ми ужаса, но с  гордо  поднятой  головой,
стояла самая прелестная женщина, какую когда-либо видел Этьен  Жерар.  Среди
этих людей с грубыми, низменными лицами она казалась  существом  иной  расы.
Едва я показался на пороге  своей  комнаты,  она  рванулась  мне  навстречу,
схватила меня за руку и синие глаза ее засияли радостью и торжеством.
   - французский офицер и благородный человек! - воскликнула она.  -  Теперь
мне нечего бояться!
   - Да, мадам, вам нечего бояться, - сказал я и, не удержавшись, взял ее за
руку, чтобы ободрить. - Вам стоит только приказать, я в вашем  распоряжении,
- добавил я, целуя ей руку в знак того, что мне можно верить.
   - Я полька! - воскликнула она. - Графиня Палотта. Они набросились на меня
за то, что я люблю французов. Не знаю, что со мной сталось бы, если  б  небо
не послало мне спасителя в вашем лице.
   Я снова поцеловал ей руку,  дабы  у  нее  не  осталось  сомнений  в  моих
намерениях. Потом повернулся к толпе с тем выражением, которое я так  хорошо
умею придавать своему лицу. Вмиг прихожая опустела.
   - Графиня, - сказал я, - теперь вы  под  моей  защитой.  Вы  ослабели,  и
стакан вина просто необходим вам для подкрепления сил.
   Я предложил ей руку и отвел ее в свою комнату, где она села рядом со мной
за стол и подкрепилась едой и вином, которые я ей предложил.
   Как она расцвела в моем присутствии, эта женщина, совсем как  цветок  под
лучами солнца! Она осветила всю комнату своей  красотой.  Должно  быть,  она
прочла  восхищение  в  моих  глазах,  и  мне  казалось,  что   я   тоже   ей
небезразличен. Ах, друзья мои, я был не последним из мужчин, когда мне  едва
перевалило за тридцать. Во всей легкой кавалерии трудно было сыскать  вторые
такие бакенбарды. У Мюрата они, пожалуй, были подлиннее, но  лучшие  знатоки
соглашались, что у него они чуть-чуть слишком длинны. И, кроме того, я  умел
нравиться. К одним женщинам нужен такой подход, к другим -  этакий,  так  же
как при осаде города в плохую погоду нужны фашины и габионы12, а в хорошую -
траншеи. Но мужчина,  который  умеет  сочетать  натиск  и  робкую  нежность,
который может быть неистовым и  в  то  же  время  кротким,  самонадеянным  и
почтительным, именно такой мужчина наводит ужас  на  матерей.  Я  чувствовал
себя покровителем одинокой женщины и, зная, какой я опасный человек,  строго
следил за собой. Но даже у покровителя есть привилегии, и я не преминул  ими
воспользоваться.
   Голос у нее был такой же чарующий, как и  лицо.  В  коротких  словах  она
объяснила, что едет в Польшу, до сих пор ее сопровождал брат, но он  заболел
в дороге и слег. Местные жители не раз проявляли к ней враждебность,  потому
что она не могла  скрыть  свою  симпатию  к  французам.  Когда  она  кончила
рассказывать про свои злоключения, разговор зашел обо мне и о моих подвигах.
Оказалось, что  она  слышала  о  них,  так  как  знала  нескольких  офицеров
Понятовского и они  рассказывали  о  моих  славных  делах.  Но  она  жаждала
услышать обо всем из моих собственных  уст.  Никогда  еще  не  вел  я  столь
приятной беседы. Большинство женщин совершает ошибку, слишком много говоря о
себе, но эта слушала меня  так,  как  вот  сейчас  слушаете  вы,  и  просила
рассказывать еще и еще. Незаметно проходил час за часом, и вдруг я с  ужасом
услышал,  что  часы  на  деревенской  колокольне  пробили   одиннадцать,   и
спохватился, что на целых четыре часа забыл об интересах императора.
   - Простите меня, дорогая мадам! - воскликнул я, вскакивая со стула. -  Но
я должен немедленно ехать в Гоф.
   Она встала и посмотрела на меня с выражением упрека на бледном лице.
   - А как же я? - спросила она. - Что будет со мной?
   - Дело касается императора. Я и так задержался здесь слишком  долго.  Мой
долг призывает меня, и я должен ехать.
   - Должны ехать? А меня хотите бросить одну среди этих дикарей? Ах,  зачем
я вас встретила! Зачем вы внушили мне мысль, что я могу положиться  на  вашу
сильную руку!
   Ее глаза заблестели, и она, рыдая, бросилась мне на грудь.
   Да, это была нелегкая минута для покровителя! Молодому  офицеру  пришлось
зорко следить за собой.  Но  я  оказался  на  высоте.  Я  гладил  ее  пышные
каштановые волосы и  шептал  ей  на  ухо  все  утешения,  какие  только  мог
придумать, - правда, при  этом  я  обнимал  ее  одной  рукой,  но  это  было
необходимо, чтобы она не упала  в  обморок.  Она  обратила  ко  мне  залитое
слезами лицо.
   - Воды, - прошептала она. - Ради бога, воды!
   Я видел, что еще мгновенье, и она лишится чувств. Голова ее поникла, и я,
уложив ее на кушетку, бросился из комнаты  искать  графин  с  водой.  Прошло
несколько минут, прежде чем я нашел его и поспешил назад. Представьте же мои
чувства, когда я увидел, что комната пуста и женщина исчезла.
   Исчезла не только сама, но и  ее  шляпка  и  отделанный  серебром  хлыст,
лежавший на столе. Я выбежал в коридор  и  стал  громко  звать  хозяина.  Он
ничего не знал, никогда раньше не видел этой женщины и рад бы никогда больше
ее не увидеть. А крестьяне, стоявшие у двери, -  не  видели  ли  они,  чтобы
кто-нибудь ускакал? Нет, никого не видели. Я шарил повсюду,  а  потом  вдруг
случайно взглянул в зеркало, и тут глаза у меня полезли на лоб и  я  разинул
рот так широко, что чуть не оборвал ремешок своего кивера.
   Все четыре пуговицы на моем ментике были расстегнуты, и, даже не ощупывая
мундир у себя на груди, я понял, что драгоценные бумаги исчезли.  О  глубина
лукавства, таящегося в женском сердце! Она обокрала  меня,  обокрала  в  тот
самый миг, когда прильнула к моей груди. Пока  я  гладил  ее  по  волосам  и
шептал ей на ухо утешения, ее руки шарили под моим доломаном. И вот  теперь,
когда я почти у цели, мне невозможно исполнить поручение, которое уже стоило
жизни одному хорошему человеку и теперь, как  видно,  будет  стоить  другому
чести. Что скажет император,  когда  услышит,  что  я  потерял  его  письма?
Поверит ли армия, узнав, что Этьен Жерар способен на такое? А  когда  станет
известно, что женская  рука  похитила  их  у  меня,  то-то  будет  смеху  за
офицерскими столами и вокруг бивачных  костров!  От  отчаяния  я  готов  был
упасть и кататься по земле.
   Но одно было несомненно: весь этот шум в прихожей и травля мнимой графини
были разыграны  нарочно  от  начала  до  конца.  Этот  негодяй  хозяин,  без
сомнения, посвящен в заговор. У него и нужно выпытать, кто она такая и  куда
делись похищенные бумаги. Я схватил со стола саблю и выбежал искать его.  Но
негодяй предвидел это и приготовился к встрече. Я отыскал его в углу двора -
он стоял с ружьем в руках, а рядом его сын держал  на  поводке  здоровенного
мастифа. По обе стороны от них стояли два конюха  с  вилами,  а  сзади  жена
держала большой фонарь, чтоб удобней было целиться.
   - Уезжайте, слышите, уезжайте отсюда! - крикнул он сиплым голосом. - Ваша
лошадь у ворот, и никто не станет вас задерживать. А ежели  хотите  драться,
вам придется одному выйти против троих храбрецов.
   Я опасался только пса, потому что обе пары  вил  и  ружье  дрожали  в  их
руках, как ветки на ветру. Но я рассудил,  что  если  даже  и  вырву  ответ,
приставив острие сабли к горлу этого негодяя, у  меня  все  равно  не  будет
возможности проверить, правду ли он сказал. А раз так, в этой борьбе я  могу
многое потерять и ничего наверняка не выиграю. Поэтому я окинул их взглядом,
от которого их дурацкое оружие задрожало еще  больше,  а  затем,  вскочив  в
седло, поскакал прочь, и пронзительный смех хозяйки долго еще  раздавался  у
меня в ушах.
   Я уже решил, что делать. Хоть я и потерял бумаги,  но  об  их  содержании
нетрудно было догадаться, и я сам скажу все князю Сакс-Фельштейну, как будто
император уполномочил меня. Это был смелый ход и довольно опасный к тому же,
но если я зайду слишком далеко, то впоследствии  меня  можно  дезавуировать.
Все или ничего, а поскольку на кон  поставлена  вся  Германия,  игру  нельзя
проиграть, если мужество одного человека может решить ее исход.
   Я въехал в Гоф за полночь, но все окна были ярко освещены, что  уже  само
по себе свидетельствовало в этой сонной стране  о  лихорадочном  возбуждении
жителей. Проезжая по людным улицам, я слышал улюлюканье и насмешки,  а  один
раз мимо моей головы просвистел камень, но я продолжал путь как ни в чем  не
бывало, шагом, пока не доехал до дворца. Он был  освещен  сверху  донизу,  и
темные тени, мелькавшие в желтом зареве света, выдавали  переполох,  который
поднялся внутри. У ворот  я  отдал  лошадь  конюху,  вошел  и  с  важностью,
приличествующей посланнику, заявил, что мне необходимо видеть князя по делу,
не терпящему отлагательства.
   Прихожая была пуста, но, войдя, я услышал гул множества голосов,  который
сразу смолк, как только я громко объявил о цели своего прибытия. Значит, там
было какое-то собрание, и чутье подсказывало  мне,  что  оно  должно  решить
роковой вопрос войны или мира. Возможно, я еще не опоздал и  перевесит  чаша
весов, на которой лежат интересы императора  и  Франции.  Дворецкий,  бросив
злобный взгляд исподлобья, провел меня в маленькую комнату рядом с  прихожей
и скрылся. Через минуту он вернулся и сказал, что  князя  сейчас  беспокоить
нельзя и меня примет княгиня.
   Княгиня! Что толку с ней разговаривать? Разве меня не  предупредили,  что
она душой и телом предана Германии и всячески старается настроить против нас
своего мужа и всю страну!
   - Я должен видеть князя, - сказал я.
   - Нет, княгиню, - раздался в дверях  голос,  и  в  комнату  быстро  вошла
женщина. - Фон Розен, прошу вас,  останьтесь.  Итак,  мсье,  что  вы  имеете
сообщить князю или княгине Сакс-Фельштейн?
   При первых звуках ее голоса я вскочил на ноги. При первом взгляде на  нее
задрожал от  ярости.  Нет  на  свете  второй  такой  статной  фигуры,  такой
царственной головы, таких глаз, синих, как Гаронна, и холодных, как ее  воды
в зимнюю пору.
   - Время не ждет! - воскликнула она и нетерпеливо топнула ногой. - Что  вы
имеете мне сказать?
   - Что я имею вам сказать? - повторил я. - Что могу я сказать, кроме того,
что вы научили меня никогда больше не верить женщине? Вы навеки  погубили  и
опозорили меня.
   Она, приподняв брови, взглянула на дворецкого.
   - Что это, приступ горячки, или тут какая-нибудь более серьезная причина?
- сказала она. - Мне кажется, небольшое кровопускание...
   - Да, коварства вам не занимать! - воскликнул я. - Это вы уже доказали.
   - Вы хотите сказать, что уже встречали меня?
   - Я хочу сказать, что не далее как два часа назад вы меня обокрали.
   - Ну, это уж слишком! - вскричала она, восхитительно разыграв возмущение.
- Насколько я понимаю, вы претендуете на роль посланника,  но  и  привилегии
посланника имеют свои границы.
   - Ваша дерзость восхитительна, - сказал я.  -  Но  вашему  высочеству  не
одурачить меня дважды за один вечер. -  Я  бросился  к  ней  и,  нагнувшись,
схватил подол ее платья. - Вам следовало бы переодеться после такого долгого
и спешного путешествия.
   Ее белые, как слоновая кость, щеки мгновенно вспыхнули, словно блики зари
заиграли на снеговой вершине горы.
   - Какая наглость! - воскликнула она. - Позвать сюда стражу, и пускай  его
вышвырнут вон из дворца.
   - Не ранее, чем я увижу князя.
   - Вы его никогда не увидите... Ах! Держите его, фон Розен, держите же!
   Но она забыла, с кем имеет дело: я был бы не я, если б  стал  дожидаться,
пока она кликнет этих негодяев. Она поторопилась открыть  карты.  Ее  ставка
была не допустить меня к  мужу.  Моя  -  любой  ценой  поговорить  с  ним  в
открытую. Одним прыжком я выскочил за дверь. Вторым  пересек  прихожую.  Еще
мгновенье - и я ворвался в большую залу,  откуда  слышался  гул  голосов.  В
дальнем се конце я увидел человека, сидевшего на высоком троне. Чуть  пониже
восседали в ряд какие-то важные сановники, а по обе стороны смутно виднелись
головы множества людей. Я вышел на середину зала, держа под мышкой  кивер  и
бряцая саблей.
   - Я посланник императора! - воскликнул  я.  -  У  меня  поручение  к  его
высочеству князю Сакс-Фельштейну.
   Человек на троне поднял голову, и я увидел,  что  лицо  у  него  худое  и
осунувшееся, а спина сгорблена, словно ему  взвалили  на  плечи  непосильную
ношу.
   - Как ваше имя? - спросил он.
   - Полковник Этьен Жерар, командир Третьего гусарского полка.
   Все лица обратились ко мне, я услышал  шуршание  множества  воротников  и
выдержал множество взглядов, среди которых не было ни одного дружественного.
Княгиня проскользнула мимо меня и принялась что-то нашептывать на ухо князю,
то и  дело  качая  головой  и  размахивая  руками.  Я  же  выпятил  грудь  и
подкручивал усы, молодецки  поглядывая  вокруг.  Там  были  одни  мужчины  -
преподаватели   из   коллежа,   несколько   студентов,   солдаты,   дворяне,
ремесленники, - и все хранили торжественное молчание. В  одном  углу  сидели
несколько человек в черном, на плечи у них  были  накинуты  короткие  плащи.
Наклонившись друг к другу, они о чем-то шептались, и при каждом их  движении
я слышал звяканье сабель или шпор.
   - Император известил меня личным письмом, что его бумаги доставит  маркиз
Шато Сент-Арно, - сказал князь.
   - Маркиз злодейски убит, - отвечал я, и после этих слов в  зале  раздался
гул. Я заметил, что многие головы повернулись к людям в черных плащах.
   - А где же бумаги? - спросил князь.
   - У меня их нет.
   Тут поднялся невообразимый шум.
   - Это шпион! Он просто прикидывается! - кричали все.
   - Повесить его!  -  пробасил  кто-то  из  угла,  и  еще  десяток  голосов
подхватил эти слова. Я преспокойно достал носовой платок и обмахнул  пыль  с
меховой оторочки ментика. Князь поднял тонкие руки, и шум замер.
   - Где в  таком  случае  ваши  верительные  грамоты  и  что  вам  поручено
передать?
   - Мой мундир - вот мои верительные грамоты, а то,  что  мне  поручено,  я
скажу вам с глазу на глаз.
   Он провел рукой по лбу, как делает слабый человек в полной растерянности.
Княгиня стояла подле него, положив руку на  спинку  трона,  и  снова  что-то
шепнула ему.
   - Здесь собрались на совет мои верные подданные, - сказал он.  -  У  меня
нет от них тайн, и что бы вам ни поручил передать император, в такую  минуту
это касается их не меньше, чем меня.
   После этих слов раздались аплодисменты, и все взгляды  снова  устремились
на меня. Честное слово, я оказался в нелегком  положении,  потому  что  одно
дело разговаривать с тремя сотнями гусар, а другое - с этой публикой да  еще
на такую тему. Но я устремил глаза на князя и заговорил так,  словно  был  с
ним наедине, громовым голосом, каким обращался к своему полку на смотру.
   - Вы не раз клялись в любви к императору! - загремел я. -  И  вот  настал
час испытания этой любви! Если вы сохраните твердость,  он  вознаградит  вас
так, как он один умеет вознаграждать. Для него ничего  не  стоит  превратить
князя в короля, а княжество - в королевство. Его взор  устремление  вас,  вы
бессильны ему повредить, но сами вы погибнете. В  эту  минуту  он  переходит
Рейн с двухсоттысячной армией. Крепости по всей стране в его руках. Он будет
здесь через неделю, и если вы его предадите, да помилует бог вас с  княгиней
и ваших подданных. Вы думаете, что он потерял свое могущество  лишь  потому,
что кое-кто из нас обморозился  прошлой  зимой.  Глядите!  -  воскликнул  я,
указывая на большую звезду, сиявшую в окне над головой князя. -  Это  звезда
императора. Только когда она померкнет, померкнет и его слава, но не ранее.
   Вы гордились бы мной, друзья мои, если бы видели меня тогда и слышали мои
слова, потому что при этом я  забряцал  саблей  и  так  взмахнул  доломаном,
словно во дворе был построен мой полк. Меня слушали молча,  но  спина  князя
горбилась все больше и больше, будто бремя, давившее  его,  было  сверх  его
сил. Он окинул залу беспомощным взглядом.
   - Мы выслушали француза, говорившего от лица  Франции,  -  сказал  он.  -
Теперь пускай немец скажет от лица Германии.
   Все переглянулись и начали шептаться. Видимо, моя речь произвела  сильное
впечатление, и никто не решался первым  навлечь  на  себя  гнев  императора.
Княгиня повела вокруг  сверкающими  глазами,  и  ее  звонкий  голос  нарушил
тишину.
   - Неужели женщине придется отвечать французу? - вскричала она. -  Неужели
среди ночных мстителей Лутцова нет ни одного,  кто  так  же  хорошо  владеет
языком, как и саблей?
   С грохотом опрокинулся стол,  и  на  стул  вскочил  юноша.  У  него  было
вдохновенное лицо, бледное, неистовое,  с  дикими,  ястребиными  глазами,  и
спутанные волосы. У пояса его висела сабля, а сапоги  порыжели  от  болотной
грязи.
   - Это Корнер! - закричали в зале. - Молодой Корнер, он  поэт!  Сейчас  он
будет петь!
   И он запел! Сначала он тихо и мечтательно пел о древней Германии,  матери
народов, о плодородных, солнечных равнинах, о городах  в  серой  дымке  и  о
славе павших героев. Но вот каждый стих зазвучал, как зов  трубы.  Это  была
песнь о нынешней Германии, Германии,  которую  враги  захватили  врасплох  и
повергли ниц, но теперь она  воспрянула  вновь  и  срывает  путы  со  своего
гигантского тела. Нам ли дорожить жизнью? Нам ли страшиться славной  смерти?
Мать, великая мать зовет. Ее вздохи слышатся в шуме ночного  ветра.  Она  со
слезами кличет на помощь своих детей. Придут ли они? Придут ли? Придут ли?
   Ах, эта ужасная песня, это вдохновенное  лицо  и  звенящий,  как  струна,
голос! Кто помнил теперь обо мне, и о Франции, и  об  императоре?  Эти  люди
даже не закричали -  они  взвыли.  Они  вскочили  на  стулья  и  столы.  Они
неистовствовали, рыдали, слезы текли по их лицам. Корнер спрыгнул со  стула,
друзья обступили его,  потрясая  обнаженными  саблями.  Бледное  лицо  князя
вспыхнуло, и он встал с трона.
   - Полковник Жерар, - сказал он, -  вы  слышали  ответ  и  передадите  его
императору. Жребий брошен, дети мои.  Ваш  князь  восторжествует  или  падет
вместе с вами.
   Он наклонил голову, давая понять, что совет окончен,  и  люди  с  криками
устремились к двери, торопясь разнести новость по всему городу. Я же  сделал
все, что мог сделать храбрый человек, и не жалел, когда этот поток  увлек  и
меня. Что мне было делать во дворце? Я получил ответ и должен передать  его,
каков бы он ни был. Я не хотел больше видеть ни Гоф, ни его жителей, пока не
войду туда во главе нашего авангарда.  Итак,  я  отвернулся  от  толпы  и  в
угрюмом молчании пошел в ту сторону, куда конюх отвел мою лошадь.
   У конюшни было темно, и я вглядывался, отыскивая конюха, как вдруг кто-то
схватил меня сзади за обе руки. Я почувствовал, что мне стиснули запястья  и
горло, а возле уха ощутил холодок пистолетного ствола.
   - Только пикни у меня, французский пес,  -  прошептал  злобный  голос.  -
Капитан, мы держим его.
   - Есть у вас уздечка?
   - Вот она.
   - Накиньте ему на шею.
   Я почувствовал у себя на шее холодное прикосновение ременной петли. Вышел
конюх с фонарем и молча смотрел на нас. При тусклом свете  фонаря  я  увидел
суровые лица, которые со всех сторон выглядывали из темноты, черные  фуражки
и плащи ночных мстителей.
   - Что вы намерены с ним сделать, капитан? - раздался голос.
   - Повесить на воротах замка.
   - Посланника?
   - Посланника без верительных грамот.
   - Но что скажет князь?
   - Да разве ты не понимаешь, приятель, что тогда князю  поневоле  придется
принять нашу стороны? Ему нечего будет и надеяться на  прощенье.  А  так  он
хоть завтра может переметнуться, как сделал  сейчас.  Свои  слова  он  может
взять назад, но после убийства гусара ему никак не оправдаться.
   - Нет, нет, фон Стрелиц, это невозможно, - сказал другой голос.
   - Невозможно? А вот сейчас увидите. - И тут за уздечку так дернули, что я
еле устоял на ногах. В тот же миг сверкнула сабля и рассекла ремень  в  двух
дюймах от моей шеи.
   - Ей-богу, Корнер, это мятеж! - заорал капитан. - Это вам  боком  выйдет,