в поблекшем лице, в игривости, уже
напоминающей изученность, не видится мне та простодушная, деятельная и
грубоватая Катя, которая с такой силой вертела колесо на колодце тетушкина
двора, чтоб не утруждать других людей, однако, благодаря щедротам Модеста, живет
она спокойно пока, отдыхая от порочных необходимостей, ввергнувших ее в
болезнь...
     Жертва не возбудила вблизи глубокого сострадания, а он предстал в смягченном
виде. И я не удивлюсь, если завтра же или через три года, пробудившись на минуту
от духоты семейного эгоизма, стеснит он себя в чем-нибудь и обеспечит судьбу
Катюши!
     Я благодарен ему за пример: память об отце Василье одна не спасла бы Пашу...
Не поступок мой особенно дорог мне, но мне дорого то, что хоть одно лицо из
первой молодости моей осталось в неподвижной чистоте; все обманули, все
разочаровали меня хоть чем-нибудь -- одна Паша навсегда осталась белокурым,
кротким и невинным ребенком. Она недолго жила после встречи со мной.
Капитан немного постарел, хотя и повторяет двадцать раз совсем не смешно, что он
на точке замерзания, и мало уже теперь меняется; он часто ходит по вечерам ко
мне, пьет чай и курит трубку. Февроньюшка стала получше; лицо перестало
предупреждать года, и виски примазаны все также колечком. Она замужем за одним
управителем из дворян, говорят, смирным человеком, иногда гостит у отца и все
хочет, чтоб он продал мне свой клочок и переселился к ней. Капитан вчера заходил
ко мне и вспоминал о Паше,
     -- Важная девушка была! -- сказал он, -- простота была, ей-Богу! просто
удивительная! Он ведь пил и теперь сильно пьет!
     -- Кто это пил?
     -- Муж-то ее. Он ведь, знаете, крестник мне... Тимофея Гаврилыча Ерохина сын.
Знакомый человек был, в уездном суде служил. А мне к тому времени пришлось в
городе быть... Я и крестил сынка-то! ей-Богу! Через это он и знакомство с Пашей
свел. Да. Вот извольте... Как тетушка ваша померла... вас не было... ну, он ко
мне и приезжай на Петровки. Я, признаться, думал Февру за него пристроить. Ну,
где ж! Увидал ту... Она о ту пору гостила у нас. Такая, ей-Богу, задумчивая
была; нет, нет, да и заплачет, а он и расходись вдруг: "Я, говорит, жизнь за нее
отдам!.." Ей-Богу! Такой разгульный был человек. Сейчас гитару это и все, да и
ну стонать: "С ней любви одной довольно!" И стонет, и стонет... А она пуще
плачет. Мать лиха больно была, шельмовская попадья!.. "Эй, говорю, Митя, полно
стонать... душу всю вытянуло". -- "Эх, говорит, дай пожить". И моя тоже руку
держит им. Что вы смеетесь? Не шутя. Вот и женился. Приехали мы к ним в город
чрез годик, так осенью. Ничего. Худа только больно она стала. Я говорю: "Что это
ты, Прасковья Васильевна, такая выдрочка стала?" А она засмеялась... -- "Что это
вы, Максим Григорьич, говорит: я не худа". Вечером уже пришел на втором взводе.
Сапоги все и голенища в глине. "Ну, кричит, Паша! снимай с меня сапоги сейчас!
Ты моя раба!" -- и понес... "Полно, говорю, Дмитрий, видишь, человек больной,
нежный... оставь ее". -- "Нет, она, я знаю, пренебрегает мною!" А та, голубушка
моя, ни словечка, агнец этакой! и ну тащить сапоги. "Подожди, говорит, Митя; я
сейчас за чистыми носками схожу; а ты на диван пока ноги поставь!" Хоть бы что!
А он как закричит: "Не надо мне носков! кричит, не надо! Я, говорит, скот!
Подобие скота! Скотина носков не носит!" Да как были ее руки в глине -- ну их
цаловать... "Ты, говорит, моя жена! ангел небесный, а не раба!.." Такое свойство
у него... ндравен уж очень, а ее любит. Вы думаете, это его Гаков, Семен
Алексеич, споил? Ни! Боже мой! Не верю. Грусть, тоска одолела: после ее смерти
спился; в родах умерла. Пятеро суток страдала. Февра моя у ней тогда была. Через
Дмитрия и замуж она вышла, Шевра-то. Он посватал Николая Фи-липповича.
"Благодарю, говорит, вас, Февронья Максимовна!" Шут его знает! пропал малый, а
веселый молодой парень! Право! В комиссии тоже его все любили, и начальство им
было довольно. Приедет, бывало, еще женихом ко мне сюда. Увидит -- мужики молотят
у меня на гумнишке. Цеп -- да и давай крестить!..
Я узнаю в рассказе капитана мою милую Пашу, и хотя муж ее, как видите, служил в
комиссии и любим был начальством, но он для меня больше человек, чем многие
честные и умные люди...




     [1] Датируется 1852 г. Впервые: Отечественные записки. 1861. Т. CXXXVIII. С.
1-92, 319-374. Т. CXXXIX. С. 1-78. Здесь публикуется по К.Н. Леонтьев
"Египетский голубь" М., 1991 (Часть I, главы I-V); Константин Леонтьев  Полное