-- Чего смеешься? Прямой грач... Известно, не кривой: оба глаза целы. Ну, ступай,
ступай, пока жива!..
     Я всегда слышал из своей комнаты, как они спорили в прихожей, и помирал со
смеха.
     Наконец судьба доставила мне случай мимоходом оказать ей довольно важную
услугу.
     У нее не было ни отца, ни матери; но родной дядя ее, вольноотпущенный, держал,
верстах в двадцати от нас, порядочный постоялый двор в большом торговом селе. С
ним жила старуха-мать его, родная бабушка Катюши, и она очень любила сироту.
Давно уже собиралась она откупить ее и, не имея денег, уговаривала сына внести
за племянницу сто рублей серебром. Раза три приезжала старуха в Подлипки, но
тетушка не решалась отпустить
     Катюшу.
     -- Успеешь еще, матушка, успеешь... Я только что привыкла к ней, да и
отпустить... Посуди сама...
     -- Знаю, матушка, Марья Николавна, знаю. Да если ваша милость будет...
Толкуют-толкуют две старухи целый час, а Катя все крепостная.
Возвращаясь от Ржевских с тетушкой и Катей, мы заехали к дяде, покормить и
напиться чаю. Надобно заметить, что тетушка была всю дорогу очень довольна
Катей. Я, кажется, говорил уже, что за день до нашего отъезда красный сентябрь
стал мрачным октябрем; небо обложило; шел мелкий, холодный дождь; дороги
размокли и испортились. Мы ехали оттуда на вольных, в двуместной, очень высокой
карете. Катюша сидела сзади в колясочке. Человеком с нами был красивый
парикмахер Платошка; он забыл захватить с собою шинель, озяб, промок, раскис; на
станциях бросался прежде всего на печку и, жалуясь на ломоту в руках и ногах, не
хотел ничего выносить из экипажа. Катюша все делала за него.
     -- Где наш дуралей? -- спрашивала тетушка.
     -- Он на печке... очень нездоров, -- отвечала добрая Катя.
     -- Кто же нам чай подаст?
     -- Я подам.
А у самой ноги и все платье внизу мокрые. На Трех Горах мы с ней вместе
выходили, чтоб облегчить лошадей; лезли пешком, по грязной дороге в гору, и я,
признаюсь, выходил только потому, что перед ней было совестно. На мне были
калоши и большое ватное пальто, а она в легкой клетчатой кацавейке и козловых
башмаках не только не отставала, но и перегоняла меня подчас.
     -- Возьми мое пальто, -- говорил я.
     -- Вот еще что выдумали! Сейчас я так и взяла ваше пальто. Я еще этакое
страшилище долгополое и не захочу надеть. Не бойтесь, не растаю. Жива буду, и с
вами еще дома покутим.
     А сама хохочет. Лицо мокрое, свежее; глаза блестят так, как, бывало, во время
пляски блестели. Сама тетушка ее звала сесть в карету на ларчик, у нас в ногах;
но она отказалась.
     Когда тетушка, напившись чаю, легла отдохнуть, я вышел в сени, в надежде
встретить Катюшу. И точно, она вдруг выскочила из избы и сказала мне очень
торопливо:
     -- Пойдите-ка сюда; бабушка что-то хочет вам сказать.
На бабушку эту я смотреть не любил. Она была очень мала ростом, ужасно суха и
сморщена; по всему лицу и по рукам красные и синие жилки и шишки; глаза
нечистые. Как увидит меня, так сейчас и запищит самым жалобным, тоненьким
голосом, охает, вздыхает, стонет.
     -- Батюшка, батюшка! Здравствуйте, батюшка... Какой большой вы стали, какой
красавец!..
     А сама и направо нагнет голову, и налево -- все любуется.
     -- Не можете ли вы, батюшка, попросить вашу тетеньку... тетеньку вашу попросить,
батюшка... Просьбицу нашу передать потрудитесь...
     -- Да что такое?
     -- Катю, батюшка, внучку мою, Катю... откупить хотим. Я пошел к тетушке, стал
уговаривать ее, урезонивать, уверять, что Катя будет и после ей служить за
умеренную плату. Два раза призывали Катюшу, два раза сама бабушка приходила и
падала в ноги, утверждая, что Катя за малую цену рада будет хоть век служить,
что "ей у вас хорошо, матушка, ей у вас очень хорошо!".
Наконец мне удалось тронуть тетушку. Я поцаловал ее руку и сказал: "Уж Бог с
ней! Ведь старуха ее столько же любит, сколько вы меня... Старухе бедной немного
жить осталось. Утешьте ее". Тетушка согласилась, взяла у старухи сто рублей и
обещала, тотчас по возвращении домой, приготовить отпускную.
Когда совсем стемнело, и тетушка, загасив свечу, заснула в большой комнате на
диване, я ушел за перегородку. Немного погодя дверь из сеней тихо скрипнула, и
Катя вошла на цыпочках.
     -- Вы не спите? -- спросила она.
     -- Нет. Какой тут сон!
     -- Что ж так не спится? -- спросила она, садясь на мою кровать и наклоняясь ко
мне, -- дайте-ка мне вашу ручку...
     -- Когда ты отвыкнешь от этих ручек и ножек? Так противно... У другого барина
рука в поларшина, а ты все "ручка!".
     -- Я хотела поблагодарить вас, -- отвечала она шопо-том и наклоняясь к самому
лицу моему.
     -- Так благодари по-человечески, а не этак.
Катя прилегла к моему плечу, чтобы заглушить смех.
     -- Что это, какие вы ныньче сердитые стали! И приступу к вам нет! Страсть, да и
только!.. Я знаю, за что вы на меня сердитесь... Подождите -- и на нашей улице
будет праздник...
     -- Да; а до тех пор и Авдошка, и Платошка, и все тут будут!..
     -- С чего же вы это взяли, чтобы я да на какую-нибудь дрянь да вас променяла? Я с
вами... говорить если так... просто... с самого детства росла... И вот так же,
как теперь, на кровати у вас ребенком сидела... Ах ты Господи! Помните, как я
вам загадки-то задавала... Господи ты Боже мой! чего-чего только не было...
Она вздохнула и обняла меня.
     -- Я завсегда даже буду за вас Бога молить. Вот вам мое слово!.. И замуж не хочу!
За какого-нибудь дьявола, прости Господи, пойдешь, еще бить меня будет... Ни за
что! Ну-с, прощайте, покойной ночи, приятных снов вам желаю...
Я сладко уснул.
     Тетушка, конечно, сдержала свое слово, через месяц Катя была свободна. Я
добросовестно ждал, изредка упрекая ее за холодность. Но она всегда находила
оправдания.
     -- Что вы? беды мне что ли желаете? Я от вас этого, признаюсь, даже не ожидала!
Сказать, теперича, вам по правде: мы с вами вместе росли и всегда играли, и всю
вашу доброту я помню... Дайте мне с деньгами справиться... Дядя даже бабушке все
глаза мной колет...
     X
Модест, конечно, рассказал тетушке о бедственном своем положении; не знаю, что
отвечала ему тетушка, но он, уезжая, сказал мне:
     -- Добра старушка, да не совсем! Эх, брат, не дай Бог тебе иметь мой дар
предчувствовать и угадывать людей! Прощай.
     После его отъезда мы с Ольгой Ивановной часа два ходили по зале и придумывали,
как бы помочь бедным Родственникам.
     -- Марья Николаевна, -- сказала солидная весталка, -- не в силах внести за них в
опекунский совет или заплатить другие долги. Вы судите об этих вещах слишком
легко и поверхностно, Вольдемар. Добро должно иметь свои пределы, как и все
другое на свете. Ковалевы, может быть, будут у нас жить в доме эту зиму; за
брата вашего заплачено 3000, урожаи плохи. Вы знаете ли, сколько копен стало на
десятине?
     -- Пожалуйста, об копнах не говорите!
     -- Хорошо вам пренебрегать этим!..
     -- Будемте говорить пожалуйста о деле, о Модесте...
     -- Что же я могу сделать? Марья Николавна, может быть, найдет им уголок в своем
доме, хоть внизу во флигеле. В таком случае вам придется перейти опять на ваше
старое пепелище, в зеленую комнату, а верх отдадим Ковалевым...
Она поглядела на меня с твердым и внимательным добродушием. Меня подрал мороз по
коже. Опять за старое! Эта жертва казалась мне свыше сил. Опять дитя, ученик!
Опять все на глазах, опять домашние девицы, маленькие ссоры, невозможно принять
к себе кого-нибудь тайком... (хоть бы Катюшу, которая, может быть, отойдет от
нас к этому времени, или что-нибудь вроде Amélie). Что делать? Почти дрожащим
голосом, решившись устрашить себя собственным самолюбием, -- сказал я Ольге
Ивановне: "Что ж за беда? я готов на эту жертву" -- сказал для того, чтобы уж
после нельзя было отступиться. Но один Бог знает, как унизила бы меня в
собственных глазах эта жизнь в тесной зеленой комнате, в двух шагах от
тетушкиной спальни. Так и решили. Но сама судьба наградила меня за это доброе
намерение: через две недели после нашего возвращения от Ржевских Модест прислал
письмо.
     "Finita la comedia! -- писал он. -- Старухи нет, и нет имения! Я застал ее
больною; все мои старания, все усилия врачей не повели ни к чему. У нее была
водяная в груди. Молюсь и благодарю Бога за то, что он дал мне возможность
успокоить ее последние дни и похоронить ее с честью. Ты понимаешь, Володя, кого
я лишился в ней. Имение продано с публичного торга".
Модест ошибался, говоря, что я пойму его утрату. Я вздохнул свободнее и за себя
и за него. Что ж делать! С мыслью о матери я привык соединять чувство изящного,
глядя на белокурую женщину в голубом газовом шарфе с букетом белых роз в руке,
которая висела на стене тетушкиного кабинета. А его старушка, казалось мне,
только мешала ему жить оханьем и растрепанными волосами. Ни китайский кофейник,
ни рассказы сына, ни миньятюр на слоновой кости нимало не озаряли ее в моих
глазах: все это только согревало какой-то темной душной теплотою.
В конце октября, когда я вернулся к моим учителям, Модест поселился у нас. Я с
радостью уступил ему крайнюю комнату, и тетушка сама приходила во флигель, чтобы
взглянуть, все ли там есть, что ему нужно.
     Модест схватил ее за руку, сделал такое лицо, какое бывает у человека, изо всех
сил старающегося сдержать слезы, и сказал:
     -- Ma tante, ma tante! Я благодарю вас не за себя, а за бедного одинокого
человека, которого вы утешаете.
     Тетушка поцаловала его в лоб.
     -- Что ж делать, мой дружок?.. Богу так было угодно. Никто, конечно, не заменит
матери.
     Потом, помолчав, тетушка покачала головой и прибавила:
     -- Oui, les soins d'une mère... Тебе рукомойник надобно поставить сюда.
В ноябре было ее рождение, и благодарный Модест в течение недели просиживал все
вечера за клейкой рабочего ящика, особенно за крышкой, где под стеклом была
поставлена хорошая гравюра, тщательно и не без вкуса раскрашенная самим
Модестом. Не ней была изображена Мария Магдалина в пещере, полунагая, прикрытая
голубой мантией; глаза ее были грустно опущены на человеческий череп.
     -- Какой он, в самом деле, скромный, искательный молодой человек! -- сказала
тетушка, показывая мне подарок.
     Модест скоро сделался привычным лицом в нашем доме. Он долго еще был грустен; по
лицу его, казалось, беспрестанно проносилась какая-то тень. Он мало говорил,
большею частью ходил по зале, засунув одну руку за другую в рукава, изредка
улыбался нам кротко и задумчиво, как опытный, добрый страдалец улыбается играм
детей. С Клашей он не сошелся, но Дарье Владимiровне оказывал много внимания.
Они тихо беседовали в небрежных позах на диване, а мы с Клашей не прочь были
посмеяться над ними.
     -- Может, это грех, -- говорила Клаша, -- только мне все кажется, что он вовсе об
матери не грустит...
     -- Знаешь ли, -- отвечал я, -- мне то же кажется! Мы робко поглядывали друг на
друга и смеялись.
     -- И зачем это он отвертывает под вицмундиром такие огромные воротнички? Лицо
такое худое, некрасивое, щоки такие длинные! Так гадко! -- прибавляла она с
легкой гримасой презрения.
     -- Не понимаю, -- говорил мне со своей стороны Модест, -- что ты нашел особенного в
этой булке. Чорт знает, что такое! Я ведь ее насквозь вижу. Хитрит и
подтрунивает, а посмотрела бы на себя! Я встречал такие характеры и знаю им
цену. Язвить очень легко...
     Однажды, вспомнив старые распри, барышни заспорили. Даша ходила по комнате и
была вне себя; Клаша сидела, бледнела и улыбалась. Спор шел о ревности.
     -- Я никогда не унижусь до того, чтобы показать свою ревность; я слишком
гор-р-р-да! -- воскликнула Даша.
     -- Вы, вы? А помните, как даже к женщине меня ревновали, помните?
     -- К женщине скорее! Мужчине всегда надо меньше показывать, чем чувствуешь.
Бегать за мужчиной -- это унижение!
     -- Ах, полноте, Даша! Терпеть не могу, как вы начнете брать на себя. Вы
воображаете, что вы никогда не унижались! Вы очень часто унижались!
     -- Когда-с? Потрудитесь объяснить, когда. Вот вы так подобострастны всегда с
знатью. Как скоро какой-нибудь человек из beau monde, так вы и растаете.
Клаша покраснела.
     -- Ну что ж? Признаюсь, к знати я всегда имею слабость и всегда буду иметь.
Богатство, чины, красота -- это все не так мне нравится как имя... и этакие
манеры. Я про это и не говорю; я говорю про мужчин, которым вы всегда готовы
покориться.
     -- Где вы видели этому пример? Что вы улыбаетесь?.. Ваша злость ничего не
доказывает.
     -- Уж пожалуйста не требуйте примера! Вам будет неприятно: ведь я вас знаю...
Модест в эту минуту вскочил, грозно согнувшись подбежал к Клаше и, пронзив ее
взглядом, закричал на весь дом:
     -- А я вас, сударыня, вижу насквозь!
Клаша немного испугалась, не скоро оправилась и отвечала:
     -- Что это вы? Я разве с вами говорю?
     -- А я хочу с вами говорить, и вы будете меня слушать.
     -- А если я не хочу?
     -- А! Значит вы боитесь. Нет позвольте!
     -- Что вам нужно?
     -- Я хочу доказать вам, что нрав ваш отвратителен. Вы обвиняете m-lle Dorothée, a
сами как вы поступаете с ней? Когда вам нужно куда-нибудь ехать и у вас нет
каких-нибудь туалетных финтифлюшек, вы сейчас подделываетесь к ней, начинаете с
ней говорить дружески до тех пор, пока она вам нужна. А после огорчаете ее
вашими несправедливыми насмешками. Вы даже, я знаю, вздумали надо мной
смеятся... Но предупреждаю вас, что я вас отбрею так, как вы и не ожидаете.
Клаша в негодовании встала. Даша, отдыхая, опустилась в кресла. Модест величаво
отступил к дверям.
     -- Пустите меня к двери; я хочу пройти, -- сказала Клаша. -- Конечно, я в чужом
доме, вы можете меня обижать.
     В эту минуту Ольга Ивановна быстрыми шагами вошла в гостинную, остановилась и
всплеснула руками.
     -- Mesdames! Что это? вы точно пуасардки. Fi, comme c'est vilain! Вы только
подумайте, как бы это -показалось тем мужчинам, которым вы желаете нравиться. Я
жалею о ваших будущих мужьях!
     Сказав это, пожилая девица красиво запахнулась в свою шолковую мантилью и вышла
в зал. Модест грустно опустился в кресло около Даши. Клаша убежала к себе, а я
пошел беседовать с Белинским, Бюффоном и другими учеными и мирными моими
друзьями в мой несравненный поэтический флигель.
     -- Займусь часок-другой, -- думал я, вздыхая, -- а там, Бог даст, Катюша завернет.
С ней что-то веселее!
     Заступничество еще более скрепило дружбу Модеста и Даши. Они продолжали
полулежать по разным углам и даже раза три уходили вдвоем на один пустынный
бульвар, который был недалеко от нас. Тетушка начала беспокоиться и,
предполагая, что они влюблены друг в друга, хотела запретить им эти прогулки, но
Даша сказала о ей:
     -- Я хожу для моциона и мне не с кем ходить...
     -- Ах, матушка! что у тебя от него моциону, что ли, прибавится! -- воскликнула
тетушка и приказала брать с собой Платошку или Дормедонта; а если все мужчины
заняты, так хоть девушку, которая должна, не показывая вида, что провожает их,
сидеть где-нибудь на лавочке во время их прогулки. Не раз случалось, что
маленькая Матрешка, в длинном ваточном шушуне, зябла на дальнем конце бульвара,
пока они предавались мечтам.
     Но недолго продолжалась поэтическая дружба Модеста с Дашей. На Святках стал
Модест уже не так задумчив. Он весело спорит, смеется иногда, напевает романсы.
Он ходит и ездит к прежним знакомым своим, к Фредовским и Пепшиковским.
Фредовские живут в Садовой, за красивым палисадником, и там есть дочка лет
семнадцати, Нина, немного рыжеватая, но свежая и причесанная дома à la chinoise.
Пепшиковские живут далеко, в Замоскво-речьи, но у них танцуют под фортепьяно и
за ужином всегда подают соус из тетеревей с вареным изюмом. Модест любит
рассказывать про своих добрых знакомых, и за вечерним чаем в зале только и
слышно: Нина Фредовская, Полина Пепшиковская.
     -- Как это ему не стыдно, -- говорит Клаша, -- беспрестанно повторять такие
фамилии! При чужих я всегда боюсь за него, что он вдруг сейчас скажет.
В Нине он хвалит наивную откровенность и говорит с сожалением, что едва мог
удержать страстного ребенка от переписки с собой; в Полине ему нравится
способность к живописи и замечательная физическая сила: по его словам, она
подняла раз в сенях такой ушат с водой, который иные мужчины насилу сдвигали с
места. Он был два раза в театре и говорит, что глупо со стороны людей хорошей
фамилии стыдиться звания артиста, человека, который в живых образах передает нам
борьбу людских страстей. Шесть лет тому назад он видел Каратыгина в "Гамлете" и
знает много сцен наизусть.
     Все просят его декламировать. Он соглашается и предлагает Даше сесть посреди
комнаты на стул. Она будет королева, он Гамлет. Даша не в духе с утра. (Я после
узнал от Модеста, что она давно сбиралась опровергнуть на деле обвинение Клаши,
твердо запрещала Модесту ходить к Фредовским и взяла с него честное слово, что
он не пойдет. Но Модест сострил: он взял извощика и поехал к Нине).
     -- Терпеть не могу представлять из себя какие-нибудь штуки, -- шепчет Даша томно,
вяло встает и садится посреди комнаты.
     Модест бежит в девичью, достает себе бархатную мантилью, отпарывает от чорной
летней фуражки козырек и недевает ее вместо берета.
Тетушка выходит из гостиной и занимает место на угловом диване; Ольга Ивановна
оставляет работу; мы с Клашей смотрим на дверь. Настает молчание.
     -- Что же это? -- восклицает вдруг Даша. -- Я встану!
     -- Сидите, сидите!
     Дверь из коридора отворяется, и Гамлет входит; мантилья на одном плече; берет
немного надвинут на ухо. Взгляд его суров, руки скрещены на груди. Выставив
подбородок, мерными, тяжелыми шагами и несколько боком подходит он к матери...
останавливается, молчит, потом глухим басом:
     -- Что вам угодно, мать моя, скажите?
     Даша глядит на него; Модест торопливо шепчет: "Гамлет, ты оскорбил меня
ужасно!".
     -- Ты оскорбил меня ужасно! -- произносит Даша с живым упреком в глазах.
Но Модест не замечает этого взгляда: артист поглотил человека. Он наклоняется к
ней, дрожит и бешено шепчет:
     -- Мать моя, отец мой вами оскорблен ужасно!!!
В эту минуту в дверях показывается куча горничных и сам Степан из буфета с
полотенцем в руке.
     -- Ах, сколько народу! Я не могу! -- С этими словами Даша вскакивает, Гамлет
закрывает лицо руками и топает ногой.
     -- Сядьте, сядьте! -- просим мы все. Он опять уходит, притворяет дверь и
возвращается снова.
     -- Что вам угодно, мать моя, скажите?
     -- Ты оскорбил меня... Ну как это там, все равно... Модест вне себя.
     -- Что же это такое? так невозможно играть! Эх вы' У вас вовсе нет сценического
таланта.
     -- Не всем же иметь ваши таланты, -- отвечает Даша. -- Актер! -- произносит она
потом вполголоса и гордо уходит.
     Горничные расступаются перед ней; Гамлет в берете и мантилье с бессильным
презрением глядит на опустелую дверь.
     -- Окрысилась! этакие характерцы нам Бог послал! -- замечает тетушка, махнув
рукой. -- Пойти-ка свой камушек докончить.
     На другой день между Модестом и Дашей было тайное объяснение, которое еще более
рассорило их.
     Пока двоюродный брат мой тратил свою энергию на распри с нашими домашними
девицами, я по-старому втихомолку встречался с Катюшей, но она говорила все то
же.
     Я негодовал и жаловался тоскуя Модесту, что мне ни в чем нет успеха.
     -- Рано еще! Потерпи, Володя. Случая нет, уменья мало. Можно ли думать, чтоб
такой молодой человек, как ты, прожил бы без успехов?
Лесть услаждала мою слабость, и я решился ждать. Но Модест не ждал, а
действовал, не сообщая мне сначала ничего.
     Однажды все были у обедни; я читал в зале у окна; Катюша отворила дверь из
коридора и, показывая яблоко, которое ела, сказала:
     -- Видите, вы все говорите, что я вас любить не хочу, а я вот ем яблоко ваше. Вы
его обгрызли и бросили в девичьей, а я его ем. Вы вашему братцу лю