучшим   фехтовальщиком
шамбарантских гусар?
   Оказывается, он был наслышан о моих подвигах! Что ж, это  меня  нисколько
не огорчило.
   - Да, мои товарищи оказали мне эту честь, ваше величество, - ответил я.
   - И, чтобы поупражняться, вы за  неделю  до  дуэли  оскорбили  одного  за
другим шестерых мастеров фехтования?
   - Мне было дано разрешение отлучиться из полка семь  раз  за  столько  же
дней, ваше величество.
   - И вы не получили ни царапины?
   - Мастер фехтования Двадцать третьего полка задел мне левый локоть,  ваше
величество.
   - Прекратите эти детские забавы, мсье! - крикнул он, внезапно  охваченный
холодной яростью, в которой он бывал страшен. - Вы вообразили, что я даю эти
звания моим ветеранам для того, чтобы вы  могли  отрабатывать  на  них  свои
четвертые и третьи позиции? Хорошо же я буду выглядеть перед  Европой,  если
мои солдаты станут обращать свои клинки друг против друга! Если  я  еще  раз
услышу, что вы дрались на дуэли, я раздавлю вас вот этими пальцами!
   Перед глазами моими замелькала белая, пухлая рука, грозный  рык  срывался
на свистящее шипенье. Честное слово, по коже у меня поползли мурашки. Сейчас
я охотно поменялся бы местами с солдатом, что первый идет в атаку по  самому
крутому и узкому ущелью. Император повернулся к столу, выпил чашку кофе,  и,
когда он снова обратился ко мне, от страшной бури не осталось и следа,  и  я
увидел эту странную улыбку, которая появлялась только  на  губах,  но  не  в
глазах.
   - Я нуждаюсь в ваших услугах, мсье Жерар, - сказал он.  -  Вероятно,  для
меня будет безопаснее, если рядом будет человек, хорошо владеющий саблей,  и
по некоторым причинам я выбрал вас. Но прежде  всего  вы  дадите  мне  слово
держать все это в тайне. Пока я жив, ни одна живая душа, кроме нас  с  вами,
не должна знать, о чем мы сегодня говорили.
   Я подумал о Талейране и Лассале, но дал слово молчать.
   - Затем, я не нуждаюсь ни в вашем мнении, ни в ваших  умозаключениях;  вы
должны делать только то, что вам велят.
   Я поклонился.
   - Мне нужна ваша сабля, а не ваша голова. Думать буду я сам. Вы поняли?
   - Да, ваше величество.
   - Вы знаете Канцлерскую рощу в лесу Фонтенбло? Я кивнул.
   - Знаете  высокую  раздвоенную  сосну,  у  которой  во  вторник  собирали
охотничьих собак?
   Если б ему  было  известно,  что  под  этой  сосной  я  трижды  в  неделю
встречаюсь с одной девицей, он не стал  бы  меня  спрашивать.  Я  ничего  не
ответил и опять только кивнул.
   - Прекрасно. Ждите меня там сегодня в десять часов вечера.
   Я уже перестал удивляться чему бы то ни было. Если бы  он  предложил  мне
сесть вместо него на императорский трон, я бы только склонил свой кивер.
   - Потом мы вместе пойдем в лес, - продолжал император. -  Пусть  при  вас
будет только сабля, пистолетов не надо. Не обращайтесь ко мне, и  я  с  вами
тоже не буду разговаривать. Мы будем идти молча. Вы поняли?
   - Понял, ваше величество.
   - Немного погодя под известным мне деревом  мы  увидим  человека,  скорее
даже двоих. Мы подойдем к ним вместе. Если я сделаю вам знак защищать  меня,
вы обнажите вашу саблю. Но если я начну разговаривать  с  этими  людьми,  вы
должны ждать и наблюдать за происходящим. Коль скоро вам  придется  драться,
то пусть даже их будет двое, ни один  не  должен  уйти  живым.  Я  буду  вам
помогать.
   - Ваше величество! - воскликнул я. -  Я  не  сомневаюсь,  что  моя  сабля
справится и с двумя, но не лучше ли мне прихватить с собой  товарища,  чтобы
вам не пришлось драться самому?
   - Чепуха, - сказал он, - Я был солдатом до того,  как  стал  императором.
Неужели вы думаете, что только гусары владеют саблей, а артиллеристы нет? Но
я ведь приказал вам не возражать. Вы будете делать  только  то,  что  я  вам
скажу. Если придется обнажить сабли, никто из  этих  людей  не  должен  уйти
живым.
   - Не уйдут, ваше величество, - сказал я.
   - Прекрасно. Больше распоряжений не будет. Можете идти.
   Я повернулся к двери, но вдруг меня осенила одна мысль.
   Я опять обернулся.
   - Ваше величество, я думаю вот что... - начал я.
   Он бросился ко мне, разъяренный, как дикий зверь. Мне  казалось,  что  он
меня ударит.
   - Вы думаете! - закричал он. - Вы!  Вы  воображаете,  что  я  выбрал  вас
потому, что вы умеете думать?  Посмейте-ка  сказать  мне  это  еще  раз!  Вы
единственный человек, который... впрочем, довольно! Ждите  меня  у  сосны  в
десять часов!
   Клянусь честью, я не помню, как выбрался из  кабинета.  Когда  подо  мной
добрый скакун и сабля моя звякает о стремя, - тогда я силен.  И  всему,  что
касается фуража - сена или овса, ржи и ячменя - и  командования  эскадронами
на марше, я могу поучить кого угодно. Но когда я встречаюсь  с  каким-нибудь
камергером, маршалом или самим императором и вижу, что все говорят обиняком,
вместо того чтобы  выложить  все  начистоту,  -  тут  я  чувствую  себя  как
кавалерийская лошадь, запряженная в дамскую коляску. От всякого жеманства  и
притворства меня просто мутит. Я научился благородным манерам, но не манерам
придворного. Поэтому я не чаял, как вырваться на свежий воздух, и побежал  к
себе домой, как школьник, улепетывающий от строгого учителя.
   Но едва я распахнул дверь, как глазам  моим  представилась  пара  длинных
небесно-голубых ног  в  гусарских  сапогах  и  пара  коротких  и  черных,  в
панталонах до колен и башмаках  с  пряжками.  Обе  пары  ног  бросились  мне
навстречу.
   - Ну что? Что вы узнали? - воскликнули оба моих гостя.
   - Ничего, - ответил я.
   - Император вас не принял?
   - Принял; мы с ним виделись.
   - И что он вам сказал?
   - Мсье Талейран, - ответил я, - к моему глубокому сожалению, я ничего  не
могу вам рассказать. Я дал слово императору.
   - Полно, полно, дорогой мой юноша, - сказал он,  подходя  ко  мне  боком,
точь-в-точь как кошка, которая хочет потереться о ваши ноги. - Все останется
между друзьями и дальше этих стен не пойдет. Кроме того, беря с  вас  слово,
император, конечно, не имел в виду меня.
   - До дворца всего минута ходу, мсье Талейран, - ответил я. Я попрошу  вас
сделать несколько  шагов,  если  это  вас  не  затруднит,  и  принести  сюда
письменное свидетельство императора, что, беря с меня слово, он  не  имел  в
виду вас. И тогда я буду счастлив передать вам наш разговор слово в слово.
   Он ощерился на меня, как старая лисица.
   - Кажется, мсье Жерар немножко возомнил о себе, - сказал он. - Мсье Жерар
слишком молод, чтобы понимать истинное соотношение вещей. Став постарше, он,
вероятно,  поймет,  что   со   стороны   младшего   кавалерийского   офицера
неблагоразумно быть столь несговорчивым.
   Я не знал, что ответить, но  тут  Лассаль  вступился  за  меня  со  своей
обычной прямотой.
   - Малый совершенно прав, - заявил он. - Знай я, что он связан  словом,  я
бы и не подумал расспрашивать его. Вы отлично знаете, мсье де Талейран,  что
если бы он вам все рассказал, вы посмеялись бы  над  ним  в  душе,  а  потом
подумали бы о нем не больше, чем я о пустой бутылке из-под бургундского. Что
до меня, то даю слово: если я  узнаю,  что  он  выдал  тайну  императора,  в
Десятом полку для него не будет больше места, и мы  лишимся  нашего  лучшего
фехтовальщика.
   Но государственный муж, видя, что полковник на  моей  стороне,  обозлился
еще больше.
   - Я слыхал, полковник де Лассаль, - сказал он с ледяной  надменностью,  -
что ваши  суждения  о  легкой  кавалерии  ценятся  очень  высоко.  Если  мне
понадобятся сведения об этом роде войск, я не премину обратиться к  вам.  Но
сейчас дело касается дипломатии, и, надеюсь, вы  разрешите  мне  иметь  свое
мнение по этому вопросу. Покуда благополучие Франции и  личная  безопасность
императора вверены главным образом моему попечению, я буду использовать  все
средства,  чтобы  обеспечить  и  то  и  другое,  невзирая  даже  на  прихоти
императора. Имею честь откланяться, полковник де Лассаль.
   Бросив в мою  сторону  весьма  недружелюбный  взгляд,  он  повернулся  на
каблуке и мелкими бесшумными шажками быстро вышел из комнаты.
   По лицу Лассаля я понял,  что  ему  не  улыбается  перспектива  вражды  с
могущественным министром. У него сорвалось крепкое  словцо;  затем,  схватив
кивер и поддерживая рукой саблю, он с грохотом сбежал по лестнице.  Выглянув
в окно, я увидел, что две фигуры - высокая голубая и прихрамывающая черная -
шагают  по  улице  рядом.  Вид  у  Талейрана  был  замороженный,  а  Лассаль
размахивал руками и что-то говорил, - очевидно, пытался помириться.
   Император велел мне не думать, и я старался выполнить его приказ. Я  взял
карты, которые Морат оставил на столе, и стал играть в экарте за двоих. Но я
никак не мог вспомнить, какая масть была козырной,  и,  отчаявшись,  швырнул
карты под стол. Затем я вытащил саблю и поупражнялся в колющих ударах,  пока
не устал, но ничего  не  помогало!  Мысль  моя  работала,  несмотря  на  все
старания. В десять часов я должен встретиться с императором в лесу. Из  всех
невероятных событий, какие случаются на свете, только это не  могло  бы  мне
прийти в голову нынче утром, когда я вставал с кровати. Но ответственность -
какая страшная ответственность легла на мои плечи! И разделить  ее  со  мной
некому. Думая об этом, я весь холодел. Сколько раз я глядел в  глаза  смерти
на полях сражений, но только сейчас узнал, что  такое  настоящий  страх.  Но
затем я рассудил, что мне ничего  не  остается  делать,  как  показать  себя
отважным и  достойным  солдатом,  а  пуще  всего  -  строжайше  повиноваться
полученным приказам. И  если  все  сойдет  благополучно,  это  будет  начало
блестящей карьеры. Так, переходя от страха к надеждам,  я  кое-как  протянул
этот долгий-предолгий вечер, пока не пробил назначенный час.
   Я надел шинель - ведь неизвестно, сколько времени мне  придется  провести
ночью в лесу, - а сверху опоясался саблей. Стащив гусарские сапоги, я  надел
башмаки и гетры, чтобы легче был шаг. Затем я  осторожно  вышел  из  дома  и
направился в лес, чувствуя огромное  облегчение,  -  мне  всегда  становится
лучше,  когда  проходит   необходимость   размышлять   и   наступает   время
действовать.
   Я прошел мимо казарм гвардейских  егерей,  мимо  маленьких  кафе,  битком
набитых военными. Среди множества пехотинцев в  темном  и  офицеров  личного
императорского конвоя в светло-зеленом я, проходя мимо,  видел  лазоревые  с
золотом мундиры моих однополчан. Гусары беззаботно потягивали вино и  дымили
сигарами, даже не подозревая о том, что предстояло их товарищу. Один из них,
командир моего эскадрона, разглядел меня  в  свете,  падавшем  из  окна,  и,
громко зовя меня, выбежал на улицу. Я  прибавил  шагу,  делая  вид,  что  не
слышу, и он, обругав меня за глухоту, вернулся допивать бутылку.
   Попасть в Фонтенбло - дело нетрудное.  Отдельные  деревья  пробрались  на
улицы городка, как стрелки, идущие впереди колонны.  Я  свернул  на  тропку,
которая вела на опушку леса, и быстро зашагал к старой сосне. Я уже намекал,
что это место мне было  знакомо  благодаря  особым  причинам,  и  благодарил
судьбу за то, что в эту ночь меня не поджидала там  Леони.  Бедная  малютка,
наверное, умерла бы от страха, увидев  перед  собой  императора.  А  он  мог
обойтись с ней слишком сурово или - хуже того! - чересчур ласково.
   Над лесом светил полумесяц, и, подходя к условленному  месту,  я  увидел,
что меня уже ждут. Под сосной, заложив руки за спину и уткнув  подбородок  в
грудь, взад и вперед расхаживал император. На нем было длинное серое  пальто
с накинутым на голову капюшоном. Я видел его в этом одеянии во  время  нашей
зимней кампании в Польше; говорили, будто он носил его потому,  что  капюшон
служил прекрасной маскировкой. И в походах и в Париже император очень  любил
бродить по ночам и подслушивать разговоры в кабачках или у костров.  Но  его
фигура, его манера держать голову и руки были настолько  знакомы  всем,  что
его немедленно узнавали, и  люди  принимались  говорить  то,  что,  как  они
полагали, ему было приятно услышать.
   Первой моей мыслью было, что он рассердится на меня за то, что я заставил
его ждать, но, когда я подошел, большие часы на  церковной  башне  Фонтенбло
пробили десять. Стало быть, я не опоздал, а он пришел слишком рано. Вспомнив
его приказ не вступать в разговор, я остановился в  четырех  шагах,  щелкнул
шпорами, опустил саблю, которую я  придерживал  рукой,  и  отдал  честь.  Он
взглянул на меня и без единого слова повернулся и медленно пошел по лесу;  я
последовал за ним, держась на том  же  расстоянии.  Раз-другой  он  опасливо
поглядел направо и налево, словно боясь, что кто-то следит за нами.  Я  тоже
осматривался, но даже с  моим  острым  зрением  невозможно  было  разглядеть
что-либо, кроме неровных пятен лунного света среди густой, черной  тени  под
деревьями. Слух у меня такой же  острый,  как  и  зрение,  и  раза  два  мне
показалось, что где-то треснул сучок, - но вы сами  знаете,  сколько  звуков
ночью в лесу и как трудно определить, откуда они слышатся.
   Так мы прошагали больше  мили,  и  я  догадался,  куда  мы  направляемся,
задолго до того, как мы дошли до цели. Посреди одной из лесных  полян  стоял
громадный расщепленный ствол - остаток когда-то  росшего  здесь  гигантского
дерева. Он был известен под именем  Аббатова  бука,  о  нем  ходило  столько
всяких страшных историй, что я знаю немало храбрых солдат, которые побоялись
бы стоять возле него на часах. Но я, конечно, не верил вздорным  россказням,
как, очевидно, и император;  мы  пересекли  поляну  и  направились  прямо  к
старому стволу. Подойдя поближе, я увидел под ним две ожидавшие нас фигуры.
   Я заметил их, хотя они стояли чуть  позади  ствола,  словно  стараясь  не
выдать своего присутствия, но когда мы приблизились, они  вышли  из  тени  и
двинулись нам навстречу. Император оглянулся на меня и  чуть  замедлил  шаг;
теперь я был уже на расстоянии вытянутой руки от него. Само собой,  саблю  я
передвинул вперед и успел хорошо рассмотреть подходивших к нам людей.
   Один из них был высок - я бы даже сказал, на редкость высок, - другой был
ниже среднего роста и шел проворным, уверенным  шагом.  Оба  были  в  черных
мантиях, одетых на манер плащей мюратовских драгун. На  обоих  были  плоские
черные шляпы, какие я потом видел в Испании; поля затеняли их лица, хотя мне
было видно, как из-под них сверкали глаза.  Луна  светила  им  в  спину,  их
длинные черные тени тянулись впереди - словом, точь-в-точь призраки, которые
могут  привидеться  ночью  возле  Аббатова  бука.  Они  бесшумно  скользили,
приближаясь к нам, и лунных свет рисовал длинные белые  ромбы  между  ногами
идущих и ногами их теней.
   Император остановился; два  незнакомца  тоже  остановились  в  нескольких
шагах. Я подошел к императору и стал рядом с ним;  так  мы  стояли  лицом  к
лицу, не произнося ни слова. Я глядел больше на высокого -  он  был  чуточку
ближе ко мне, и от меня не укрылось, что он взвинчен до предела.  Он  трясся
всем своим тощим телом и дышал часто  и  неглубоко,  как  загнанная  собака.
Вдруг второй коротко свистнул. Высокий согнул спину  и  колени,  как  пловец
перед прыжком в виду, но прежде, чем он успел двинуться, я,  обнажив  саблю,
одним прыжком очутился перед ним. В то же  мгновенье  низенький  ринулся  на
императора и вонзил ему в сердце кинжал.
   Боже, что за ужасная минута! Просто чудо, что я  сам  не  упал  замертво.
Будто во сне, я увидел, как судорожно дернулось и закружилось серое пальто и
в лунном свете  между  лопаток  высунулось  на  три  дюйма  кровавое  лезвие
кинжала. С предсмертным хрипом император рухнул на траву, а убийца,  оставив
кинжал в теле своей жертвы, вскинул руки к небу и издал радостный вопль. А я
- я воткнул саблю ему в диафрагму с такой  яростной  силой,  что  от  толчка
рукоятки в грудную кость он отлетел на шесть шагов и  там  упал,  оставив  в
моих руках дымящийся клинок. Я быстро обернулся к другому, охваченный  такой
жаждой крови, какой я никогда не испытывал и не испытаю,  в  ту  же  секунду
перед глазами моими блеснул кинжал, холодное  лезвие  скользнуло  мимо  моей
шеи, и рука негодяя с размаху уперлось мне в плечо. Я занес над  ним  саблю,
но он отпрянул в сторону и мгновенно пустился бежать со всех ног,  скачками,
как олень, пересекая залитую лунным светом поляну.
   Но ему, конечно, от меня не уйти. Я  на  секунду  остановился  над  телом
императора и тронул холодную руку. Я знал, что  кинжал  убийцы  сделал  свое
дело. Несмотря на свою молодость, я достаточно навидался на войне и понимал,
что удар был смертелен.
   - Ваше величество! Ваше величество! - в отчаянии окликал его я.  В  ответ
ни звука, ни малейшего движения, только темное пятно расплывалось по  земле,
залитой лунным светом. Как безумный, я вскочил на ноги, сбросил шинель и изо
всех сил помчался вдогонку за вторым убийцей.
   Я благословлял себя за то, что додумался вместо сапог  надеть  башмаки  с
гетрами! И как хорошо, что меня осенило сбросить шинель!  Этому  негодяю  не
удалось выпутаться из своей мантии, или же он так  перетрусил,  что  ему  не
пришло в голову ее снять. Поэтому у меня с самого начала  было  преимущество
перед ним. Он, наверное, был не в своем уме - он даже не пытался скрыться  в
тени под  деревьями,  а  перебегал  от  поляны  к  поляне,  пока  не  достиг
вересковой пустоши, которая выводит к большой фонтенблоской каменоломне. Тут
он был передо мной весь, как на ладони, и я знал, что ему от меня  не  уйти.
Правда, он бежал неплохо - бежал, как бежит трус, спасая  свою  шкуру.  А  я
бежал, как Судьба, неотступно следующая за человеком по пятам. Ярд за  ярдом
сокращалось расстояние между мною и  им.  Он  спотыкался  и  пошатывался.  Я
слышал его хриплое, надсадное дыхание. И вдруг путь  его  пересекла  зияющая
пропасть каменоломни. Оглянувшись на меня  через  плечо,  он  испустил  крик
отчаяния. Через мгновенье он исчез из виду.
   Понимаете - исчез совершенно. Я подбежал к обрыву  и  заглянул  в  темную
пропасть. Неужели он бросился вниз? Я решил было, что так  оно  и  есть,  но
вдруг снизу донеслись тихие прерывистые звуки. Это слышалось его дыхание,  и
я догадался, где он.
   С краю каменоломни, на  небольшом  выступе  под  обрывом,  стоял  дощатый
сарайчик, где рабочие хранили  свои  инструменты.  Убийца,  конечно,  юркнул
туда. Он, безмозглая тварь, должно быть, думал, что в темноте  я  не  рискну
последовать за ним. Плохо же он знал Этьена Жерара! Одним прыжком я очутился
на выступе; еще прыжок - и я ворвался в дверь, услышал в углу дыхание убийцы
и навалился на него сверху.
   Он боролся, как дикая кошка, но где ему было одолеть меня  этим  коротким
кинжалом! Кажется, я проткнул его насквозь первым же неистовым  ударом,  ибо
хоть он и продолжал орудовать кинжалом, но рука его слабела  все  больше,  и
наконец кинжал со звоном упал на пол. Убедившись, что он мертв, я поднялся и
вышел на освещенную луной площадку. Я  вскарабкался  наверх  и  пошел  через
пустошь, чувствуя, что вот-вот сойду с ума.
   Слыша, как кровь звенит у меня в ушах, сжимая в руке обнаженную саблю,  я
бесцельно шагал по вересковой пустоши, пока не поднял голову  и  не  увидел,
что нахожусь на поляне возле Аббатова бука и вдали темнеет суковатый  ствол,