решился подойти к сыну Золотникова на гулянье и спросил у него, когда отец
намерен прислать мне конфекты. На другой день дядя увидел с балкона слугу
Золотниковых и спросил у меня: что это такое он несет в бумаге, не знаю ли я?
Я покраснел и отвечал: "Не знаю, право... право, не знаю!"
     -- Поди, спроси у него, что ему надо.
     Я вернулся с конфектами и сказал, опять краснея:
     -- Это мне конфекты. Не знаю, зачем это он прислал!
     -- А записки нет?
     -- Есть.
Я подал записку, и дядя прочел:
     "Милый мой, Владимир Александрович! Напрасно вы думаете, что я забыл о своем
обещании. Разные дела отвлекли меня. Посылаю и т. д."...
     -- Так ты напоминал? -- спросил дядя, и глаза его заговорили.
Я молчал.
     -- А! взяточник и лгун! Хорош. Попрошайка и лгун! Да ты знаешь ли, что такое
мужчина, который лжет?.. Негодяй!
     Дядя позвонил. Вошел человек. Я обомлел.
     -- Возьми эти конфекты, отдай их человеку Золотни-кова и скажи, что я... я,
понимаешь? велел их отнести назад. Да приготовь мне в кабинете розги! Пойдем-ка.
Я упал на колени, просил, плакал... Нет, ничего не помогло. Пришла тетка и тоже
стала просить; но дядя не отвечал ей ни слова, взял меня за руку и увел с собой.
Там Ефим меня больно сек, а дядя сидел на диване и смотрел. Тетка после этого
позвала меня к себе и дала мне гофмано-вых капель.
Испытавши все это, я понимал, чему я подвергаюсь, и решился на этот раз не быть
робким и слабым. Петруша прибежал к Ревелье и показал ему свою руку, на которой
вздулся красный рубец и в одном месте показалась кровь. Ревелье требовал, чтоб я
просил прощенья, но я не мог видеть скромного генеральского сына без ненависти и
отказал наотрез.
     -- A genoux, mauvais sujet! -- кричал Ревелье, -- а genoux! Pss, pss, silence! Est
ce qu'on ne rosse pas ici, comme partout ailleurs par hasard?
     -- Еще бы не rosse! -- возразил я, -- в таком проклятом доме и хуже бывает!
Кончено все! Я обречен на казнь. Отчаяние овладело мною, отчаяние и отвага.
Петра Николаевича не было в городе, но я знал, что недели через две он вернется,
и рано или поздно я расплачусь за все. Александра Никитишна также узнала об
этом; она прибежала ко мне в
     бешенстве и начала было: "я тебя, да я тебя!" Но я презрительно молчал, и она
успокоилась.
     Прошло недели с полторы. Дядя не возвращался, а Петруша, казалось, забыл
оскорбление; запустив руки в карман и посвистывая, шатался он по комнатам, или
шел себе удить рыбу, так что мне иногда становилось его жалко. Тетка обращалась
со мной по-прежнему. Она очень любила нарушать обыкновенный порядок дня -- пить
чай или кофе не вовремя, посылать за сыром ни с того, ни с сего, но не при муже.
Нередко приходила ко мне горничная, когда дядя был в гостях или в присутствии, и
таинственно звала меня на теткину половину; иногда же и сама тетка говорила мне
с глазу на глаз:
     -- А не выпить ли нам чайку, Володя? Как ты думаешь, дядя твой не узнает?
     -- Выпьемте; что ж!
     -- Ты, смотри, не проболтайся; он ведь, ты знаешь, месяц меня за это будет
точить, скажет mauvais genre, беспорядок, харчевня...
Вот так-то случилось нам и теперь вдвоем с нею пить кофе; она объявила мне, что
дядя будет завтра.
     -- Ты не рад, кажется?
     -- Чего же мне, ma tante, радоваться? -- я отвечал ей. -- Я знаю, что меня высекут.
     -- А ты зачем напроказил?
     -- А зачем они с Платошкой мою дворянскую честь унизили?
     -- Скажите, какой фарное! Ну, пей, пей кофе. Я уже ничего не скажу и Пьер тоже.
Если б я захотела, разве я не могла бы сама тебя наказать?
     -- Еще бы! конечно бы могли!
     Она уговорила Петрушу оставить это дело так; "отец расстроится, будет шум, что
за охота". Петруша обещал молчать и смолчал. Долго меня смущала мысль о его
великодушии.
     Вся эта обстановка привела к тому, что я, подросши, всем сердцем стал понимать
слово "сирота". Не раз пла'
     кал я, один-одинешенек, жалуясь на то, что здесь меня никто не любит и что я
всеми покинут. Я писал страстные письма в Подлипки, иногда клялся все сносить и
ждал терпеливо той минуты, когда мне можно будет вернуться домой; иногда уверял,
что я жду смерти и верно никогда не увижу ничего и никого домашнего. Я берег с
благоговением не только образ в окладе, благословение Марьи Николаевны, но и
закладку из бисерной канвы с вышитым souvenir, которую прислала мне Вера, и
подарок Аленушки -- маленькую чашку старинного фарфора, с белыми овечками на лугу
и хижинами вдали, глядя на которую и вспоминая о бедной уже умершей тогда мадам
Бонне, я повторял стихи:
     Dans ces prés fleuris
Qu'arrosé la Seine,
     Cherchez, qui mène
Mes chères brebis.
     J'ai fait, pour vous rendre
Le destin plus doux...
     На самую книжку, которую дала мне на память мадам Бонне, стихотворения г-жи
Дезульер, я долго смотрел как на заветный талисман и долго, даже гораздо
позднее, находил в ней больше поэзии, чем в самых гениальных вещах. В Подлипках,
казалось мне, никто не страдает -- все цветет и зеленеет; лай собак, пение
петухов, шум ветра многозначительнее, не такие, как в других местах; мужички
все, встречаясь, улыбаются, собаки знают меня, и умирать там, должно быть,
легче, чем где-нибудь в другом месте! Годам к 16-ти и сознание добра и
религиозное чувство стали во мне сильнее. Не раз вечером нарочно уходил я из
дома и клал по два, по три рубля в церковную кружку на углу; нищим стыдился
подавать так, чтоб мне было нечувствительно: подавал серебро, а не медь,
постился, вставал к ранней обедне, чувствовал себя крепче и светлее, когда ел
просфоры; не уходил никогда прежде конца службы из церкви, вспоминая слова
тетушки: "кто уходит рано из церкви, тот, как Иуда, который ушел с тайной вечери
до конца".
     К грусти одиночества, к страху наказания за гробом, к надежде на помощь в жизни
примешивались и другие чувства. С одной стороны, память о картинах детства жила
неразрывно с молитвами и надеждами; в воображении я видел тетушкин кивот с
лампадой... Как вспомнишь об нем, о ней самой, о ее спальне, о коврике, о
беззаботном счастье, так и потянет душу и домой, и на небо! Когда случалось мне
уйти прежде срока из церкви или рассыпать на пол крошки просфоры, я казался сам
себе грубым оскорбителем чего-то невинного и снисходительного. Любил я также
иногда читать священную историю. Когда, под конец ветхого завета, становилось, в
последних главах книжки, как-то пусто и мирно, и строгие римляне были уже тут,
чувство чуть слышного, едва заметного, сладкого ожидания шевелилось во мне. Заря
лучшей жизни как будто ждала весь мiр... И не было еще света, а было грустно и
легко. Вот родилось бедное дитя в Вифлееме... Как хорошо в этих сухих пустынях,
где растут только пальмы и люди ходят босые в легких одеждах! Вот уже и Петр
плакал ночью, когда пел петух, и я плакал с ним; все стемнело -- камни расселись,
мертвые встали из гроба и пошли в город, раздралась завеса во храме... Передо
мной картинка... Христос является на минуту двум ученикам, шедшим в Эммаус.
Какой-нибудь бедный городок этот Эммаус; трое небольших людей спешат из какой-то
долины; на них развевается платье; с боку скалы, а вдали куча мелких домов с
плоскими крышами... Как опустело все! Точно после обеда, когда уже не жарко,
войдешь в большой зеленый сад, которым никто не пользуется, и где только тени
деревьев становятся все длиннее и длиннее... Как будто самый близкий человек
уехал из дому и из сада этого, по которому он мог бы гулять, если бы хотел. И
уже начинается что-то новое, чуть брезжится... А что? И тогда не умел я сказать,
не умею и теперь.
     Мелькнет такая мысль, явится чувство на миг -- и опять влачатся простые дни:
классы, прогулки с Ревелье, обед, за которым и дядя, и тетка, и я просидим почти
все время молча. К несчастью, я не мог даже скрыть своей набожности, и слова
Александры Никитишны: "что это Владим1р наш в святость ударился?" способны были
одни уже запятнать прелесть моих тайных ощущений.
В 17 лет наконец бежал я от дяди в Подлипки, и главной причиной моего побега
было что-то вроде любви.
     X
К этому времени я уже решился быть статским. Самый гражданский костюм стал мне
нравиться. Я слил в одно смутное представление множество образов, особенно
французских: Родольфа "Парижских тайн", каких-то умных и смелых людей,
управляющих на Западе, в модных фраках с бакенбардами или бородами, с сияющим
бельем, Байрона, Онегина, даже порочного, но непобедимого Сципиона из
"Мартына-найденыша", артистов в острых шляпах, с длинными волосами, смелых
студентов в широких клетчатых панталонах... Все это составило одну
величественную, переливающуюся из образа в образ идею; все это шептало мне о
чем-то высшем, чего я тогда назвать не умел и в чем позднее узнал гения
свободной гражданственности, новой мысли и изящных нравов, гения, открывавшего
себе дорогу в тщеславное и неопытное сердце одеждами, прическами и всеми
соблазнительными внешними правами на общественный успех. Все это совершалось
постепенно в течение четырех-пяти лет; все было неясно, отрывочно, не сознано...
Сначала, только что приехав, я любил брать у дяди большой портфель с
раскрашенными рисунками всех гвардейских мундиров, переводил их старательно на
стекле, тушевал, разрисовывал и думал долго тогда: кто счастливее -- гусар ли на
серой лошади, в красном ментике и голубых брюках, или этот кавалергард в белом
колете с
     красным воротником, или конный гренадер, у которого развевается сзади пунцовый
язык на мохнатом кивере, когда он несется во весь опор? Когда дядя, увидав эти
рисунки, сказал мне, что "о мундире я мечтаю напрасно", я просто ужаснулся. Не
зная, что сделать, чтоб смягчить его и доказать, как он не понимает моего
призвания, я силился заплакать. Но дядя снисходительно спросил, отчего мне так
противна статская служба.
     Я долго боялся сказать настоящую свою мысль, но наконец преодолел страх.
     -- На статских в свете, mon oncle, не смотрят, даже дамы и те...
Дядя засмеялся и перебил меня:
     -- Каков ловелас! в четырнадцать лет! Какой же ты свет-то видел? Ты видел свет
плохой. Ныньче совсем не то... И если б мне пришлось начинать теперь...
Тут дядя как бы с грустью кивнул головой, потом дружески взял меня за ухо и
прибавил:
     -- Ничего, не плачь. Что за баба! Будешь образованный человек. А я тебе подарю
тогда брильянтовые запонки на рубашку.
     Запонки и ободрение дяди успокоили меня, и через сколько-то времени, не помню,
уже окрепший карандаш мой чертил эскизы нового рода из головы. Вот дуэль.
Молодой человек безбородый, кроткий, с длинными волосами падает на руки
секунданта; он ранен в грудь шпагой соперника. Сопернику уже тридцать лет (я
смотрел на этот возраст враждебно); у него густые бакенбарды и длинные усы.
Женщина в шляпе стоит на коленях... Там плантации, лианы, пальмы и бананы.
Молодая американка вышла замуж за прекрасного индийца; у нее уже дети. Там
чорная маска; все юноши торжествуют. Романы в эскизах на полулистах
длятся-длятся без конца; мне жаль покинуть моих героев. И они все французы,
англичане, американцы, все во фраках, в жакетках, в пальто, с бичами; русская
жизнь не представила мне тогда ничего приблизительного; мужчины, которые по
четвергам собирались у дяди играть в карты, возмущали меня своей прозаичностью,
ухарством или тупостью. Насилу-насилу удалось мне встретить на одном вечере двух
молодых людей в белых жилетах и таких фраках, какие мне были нужны. Я упивался
своими героями, упивался и женщинами, упивался сам собою.
Однажды весной сидел я под цветущим кустом черемухи и с бешеным восторгом читал
Гомера. Когда я дошел до того места, где Ахиллес, оставив у себя на ночь старика
Фенокса, ложится спать с наложницей, а около Патрокла тоже возлегает девушка
тонкая станом, я бросил книгу.
     Для чего эта весна? Зачем эта черемуха в цвету, если нет настоящей жизни, нет
подруги молодой, сверстницы Виргинии, или Manon Lescaut? Я и на то и на другое
согласен. А лучше всего и то и другое вместе. Но не брак ли это? Да, если б
жениться теперь втайне, встречаться здесь под черемухой, любить друг друга до
исступленья, до бешенства, до боли... Потом говорить, читать... вместе. А то что
брак в тридцать или тридцать пять лет? Как это пошло, обыкновенно! И что
хорошего находят девушки в этих загрубелых лицах, в этих изношенных сердцах?..
Неизящное, простое не соблазняло меня. О, нет! такого я боялся, хотя уже давно в
душе развязал клятву о безбрачии до брака. Была у дяди в доме высокая, белокурая
девушка Лена (я после узнал, что тетка имела право не любить ее); эта Лена, не
знаю почему, любила шутить со мной. Так как внизу было много пустых комнат, и
она жила недалеко от меня, то нам случалось встречаться нередко. Она бросалась
за мной, загоняла в угол, смеялась, цаловала, щипала меня; она была сильнее
меня, и я с трудом от нее отделывался. Я не решался ни ответить ей грубо, ни
оттолкнуть ее сильно, потому что здесь дорожил всяким вниманием, всякой лаской,
а она готова была всегда услужить мне с добродушием и веселостью. Но я смущался
и избегал ее, потому что она напоминала мне -- годами ли своими, разговором ли,
или ростом и дородством -- непостижимые по своей грубости грехи взрослых. Нет, не
того мне хотелось. Я желал бы найти милую сверстницу, невинную, чистую,
страстную, как я, стыдливую для всех, кроме меня; чтоб она, в локонах и
фартучке, с книжкой в руке, гуляла где-нибудь в лесной стороне под липами, около
старой колокольни, поросшей мохом.
     Вполне такой я не нашел, но встретил Людмилу Салаеву, дочь одного советника, и
убедился на время, что я не хуже Онегина, потому что она сделала первый шаг
сама.
     Советника дядя любил и звал его Фабием Кунктатором за то, что он очень долго
обдумывал ходы в преферансе. Однажды он завез меня случайно к Салаевым, и тут я
в первый раз увидал Людмилу. Она еще не носила длинных платьев и стриглась в
кружок. Такая прическа доставляла ей случай очень кстати взмахивать головой, и
при этом движении голубые, немного выпуклые глаза ее взглядывали искоса и вниз
как нельзя лукавее. Она сама заговорила со мной в зале, села на стол, около
которого я стоял, и спросила, люблю ли я театр. Я отвечал, что люблю, но бываю в
нем редко.
     -- Как это можно редко бывать! Театр... это блаженство! Мстиславского трагика
знаете?
     Но тут гувернантка отозвала ее.
Немного погодя нас очень сблизил детский маскарад, который дал губернатор для
меньшой своей дочери. Советник упросил дядю отпустить меня, и дядя не только
отпустил, но даже дал денег на костюм. Я знал, что я буду в паре с Людмилой, и
мне хотелось, чтоб нас одели Гамлетом и Офелией. Я предлагал надеть на Людмилу
белое атласное платье со шлейфом, украсить ее голову венком из белых роз, а сам
хотел быть весь в чорном бархате, в ' берете с длинным пером, с золотою цепью на
шее. На такую одежду недоставало дядиных денег, и замужняя дочь советника,
которая заведывала всем, сказала, что маленькая Людмила со шлейфом будет точно
мартышка. Тогда решили ее одеть Розиной, а меня Фигаро; костюмы вышли очень
хороши. Вязаные, красные с золотом колпаки, ее короткая юбка с чорными
кружевами, мои атласные панталоны и бархатная куртка, перчатки, духи, платки
наши -- все было великолепно. Когда мы вошли под руку в гостиную, где ждало нас
семейство советника, все вскочили и начали хвалить нас. Отец обнял дочь и
посадил с осторожностью, любуясь ею, к себе на колени, а замужняя сестра Людмилы
начала цаловать меня, называя персиком и настоящим южным смуглым красавцем.
     -- А он будет со временем иметь успех, -- сказала она, обращаясь к отцу, -- у него
вся наружность как у героя романа. Посмотрите, папа, какие у него чорные волосы
и огромные чорные глаза!
     -- Еще бы! -- отвечал отец, -- держи ухо востро! Каково мне было это слышать? Я не
могу уже теперь
     ясно представить себе моего блаженства. Ожидание торжества, гордость, какие-то
страстные движения к Розине, карета, в которую мы сели, ночь, мороз и освещенный
дом губернатора, наше вступление в залу, хвалебные восклицания старших, кучи
гимназистов, которые смотрели с почтением и вниманием на меня, когда я, заложив
за жилет руку в палевой перчатке и напрягая икры, проходил мимо них... Вот как
была полна жизнь в этот вечер!
     Первую кадриль я танцовал с Розиной; вторую с меньшой дочерью губернатора,
которая была слегка коса, но в высшей степени грациозна и миловидна; потом с
старшей ее сестрой, мазурку опять с Розиной. В разговорах я был небрежен и
оригинально-насмешлив, отчасти вспоминая манеру брата Николая.
     -- Посмотрите, -- говорил я, -- как этот путейский офицер похож на орангутанга.
     -- Quelle idée!
     -- А кто эта девица в платье небесного цвета? Какие У нее сонные глаза...
     -- Это моя кузина.
     - Ah, pardon! Как эти гимназисты стучат сапогами! Я Давича думал, что это лошади
взошли.
     Когда мы с Людмилой пошли польку и делали pas de majesté, все аплодировали нам.
Такого упоенья я долго не Испытывал после и едва ли испытаю еще раз в жизни.
Весь следующий день я еще не мог прийти в себя и написал Марье Николаевне
огромное письмо с раскрашенными виньетками собственной работы; главные костюмы
были тут, и сам Фигаро. Я называл себя царем бала, а Людмилу царицей. Тетушка,
говорят, прослезилась над этим письмом; недавно, перебирая ее бумаги, я нашел
этот грустный образчик тщеславного саморастления и разорвал его в клочки.
После этого вечера дядя стал позволять мне иногда по субботам ездить к Салаевым.
XI
     Александра Никитишна, замечая иногда, что я грущу, говорила:
     -- Э, да сегодня суббота! Ну, постой, я пойду попрошу у дяди для тебя сани.
И всякий раз почти выпросит. Тогда-то торжество! Я обращаюсь в Онегина:
Уж поздно. В сани он садится. Поди! поди! раздался крик.
Морозной пылью серебрится
     Его бобровый воротник...
И воротник у меня даже был бобровый.
     Где я найду такое гостеприимство? Любезности моей изумлялась вся семья. Там я
становился до того разговорчив и развязен, что не уступал ни одному из взрослых
молодых людей, служивших у нас в городе, в остроумии, насмешливости и говорил
иногда такие французские фразы, что до сих пор, вспомнив об них, сгораю от
стыда. Я даже помню некоторые из них, но не повторю их здесь ни за что.
Кроме пятнадцатилетней Людмилы, у советника было еще трое детей: сын моих лет --
Митя, очень грубый повеса, и две дочери: одна замужняя, другая девушка лет
восемнадцати, довольно свежая и простенькая, по которой вздыхал высокий
гимназист Юрьев.
     Домом Салаевых управляла старшая, замужняя дочь, г-жа Дольская. Женщине этой
было не более двадцати пяти лет; пять лет назад она пленила мужа своего,
человека скромного, смирного и богатого, своим сценическим, истинно
замечательным талантом. Все лучшие роли в благородных спектаклях исполняла она
превосходно; роль Софьи Павловны, Кетли, молодой причудницы в пьесе "В людях
ангел, не жена" всегда предлагались ей. Она самой бесцветной роли переводного
водевиля умела придать жизнь и привлекательность. К тому времени, как я
познакомился с нею, лицо ее уже поблекло; кожа на нем была красновата, под
глазами были небольшие мешки, как у полнокровного отца, но сами глаза еще были
хороши, и стан еще был гибок и строен. Держала она себя с ленивым достоинством,
танцовала хорошо, умела из немногого создать красивый и своеобразный наряд,
говорила об искусстве с живою, хотя и одностороннею ловкостью, потому что вкус
ее воспитан был, конечно, только французскими пьесами. Девицей она была
необыкновенно тонка, никогда не перетягивалась. Талья ее пережила свою славу, и
муж ее хвалился, что он когда-то мог обхватывать ее обеими руками. Тот, кто
полагает, что для семейного мира необходима строгая нравственность, очень
удивился бы, узнав это семейство. Отец никогда не бранил дочерей, а гувернантку,
смуглую и еще не старую девушку, ласкал как Дочь и звал ее Настей. Настя только
изре