та такая скверная женщина! Колотовка такая!
Анна Ефимовна подлинно была настоящая колотовка. Не знаю, что нашел в ней отец
Василий; быть может, вначале она была мила и привлекательна; теперь же просто
ненавистна: круглое красное лицо, наглые глаза, кружева на чепце развеваются, и,
ко всему, несносная страсть к болтовне, кривому употреблению выражений,
наворованных из дворянского словаря, и сплетни, сплетни без конца... И все
пронзительным голосом. Иногда скажет бессмысленную фразу, а улыбка плутовская.
Паша, еще шестилетний ребенок, приходит жаловаться, что младший брат отнял у нее
сахар.
     -- Ах, мой друг! какая обязанность! -- возражает мать кротким голосом, а сама под
столом грубо толкает ребенка рукою в грудь.
     А то вдруг остервенится...
В тот приезд мой к тетушке, которым я начинаю историю наших отношений с Пашей,
тетушка имела неосторожность полушутя пожаловаться попадье на Паш) за то, что
она мало стала читать с весны.
     Анна Ефимовна как завизжит вдруг: "Ах ты, тварь негодная! Ах ты, наказание Божие
за грехи мои! Ты должна, тварь ты этакая, помнить, что их превосходительство,
можно сказать, тебя балуют! Что ты такое? Сирота, голь, тварь" и т. п. Тетушка
даже совсем растерялась: сидит и катает в комок носовой платок.
С 11-ти до 20-ти лет прошло столько времени, передумано было столько, что об
отце Василии почти никогда и не вспоминалось; но теперь, думая о Паше, я
вспомнил и о нем с большим чувством. Вероятно, не для всех он был тем, чем был
для меня. Другие его знали ближе, были старше меня, когда он был жив, могли
подметить что-нибудь. Я даже нарочно выспрашивал, но ничего дурного о про него
не узнал. Он служил хорошо, к крестьянам был, говорят, добр, не бранил их, как
другой сосед наш, отец Семен, не бил крестом по лицу, когда мужики
прикладывались толпою (одно только я заметил еще ребенком: пока мы
прикладывались, он держал крест обеими руками и наклонялся немного вперед, а
когда начинали подходить крестьяне, он выпрямлялся и спокойно держал крест в
одной руке). Никогда не слыхал я от него про крестьян того, что говорит отец
Афанасий, тоже соседний священник: "Мужик -- бестия; с ним держи ухо востро!"
Одним словом, до меня не дошло об нем ничего дурного.
Паша с малолетства считалась умницей в детском смысле. Тетушка несколько
привязалась к ней с тех пор, как была без меня больна горячкой.
Удивительно, что в самом деле девятилетний ребенок так хорошо умел угодить ей
всем: и лекарство вовремя подавала, и завязывала, что нужно (только всего раз и
толковали ей). Тетушка пришла, наконец, в память и стала скучать, лежа в
постели; тогда Паша вздумала плясать перед нею и рассказывала сказки, когда
сухорукая Аленушка была занята или отдыхала.
Когда же, во время моей жизни у дяди, скончалась Аленушка и тетушке надоела
лягушка со стрелой во рту, которую бросил Платошкин искатель приключений, Паша
была приглашена на постоянное житье в дом, и ей назначено было особое жалованье
из инбирного киевского варенья, пастилы и смоквы, да сверх того по четыре платья
в год -- все за ежедневные рассказы или громкое чтение, когда Ольга Ивановна была
нездорова или занята.
     Паша читала порядочно и стала через год читать хорошо; читала старушке газеты,
анекдоты Балакирева и путешествие ко святым местам.
Пастила и смоквы отпускала тетушка для Паши исправно, но инбирного варенья так
она и не добилась.
     Каждую субботу тетушка ходила, согнувшись, в конторку, приказывая Паше идти за
собой. Паша так и думала, что вот-вот велит Марья Николаевна достать банку. Нот
и нет! Заговорит сейчас о другом, велит влезть на лестницу, счесть, сколько
сахарных голов на третьей полке, начнет рассматривать гнездо в уксусной бутыли
или пошлет за горничной, чтобы счистила с окна паутину, и долго бранит ее и
обещает настукать дурацкий лоб за то, что забыла для этого прийти, когда раз
навсегда приказано приходить в субботу. Девка заплачет и пойдет, а тетушка долго
смотрит вслед и на другой же день подарит ей ситцу или шерстяной платок,
прикажет только не модничать, а поступать по-старинному, т. е. носить его по
будням наизнанку. Та благодарит, тетушка грозится в следующий раз непременно
настукать лоб и, обратившись к кому-нибудь из нас, заметит серьезно. "С'est une
tres bonne fille!"
     А у Паши все-таки нет инбирного варенья!
Паша поселилась в первый раз в Подлипках через полтора года после моего отъезда
к дяде, а по возвращении моем оттуда, когда мне было уж 17 лет, я опять не
застал ее. Родная тетка Паши, губернская чиновница, взяла 15-летнюю девушку к
себе, в надежде выдать ее выгодно замуж, как только созреет; но это не удалось,
и Паша опять у нас.
     Все это я, сбираясь домой, припоминал с удовольствием и уж спрашивал себя --
понравлюсь ли я ей или нет? Надеялся понравиться? Нравиться нужно всем женщинам.
Что за жизнь без этого?!
     III
В этот год Вознесенье пришлось поздно.
     Сторона наша глухая, и соседей у нас мало; однако прежде, когда дом был
оживленнее, на Вознесенье у нас всегда бывали гости; в это ж лето никто к нам не
ездил, кроме отставного капитана Копьева и его дочери, Февроньюшки. Да и они не
ездили, а ходили, потому что Лобанове, в котором у них домик, крытый соломой, и
четыре двора,-- всего полторы версты от Подлипок. Их никто у нас и не считал
гостями. У капитана, кроме фуражки с красным околышем да седых усов, подбритых
до половины, нет ничего воинственного. Трудно держаться от улыбки, когда он
вдруг, точно проснется, сделает страшные глаза и сейчас же опять успокоится или
когда он, рассказывая, уставится на вас и скажет: "Что вы смеетесь -- ей-богу,
право, так!" Февроньюшка никогда не имела телесной молодости: всегда была желта,
нос луковицей и на висках примазаны колечки; но молодость сердца она хранит до
сих пор и готова всегда хохотать до слез от вздора; но теперь ее смех неприятно
действует на меня; из людей, с которыми она в старину смеялась, стольких нет на
свете, стольких судьба разбросала в разные стороны, стольких душевно разъединила
     -- а она все та же!
     Мы ездили в коляске шестериком к обедне в то село, где жили родные Паши, и
привезли ее с собой.
     После обеда крестили кукушку.
Вы едва ли знаете, что значит крестить кукушку. У нас в Подлипках, в старину,
каждый год крестили ее в день Вознесенья после обеда. Соберутся все дворовые и
пойдут в рощу, к орешнику. Здесь тогда было много молодых березок (теперь они
уже высоки), а в тени позднее, к середине лета, расцветает лиловый цвет
кукушкиных слезок; около Вознесенья едва видны листья из земли, но после,
возрастая, они покрываются черными пятнами, заслуживавшими название слез.
Я не знаю, откуда взялся этот обычай. Мужчины остаются почти всегда около
опушки; кто-нибудь из них готовит небольшой костер для яичницы, которую надо
жарить, а девушки и женщины бегут в рощу искать корешок кукушки. Корешок этот
беловатый: у него есть обыкновенно две длинные ножки и другие придатки покороче.
Если в толпе женщин есть беременные, они загадывают на этом корешке, кто будет у
них, мальчик или девочка.
     Корешок с небольшими листьями найден; все бегут назад и, одевши корень в юбку из
куска ситца или кисеи, вешают его под сводом двух молодых березок, согнутых и
связанных между собою верхушками. На куклу надевают крест, а на березки
накидывают большой платок, под которым должны цаловаться кум с кумой три раза.
Рассказал, кто была Паша и почему ее присутствие в Подлипках занимало меня.
Характер ее мне самому не совсем ясен. Кажется, в ней было много нежности и
добродушной чувственности. Я помню, бывало, тетушка влачится чрез девичью или
через угольную комнату, в которой Паша вышивала. Паша если и не занята, то при
встанет чуть-чуть, нехотя, и сделает жалобное лицо. Это очень шло к ней. Ростом
она была невелика, увальчива, бледна, но бледностью свежей, той бледностью,
которая часто предшествует полному расцвету. Иногда, побегавши, поспавши,
сконфузившись или просто пообедавши, она чуть-чуть зарумянивалась. Волоса у нее
были светлые, как лен или как волоса деревенских детей, улыбка мирная, взгляд
жалобный, усталый.
     Развернуться ей было негде, или, скорее, она была из тех созданий, которым
суждено быть поэтическими только в пору расцветания, которым не дано никаких
особых сил на украшение зрелых годов. Я знаю наверное, что она была нежна душою.
Я не говорю о себе -- что за диво быть нежной к юноше, который понравился! Но с
Февроньюшкой капитановой связывала ее тесная дружба, она часто уходила в
Лобаново: не раз сиживала на коленях у Февроньюшки и ласкалась к ней, объясняя
мне после, что Февроньюшка ее ужасно любит и ужасно за нее боится.
Впечатление, оставшееся мне от нее, так летуче и быстротечно, что я едва ли
слажу с словами. Вот что разве для дополнения портрета...
Однажды, гораздо спустя, уезжал я часу в 8-м утра с деревенского свадебного
бала, довольно веселого, как видите--он длился до полного восхода солнечного.
Случилось это летом, и утро было росистое. Крестьяне уже работали в полях, там и
сям; кучер мой остановился что то поправить верстах в трех от места праздника, а
я кстати вышел из тарантаса, чтоб надеть пальто вместо фрака и лечь спать
поспокойнее. Незнакомый мне помещичий сад выходил редкой березовой аллеей,
частоколом и канавой на пустынную дорогу. Взглянув нечаянно на глину канавы, я
заметил стелющуюся ветку с белыми цветами, похожими формой на садовые belles de
nuit. Машинально, лениво, сам не зная зачем, нагнулся я, сорвал цветок понюхал.
Белые цветки были чуть подернуты розовым внутри и пахли слегка горьким миндалем,
разливая и кругом этот запах на несколько шагов... Я тотчас же вспомнил Пашу:
она мелькнула тоже на заре моей молодости без резких следов, но подарила меня
несколькими днями самой чистой, самой глубокой неги и тоски.
Я вместе с людьми пришел пешком в рощу крестить кукушку, а тетушка приехала в
четырехколесном кабриолете.
     Очень мне хотелось попасть в кумовья Паше, но я стыдился. Тетушка помогла мне.
Она совсем не хотела, чтоб мне пришлось Бог знает кого держать за руку и Бог
знает с кем целоваться.
     У нас был в комнате кабачок, ровесник мне. И у него, и всей семьи его была на
руках такая толстая кожа, что ее отмыть было совсем невозможно. С детства и
потом у него всегда трескалась эта кожа. Тетушка, когда еще мне было лет десять,
смотрела раз, как люди водили хоровод. Я хотел участвовать, и она не запретила
мне, только закричала девушкам: "Смотрите, чтоб Гаврюшка не брал его за руки!"
Подобное чувство, вероятно, заставило ее теперь скомандовать: "В первой паре
Володя и Паша". Мы стали и крестили кукушку.
После этого пели песни, съели яичницу и вернулись домой.
За ужином Паша, потупив глаза, сидела около меня, и мне было приятно и неловко.
IV
     Недели две прошли после этого без всяких перемен, первая радость остыла, и
бездействие начало томить меня. Что же, наконец, буду ли я любим или нет? И
когда я буду любим, и скоро ли, и кем? Что делает Паша?
Паша вышивает одна в диванной. И вот я у пяльцев. -- Правда это, Паша, что ты
скоро уедешь?
     -- Маменька хочет меня опять к тетеньке увезти. -- Зачем?
     -- Не знаю. Маменька скучает одна ездить.
     -- Это скверно. Пожалуй, тебя отдадут там за какого-нибудь противного замуж. А я
бы еще раз хотел бы тебя поцеловать, как тогда под платком. Я, кажется, влюбился
в тебя...
     Паша покраснела и молчала.
В эту минуту вошел мой камердинер Андрей, и я отскочил от пяльцев.
     -- Экие вы прыткие, погляжу я на вас! -- заметил он, погладив усы. -- А Ольги
Ивановны здесь нет?
     -- Ты видишь, что нет.
Однако Ольга Ивановна пришла и вовсе помешала мне продолжать.
Дня два после того не было случая наедине поговорить с Пашей. По утрам я иногда
немного занимался. Я пробовал переводить кой-что прозой из Шиллера назло одному
зрелому московскому знакомому, который уверял меня, что в 20 лет невозможно
понять ни Шиллера, ни Гете.
     Возвышая себя этими трудами перед строгими вопросами, которые задавало мне мое
же самолюбие, я немного отводил душу, слишком полную нетерпения для однообразия
окружающего ее быта. Человеку, понимающему Шиллера, казалось, можно было
извинить многое.
     Немецкая поэзия, к несчастию, действовала на меня в 20 лет точно так, как в 17 и
ранее набожность, внушенная теткой. Бывало, помолишься усердно, постоишь у
ранней обедни, попостишься, положишь поутру несколько земных поклонов, сочтешь
себя квитом с совестью и ободришься после этого до того, что нагрубишь
кому-нибудь, или разругаешь слугу, или даже побьешь какого-нибудь мальчишку.
Тетушка с Ольгой Ивановной собиралась ехать в гости за 10 верст, а я переводил
"Der Abend" из Шиллера. Тетушка уехала, и я уже кончил перевод.
Час, должно быть, был 9-й в исходе, когда я решился взбежать наверх, пользуясь
тем, что люди ужинали. Сначала я в темноте не мог ничего разобрать. Паша
перевесилась на окне, отворенном в сад, и была прикрыта занавеской. Когда я
отыскал ее и молча обнял одною рукою, другой облокотясь около нее, она сказала:
"А тетушка, верно, скоро уж будет?" -- Какой вздор! Она ночует там. - Мне она
ничего не сказала.
     -- Ночует.
Вроде этого был весь разговор. Еще помолчав, я поцеловал ее в лоб; но милая
девушка сама протянула мне губы и, улыбнувшись чуть видной в темноте улыбкой,
спросила:
     -- А что, если б Ольга Ивановна увидала? -- И след за этим поцаловала меня так
крепко, что я вышел из себя.
     Я просил ее прийти на садовый балкон, когда все улягутся. Боясь ее обидеть, я
прибавил, помнится, что ночь будет месячная, что мы только посидим, погуляем и
поговорим.
     Паша согласилась.
Вы, может быть, не поверите, что вечер был лунный, однако было так... Я
встретился с нею еще раза два до ночи.
     Я оставил ее в первый раз наверху и долго ходил по двору взад и вперед. О чем я
тогда думал, не знаю, но, вспоминая свою беспокойную судьбу, полагаю, что
недоумение боролось во мне с надеждой. Однако она еще прежде срока сошла на
заднее крыльцо и, севши на ступеньки так, что розовый длинный фартук ее был
виден издали, стала петь...
     Я продолжал ходить и слушать, пока она не удалилась.
После, когда уже пробило половина 11-го в зале, я был готов сойти, потому что
лег на постель в сапогах и халате.
     Я вышел, перешагнул через Федьку, который ночевал в хорошие ночи на переднем
крыльце, и пробрался в сад к балкону.
     Паши не было, но над навесом балкона было открыто окно в спальне Ольги Ивановны,
и я ждал недолго.
     Паша сперва повисла на окне, посмеялась тихонько оттуда, сделала какие-то знаки
и, скрывшись, скоро явилась из-под сирени сбоку. - Откуда это ты? - В лазейку
пролезла, около заднего крыльца.
     -- А через калитку отчего не прошла?
     -- Как можно! У калитка Егор Иваныч спит -- знаете, на чем он спит?
     -- На чем?
     -- На щиту на соломенном.
     -- Так что ж?
     -- Так это я говорю... Где ж мы сядем? На балконе я боюсь, -- продолжала Паша,
     --пойдемте на траву за балкон.
     На траве было очень сыро, и крапивы набилось много в углу, между балконом,
концом стены и сиренью.
     Мы хотели сидеть долго и спокойно. Паша вспомнила о щите, который лежит иногда
для караульщиков на балконе.
     Мы его взяли и, разостлав его, сели в сыром углу, на который из-за высоких груш
светил полный месяц.
     Мы много цаловались и говорили о житейском.
Паша жаловалась на мать.
     -- Она всегда бранит меня. Господи Боже мой! И что это я сделала ей? Вот
тятенька, когда еще был жив, так очень любил меня.
Мне не хотелось жалеть Пашу, потому что хотелось не любить ее, а повеселиться с
ней. Я спешил переменить разговор, и время до часу ночи прошло в переливании из
пустого в порожнее. Да мне все равно было, о чем ни говорить. Даже, чем дальше
от нас предмет разговора, тем лучше, правдивее и свободнее.
Дело было не в том, чтоб говорить о любви, которой нет, о наших чувствах, для
которых язык у нас был разный: дело было в том, чтоб сесть поближе друг к другу,
чтоб завернуть ее в халат, чтоб она не озябла, гладить рукой по ее чуть-чуть
пушистой руке, по щекам, по волосам, причесанным за уши; надо было целовать друг
друга в губы, долго, не переводя дыхания.
     Я хвалил ее невинную прическу, ее глаза; она говорила, что этот черный
фланелевый халат с кистями идет ко мне, упрекала, зачем остриг волоса, и тому
подобное.
     Пора и спать, однако!
Повторения этой ночи не было.
     Тетушка, во-первых, после уже не отлучалась никуда. Паша спала с Ольгой
Ивановной; я было и предложил ей раз ночную прогулку, но она и слышать не хотела
о такой смелости. Иногда пройдешь мимо нее, тронешь ее тихонько - она улыбнется
и не скажет ни слова. Впоследствии я узнал, что чувством можно было довести ее
до всего, но мне не говорилось тогда страстно.
В таких отношениях прошли еще недели две, и я, возбужденный препятствиями, стал
думать не шутя о том, как бы обольстить ее.
     Вы, конечно, не думаете, что сердце мое к двадцати годам было, как белый лист
бумаги. Изо всех девушек, которые мне нравились в старину, Паша более всех
неразлучна с Подлипками: здесь я встретил ее, здесь и расстался с ней.
Но я не могу сделать шага без оглядки. Я не могу продолжать о Паше, пока не
скажу о неизвестной вам Софье Ржевской... О Софье Ржевской не могу говорить, не
сказав ни слова о домашних наших девицах. Самое наслаждение тишиною Подлипок в
лето моего сближения с Пашей не имело бы смысла, если бы перед этим не было
множества мелких бурь. Прощайте! Теперь ночью все страшно молчит в вымершем
доме...
     V
Я еще не в силах рассказывать вам все по порядку, а писать хочется; самые
воспоминания мои идут не так, как дело шло в жизни, а следуют за моими
настоящими размышлениями и путаются с ними. То помню я себя как в глубокой
мгле... Ни дома, ни деревьев не вижу перед собою, а только перила балкона и на
балконе трех девушек. Я же -- должно быть, еще очень маленький -- вхожу на этот
балкон и пускаю изо рта пузыри. Лиц этих девушек я не помню в ту минуту, но
пестрый ситец одной мне знаком -- дикий, с красными узорами.
Девушки вскрикивают и приказывают мне оставить неопрятное занятие пузырями. И на
все снова задергивается завеса... Потом улыбается мне свежий молодой родственник
в коричневой венгерке -- улыбается, а на него ласково прыгает борзая собака...
Двор вокруг зеленеет, солнце блестит, собака весело лает; корыто с кормом около
меня, и молодой родственник манит меня рукой: "Володя! Володя!" ...И снова
тотчас за этим призывом закрылась жизнь, разверзшаяся на минуту перед непрочным
детскими чувствами.
     Молодой родственник, хотя ходил в коричневой венгерке тогда, но на самом деле
был военный, офицер путей сообщения, и слыл за благонравнейшего человека в нашей
семье; удивительно клеил он коробки, корзинки, рамки, прекрасно рисовал
акварелью, еще лучше служил, а всего дороже было для меня то, что первые
памятные дни мои украшены его снисходительной лаской. Еще будучи в Петербурге
кадетом, хаживал он к нам по воскресеньям в отпуск (тетушка в старину способна
была и в Петербурге провести зиму!), и хотя для меня все еще было очень смутно
кругом, но Сережа был ясен. Он любил сидеть за столиком у окна и рисовать по
моей просьбе карандашом разные виды. То корабль плывет по океану, а я смотрю
через борт вместе с тетушкой Марьей Николаевной -- матросов мы не рисовали; а
навстречу нам из Подлипок едет лодка, и в лодке Олинька, Верочка и Клашенька,
наши барышни, сухорукая Аленушка, и ключник Егор Иванович гребет... Случалось,
что на берегу моря мыла прачка белье, а по небу сверкал зигзаг молнии и мчались
облака; другой раз изображался большой дом, корпус, жилище Сережи и Сережа у
окна; от Подлипок к нему шла длинная аллея, и по аллее ехали мы с тетуушкой в
коляске; а над зданием парил огромный орел, унося ягненка... Подобных рисунков
было много; не знаю куда они делись. Сережа, в знак дружбы ко мне, на всех
свободных местах -- например