от  другой,  хотя,  как  вы
понимаете, стоило только отпустить канаты - и деревья пружинисто  взмыли  бы
вверх. И тут я разгадал дьявольский план злодеев.
   - Я полагаю, вы человек сильный, полковник, -  с  отвратительной  улыбкой
сказал главарь, подойдя ко мне.
   - Если вы будете добры снять с меня веревки, - ответил я, - я покажу вам,
силен я или нет.
   - Нас всех очень интересует, сильнее ли вы этих молодых сосенок, - сказал
он. - Видите ли, мы хотим привязать каждую к вашим  щиколоткам  и  отпустить
деревья. Если вы сильнее их, тогда, конечно, вы останетесь целы и невредимы;
с другой стороны, если деревья окажутся сильнее, то нам на память  останутся
две ваши половины по обеим сторонам нашей маленькой полянки.
   Он засмеялся, и, увидев это, все остальные оглушительно захохотали.  Даже
теперь, когда на меня находит мрачное настроение или меня трясет  застарелая
литовская малярия, я вижу во сне эти  рожи  с  жестокими  глазами  и  белыми
зубами, блестевшими при свете костра.
   Поразительно, как обостряются чувства в решающие минуты;  это  я  не  раз
слыхал и от других. Я убежден, что никогда человек не живет так  напряженно,
так сильно, как в те мгновенья, когда его ждет жестокая, мучительная смерть.
Я чувствовал смолистый запах веток, я видел каждый сучок, лежавший на земле,
я слышал шелест хвои так отчетливо, как никогда ничего не видел, не слышал и
не чувствовал в минуты опасности. И поэтому раньше всех других, раньше,  чем
ко мне обратился главарь, я услышал  глухой  равномерный  шум,  далекий,  но
приближающийся с каждой секундой. Сначала это был  просто  неясный  гул,  но
когда убийцы стали развязывать мне ноги, чтобы отвести к месту казни, я  уже
ясно, как никогда в жизни, слышал  топот  копыт,  звяканье  уздечек  и  звон
сабель, бьющихся о стремена. Разве мог я, служивший в легкой кавалерии с тех
пор,  как  на  верхней  губе  у  меня  появился  пушок,  не  узнать  звуков,
сопровождающих кавалеристов на марше?
   - На помощь, товарищи, на помощь! - закричал я. Меня били по губам,  меня
пытались оттащить под деревья, но я все же кричал: - На помощь, мои  храбрые
ребята! На помощь, дети мои! Здесь убивают вашего полковника!
   От ран, от пережитых  тревог  я  был  словно  в  полубреду  и  ничуть  не
сомневался, что сейчас на поляну выедут пятьсот моих  гусар  с  литаврами  и
прочим.
   Но увидел я то, чего меньше всего  ожидал.  На  поляну  вылетел  красивый
молодой человек на  великолепной  чалой  лошади.  У  него  было  свежее,  на
редкость приятное и благородное лицо и на редкость изящная осанка,  пожалуй,
даже похожая на мою. На нем был странный мундир, когда-то, очевидно,  сплошь
красный, а теперь порыжелый и местами ставший цвета сухого  дубового  листа.
Однако эполеты его  были  окаймлены  золотым  кружевом,  и  на  голове  была
блестящая каска с кокетливым белым пером сбоку гребня. За ним скакали четыре
всадника в таких же мундирах - все гладко выбритые,  с  круглыми,  приятными
лицами; мне они показались  похожими  скорее  на  монахов,  чем  на  драгун.
Повинуясь краткому резкому  приказу,  они  остановились,  звеня  оружием,  а
первый юноша галопом поскакал вперед, к костру, бросавшему  отсветы  на  его
энергичное лицо и прекрасную  голову  его  коня.  По  странным  мундирам  я,
конечно, сразу догадался, что это англичане. Я впервые видел англичан, но их
уверенность и властность убедили меня в том, что все, что я  о  них  слышал,
сущая правда, и они превосходные противники.
   - Эй, эй! Что за игру вы  тут  затеяли?  -  закричал  молодой  офицер  на
довольно  скверном  французском.  -  Кто  это  зовет  на  помощь  и  что  вы
собираетесь с ним делать?
   Только тут я понял, что должен благословлять Обрайена, потомка ирландских
королей, который потратил  несколько  месяцев  на  то,  чтобы  научить  меня
английскому языку. Ноги мои были развязаны, мне осталось лишь высвободить из
веревок руки. и я бросился вперед, схватил свою саблю,  которая  валялась  у
костра, и  вскочил  на  лошадь  бедного  Видаля.  Да,  несмотря  на  раненую
щиколотку, я, не вдевая ногу в стремя, одним махом очутился в седле.  Прежде
чем разбойники успели взвести курки пистолетов, я сорвал поводья с  ветки  и
через секунду оказался перед английским офицером.
   - Я сдаюсь вам, сэр,  -  воскликнул  я,  хотя  должен  сказать,  что  мой
английский был ничуть не лучше его французского. - Если вы взглянете  на  ту
сосну налево, вы увидите, что делают эти негодяи с достойными джентльменами,
попавшими им в лапы.
   Вспыхнувший костер осветил в это время несчастного  Видаля  -  чудовищное
зрелище, которое может привидеться только в кошмарном сне.
   - О черт! - воскликнул молодой офицер.
   - О черт! - подхватили остальные четверо. Это восклицание значит у них то
же самое, что у нас "О боже!".
   Взвизгнули пять сабель, выдернутые из ножен, и четверо всадников сомкнули
ряд. Один из них, с шевронами сержанта, хлопнул меня по плечу.
   - Дерись за свою шкуру, лягушатник, - сказал  он.  Ах,  как  было  славно
чувствовать между колен бока лошади, а в руке  -  саблю!  Я  взмахнул  ею  и
закричал от восторга. Главарь герильясов  выступил  вперед,  улыбаясь  своей
гнусной улыбкой.
   - Ваше превосходительство, конечно, понимает,  что  этот  француз  -  наш
пленник, - сказал он.
   - Ты подлый разбойник, - ответил англичанин, замахиваясь на него  саблей.
- Какой позор, что у  нас  такие  союзники!  Клянусь  богом,  если  бы  лорд
Веллингтон был того же мнения, мы бы вздернули тебя на первом же суку!
   - А мой пленник? - вкрадчивым тоном спросил негодяй.
   - Он поедет с нами в лагерь англичан.
   - Позвольте шепнуть вам на ухо два слова, прежде чем вы уедете.
   Он подошел к молодому  англичанину  и  вдруг,  повернувшись  с  быстротою
молнии, выстрелил из пистолета мне в голову. Пуля скользнула  по  волосам  и
насквозь пробила мой кивер. Мерзавец, видя, что промахнулся, поднял пистолет
и хотел было  швырнуть  его  в  меня,  но  тут  английский  сержант,  сильно
размахнувшись, почти снес ему голову саблей. Не успела кровь  его  пролиться
на землю и не успело  затихнуть  последнее  его  проклятие,  как  вся  шайка
бросилась на нас, но несколько ударов наотмашь,  несколько  скачков,  и  мы,
благополучно выбравшись с поляны, помчались по извилистой дороге, ведущей  в
долину.
   Когда ущелье осталось далеко позади и перед  нами  расстилались  открытые
поля, мы решили остановиться и проверить состояние нашего маленького отряда.
Что до меня, то хотя я  был  ранен  и  измучен,  сердце  мое  колотилось  от
гордости, а грудь под мундиром распирало от радости,  что  я,  Этьен  Жерар,
оставил этим разбойникам кое-какие памятки на всю жизнь. Клянусь честью, они
еще крепко подумают, прежде чем поднять  руку  на  кого-нибудь  из  Третьего
гусарского полка. Я был в таком раже, что обратился к храбрым  англичанам  с
маленькой речью и объяснил им, кого они выручили из беды.  Я  собирался  еще
сказать о доблести и отзывчивости отважных англичан, но офицер перебил меня.
   - Ладно, ладно, - сказал я. - Есть раненые, сержант?
   - Лошадь рядового Джонса ранена пулей в бабку.
   - Рядовой Джонс поедет с нами. Сержанту Холлидэю  с  рядовыми  Харвэем  и
Смитом держать вправо, пока они  не  встретят  кавалерийский  пост  немецких
гусар.
   Трое англичан со звяканьем  поскакали  в  сторону,  а  мы  с  офицером  в
сопровождении ехавшего поодаль рядового на раненой лошади направились  прямо
к лагерю англичан. Очень скоро мы разговорились, так  как  с  самого  начала
понравились друг другу. Он был знатного происхождения, этот  храбрый  малый;
лорд Веллингтон послал его разведать, нет ли  признаков  нашего  наступления
через горы. В бродячей  жизни  вроде  моей  есть  одно  преимущество:  можно
понабраться всяких знаний,  которые  отличают  человека  светского  от  всех
прочих. Я, например, почти не встречал французов, которые умели бы правильно
выговорить какой-нибудь английский титул. Если б я столько не  странствовал,
я бы не мог сказать с уверенностью, что этого молодого  человека  звали  его
светлость Милор сэр Рассел, Барт2, - последнее слово означает титул, так что
я всегда, обращаясь к нему, говорил "Барт", как испанцы говорят "дон".
   Мы ехали в лунном свете роскошной испанской ночи  и  говорили  по  душам,
словно родные братья. Мы были одного возраста, оба из легкой кавалерии  (его
полк назывался "Шестнадцатый драгунский"), у обоих были одни и те же надежды
и стремления. Ни с кем еще я не сходился так быстро, как с Бартом. Он сказал
мне имя любимой девушки, с  которой  он  встречался  в  каких-то  садах  под
названием Воксхолл3, а я, в свою очередь, поведал ему о  малютке  Корали  из
Оперы. Он вынул  из-за  пазухи  локон,  а  я  подвязку.  Затем  мы  чуть  не
поссорились из-за гусар и драгун, потому что он  неимоверно  гордился  своим
полком, - если б вы видели, как он скривил губы и схватился за  эфес  сабли,
когда я пожелал, чтобы его полк никогда  не  имел  несчастья  столкнуться  с
Третьим гусарским. Наконец, он заговорил о том, что  у  англичан  называется
спортом, и рассказал мне, как он  терял  деньги,  споря,  какой  из  петухов
победит или который из дерущихся  побьет  другого,  так  что  я  только  рот
разевал от изумления. Я просто диву давался его готовности биться от  заклад
по любому поводу; когда мне случилось увидеть падающую звезду, он тотчас  же
предложил спорить на двадцать  пять  франков,  что  увидит  больше  падающих
звезд, чем я, и унялся только после того, как  я  сказал,  что  мой  кошелек
остался у разбойников.
   Так мы дружески болтали, пока не начала заниматься заря, и тут  мы  вдруг
услышали где-то впереди громкий  ружейный  залп.  Местность  была  неровная,
скалистая, и  хотя  ничего  не  было  видно,  я  предположил,  что  началось
генеральное сражение. Барт посмеялся надо мной и сказал, что залп донесся из
лагеря англичан,  где  все  солдаты  каждое  утро  разряжают  оружие,  чтобы
насыпать сухую затравку.
   - Еще миля - и мы подъедем к сторожевым постам, - сказал он.
   При этих словах я оглянулся и понял,  что,  пока  мы  скакали,  увлекшись
приятной беседой, драгун на хромой лошади так отстал, что потерялся из виду.
Я поглядел по сторонам, но во всей этой обширной скалистой долине не было ни
души, кроме меня и Барта, - оба мы, конечно, были хорошо вооружены и  сидели
на хороших лошадях. Я призадумался, так ли необходимо в конце концов,  чтобы
я проехал эту милю, которая приведет меня к  британским  сторожевым  постам.
Тут я хочу кое-что пояснить вам, друзья, чтобы вы не подумали, будто  я  мог
совершить бесчестный или неблагородный поступок  по  отношению  к  человеку,
который вызволил меня из разбойничьих рук.  Вы  должны  помнить,  что  самый
важный долг - это долг офицера перед своими солдатами. Надо вам также  иметь
в виду, что война - это игра с  твердыми  правилами,  и  за  нарушение  этих
правил человек расплачивается своей честью. К примеру, дав слово, я  был  бы
бесчестным негодяем, если бы подумывал о побеге. Но слова с  меня  никто  не
брал. От излишней доверчивости и к тому же зная, что сзади  плетется  хромая
лошадь, Барт позволил мне стать с  ним  на  дружескую  ногу.  Будь  он  моим
пленником, я обращался бы с ним так же любезно, как и он со мной, но в то же
время, отдавая должное его предприимчивой смелости, отобрал бы у него  саблю
и позаботился бы, чтобы рядом был хоть один страж.  Я  придержал  лошадь  и,
объяснив ему все это, спросил, видит ли он тут хоть  какое-нибудь  нарушение
чести.
   Он задумался и несколько раз повторил то, что  говорят  англичане,  когда
хотят сказать "боже мой".
   - Значит вы собираетесь удрать? - спросил он.
   - Да, если у вас нет возражений.
   - Единственное возражение, которое я могу придумать, - сказал он,  -  это
то, что если вы попытаетесь бежать, я снесу вашу голову прочь.
   - В эту игру могут играть двое, дорогой Барт, - ответил я.
   - Тогда посмотрим, кто из нас играет  лучше!  -  воскликнул  он,  обнажая
саблю.
   Я вытащил свою, твердо решив, что не нанесу  и  царапины  этому  славному
юноше и к тому же моему благодетелю.
   - Имейте в виду, - сказал я, - вы говорите, что я ваш пленник, но с таким
же основанием я могу утверждать, что вы мой пленник. Мы здесь одни, и хотя я
не сомневаюсь, что вы превосходно владеете саблей, но вам  вряд  ли  удастся
устоять против лучшего клинка в шести бригадах легкой кавалерии.
   В ответ он попытался нанести мне удар по голове. Я отразил удар и  срезал
половину его пера. Он сделал выпад, целясь мне в грудь. Я отвел его клинок и
смахнул саблей другую половину пера.
   - Перестаньте дурачиться, черт вас возьми! - крикнул он, когда я повернул
лошадь в сторону.
   - А зачем вы стараетесь проткнуть меня? - спросил я. - Вы же видите,  что
я не хочу рубиться.
   - Прекрасно! - ответил он. - Но вы должны ехать со мной в лагерь.
   - Ноги моей не будет в вашем лагере, - сказал я.
   - Ставлю девять против четырех, что вы там  будете!  -  воскликнул  он  и
поскакал ко мне с саблей в руке.
   Его слова навели меня на неожиданную мысль. Почему бы нам не решить  дело
каким-нибудь более приятным способом, чем рубка  на  саблях?  Барт  вынуждал
меня ранить его, иначе  он  непременно  ранит  меня.  Я  ускользнул  от  его
натиска, хотя конец его сабли был всего в каком-нибудь дюйме от моей шеи.
   - Я хочу вам кое-что предложить! - крикнул я. - Давайте бросим  кости,  и
пусть они решат, кто чей пленник.
   Он улыбнулся. При такой любви к спорту это было вполне в его духе.
   - Где ваши кости? - крикнул он.
   - У меня их нет.
   - У меня тоже. Зато есть карты.
   - Пусть будут карты, - сказал я.
   - А во что будем играть?
   - Решайте сами.
   - Тогда в экарте, это самая лучшая игра.
   Я согласился и не мог удержаться от улыбки: во всей Франции не найдется и
трех человек, которые бы сравнялись со мной в этой игре. Когда мы спешились,
я сказал об этом Барту. Он тоже улыбнулся.
   - Я считался лучшим игроком у себя на  родине,  -  сказал  он.  Если  при
равных силах вы сумеете выиграть, значит, вы заслуживаете права на побег.
   Мы привязали лошадей и уселись по обе стороны  большого  плоского  камня.
Барт вынул из кармана колоду карт; достаточно было взглянуть, как он тасует,
чтобы убедиться, что передо мной далеко не новичок.  Мы  по  очереди  сняли,
сдавать выпало ему.
   Клянусь честью, при такой ставке стоило играть. Барт хотел  еще  добавить
по сто золотых монет за игру, но  что  там  деньги,  когда  от  карт  сейчас
зависела  судьба  Этьена  Жерара?  Мне  чудилось,   будто   все,   кто   был
заинтересован в исходе этой игры - моя матушка, мои гусары, Шестой армейский
корпус, Ней, Массена, даже сам император, -  окружили  нас  кольцом  в  этой
безлюдной долине. Боже, какой удар будет для всех и  каждого,  если  мне  не
пойдет карта! Но я в себе не сомневался - как игрок в экарте я был не  менее
известен, чем как фехтовальщик,  и,  кроме  старого  Буве  из  Бершенийского
гусарского,  который  выиграл  у  меня  шестьдесят  шесть  партий   из   ста
пятидесяти, я обыгрывал всех подряд.
   Первую партию я выиграл легко, хотя, признаться, мне  шла  карта,  и  мой
противник ничего не мог поделать. Во второй партии я играл, как  никогда,  и
хитростью выудил себе взятку, но Барт забрал  все  остальные,  записал  себе
очко за короля и во второй сдаче остался ни  при  чем.  Клянусь  честью,  мы
вошли в такой азарт, что он бросил перед собой каску, а я ранец.
   - Ставлю свою чалую кобылу против вашего вороного! - сказал он.
   - Идет! - ответил я.
   - Саблю против сабли.
   - Идет! - ответил я.
   - Седло, уздечку и стремена! - воскликнул он.
   - Идет! - крикнул я.
   Я заразился от него этим спортом. Я бы поставил  моих  гусар  против  его
драгун, если бы их можно было закладывать.
   И тут началась великая игра. О, он умел играть, этот  англичанин,  -  его
игра стоила такой ставки. Но я, друзья  мои,  я  был  великолепен!  Из  пяти
очков, которые мне нужно было набрать, чтобы выиграть игру, я при первой  же
сдаче взял три. Барт грыз усы и барабанил  пальцами  по  камню,  а  мне  уже
казалось, что я опять вместе со своими сорвиголовами. При  второй  сдаче  ко
мне пришел козырный король, но я потерял две взятки, и счет был четыре  моих
очка против его двух. Открыв карты следующей сдачи,  я  радостно  вскрикнул.
"Если с такими картами я не выиграю свою свободу, - подумал я, -  значит,  я
только того и заслуживаю, что просидеть всю жизнь в плену".
   Дайте мне карты, хозяин, я разложу их на столе, и вы все поймете.
   Вот что было у меня в руках: валет и туз  треф,  дама  и  валет  бубен  и
король червей. Заметьте, что козыри были трефы, а мне не хватало лишь одного
очка, чтобы получить свободу. Барт понимал, что наступила  решающая  минута;
он расстегнул свой мундир.  Я  сбросил  свой  доломан  на  землю.  Он  пошел
десяткой пик. Я взял ее козырным  тузом.  Одно  очко  в  мою  пользу.  Чтобы
сыграть правильно, надо было избавиться от козырей, и я пошел с  валета.  Он
шлепнул его дамой, и мы оказались в равном положении.  Он  пошел  восьмеркой
пик; я мог только сбросить даму бубен. Но тут появилась  семерка  пик,  и  у
меня на голове встали волосы дыбом. У каждого на руках осталось по королю. У
меня были прекрасные карты, а он обыграл меня с худшими и получил два  очка!
Мне хотелось кататься по земле от злости! Да,  в  Англии  в  1810-м  здорово
играли в экарте, это говорю вам я, бригадир Жерар!
   Перед последней партией у нас было  по  четыре  очка.  Сейчас  все  решит
сдача. Он отстегнул пояс, я сбросил портупею. Он держался хладнокровно, этот
англичанин, и я старался быть таким же, но  пот  со  лба  щипал  мне  глаза.
Сдавать должен был он, и, признаться, друзья мои, у меня так  дрожали  руки,
что я едва собрал свои карты с камня. Но когда я на них взглянул, что  же  я
увидел прежде всего? Короля, короля, спасительного короля треф! Я уже открыл
было рот, чтобы заявить об этом, но  увидел  лицо  моего  партнера  и  слова
застыли у меня на губах.
   Он держал карты в руке, но челюсть его отвисла,  а  глаза  с  невыразимым
ужасом и изумлением смотрели куда-то поверх моей головы. Я круто обернулся и
тоже остолбенел.
   Совсем близко  от  нас,  метрах  в  пятнадцати,  не  больше,  стояли  три
человека. Один из них, хорошего роста, но  не  слишком  высокий  -  примерно
такой, как я, - был в темном мундире и маленькой треугольной шляпе, с  белым
перышком сбоку. Но меня ничуть не занимало, как он был одет. Его  лицо,  его
впалые щеки, орлиный нос, властные голубые глаза и  тонкий,  прямой,  словно
ножом прорезанный, рот - все говорило о том,  что  это  человек  выдающийся;
таких, быть может, один на миллион.  Из-под  насупленных  бровей  он  бросил
такой взгляд на беднягу Барта, что у того из ослабевших  пальцев  вывалились
карты. Рядом стояли еще двое: один в ярко-красном мундире, с твердым смуглым
лицом, словно вырезанным из старого дуба, другой  -  дородный,  красивый,  с
пышными бакенбардами, в голубом мундире с золотыми галунами. Немного поодаль
три ординарца держали трех лошадей, а позади  ожидал  эскорт  из  нескольких
драгун.
   - Что это за чертовщина, Крауфорд? - спросил худощавый в темном.
   - Слышите, сэр? - воскликнул человек в красном мундире. - Лорд Веллингтон
желает знать, что все это значит?
   Несчастный Барт принялся объяснять, что произошло, но  каменное  лицо  не
смягчилось.
   - Хороши дела, Крауфорд, нечего сказать! - оборвал его  Веллингтон.  -  В
армии надо соблюдать дисциплину, сэр. Отправляйтесь в штаб и  доложите,  что
вы арестованы.
   Барт сел на коня и, повесив голову, поехал прочь. Это было ужасно.  Я  не
мог этого вынести. Я бросился к английскому генералу и стал  молить  его  за
друга. Я сказал, что я, полковник Жерар,  воочию  убедился  в  отваге  этого
молодого офицера. О, мое  красноречие  могло  бы  растопить  самое  хол