солдаты вернули Домой. Иногда все вместе играли в
горелки, в четыре угла, пели хором, танцевали под капитанскую гитару.
Модест, впрочем, часто оставался дома или уходил Прежде других домой. Ревность
грызла меня иногда, но
     Катюша была мила со мной, повторяла старые обещания, и я верил ей. Однажды
молодежь наша ужасно расходилась в Лобанове. Олинька Ковалева отлично умела
представлять и передразнивать. Она то рассказывала про одного барина, который
был влюблен в нее и говорил ей басом: "я с этого дня с вами на другой ноге"; то
представляла, как такая-то старая девушка танцует мазурку и хохочет в такт от
радости. За ней поднялся Теряев; он тоже был мастер на эти дела; мы все просто
задыхались и плакали от смеха. Модест долго был задумчив, но вдруг и он вздумал
выйти на сцену, сел посреди комнаты и стал представлять какого-то учителя.
Больно было смотреть на него, голос его дрожал, он забывал даже, что нужно
говорить, тянул... все из учтивости улыбались. Наконец он вскочил со стула,
захохотал один и, вскрикнув: "Преуморительная была фигура!", вышел вон и
скрылся.
     Немного выждав, я поспешил домой; я полагал, что он страшно страдает. Во флигеле
его не было; я пошел в сад, но, увидав издали на сажалке розовое платье Катюши,
забыл о нем и бросился к ней.
     Катюша мыла какие-то воротнички, присевши на плотике, и пела вполголоса очень
грустно: Ты поди, моя коровушка, домой. Я раздвинул лозник. Вообразите мое
удивление, мою досаду: Модест лежал под кустом.
Он улыбнулся как счастливый соперник. Катюша обернулась, засмеялась тоже и
сказала:
     -- Ну! все притащились!
     -- Ты будто и не рада? -- неосторожно спросил Модест.
Катюша сурово посмотрела на него.
     -- Уж пожалуйста! Скучно слушать даже... Мало я вас отсюда гнала. Об одном вас
прошу: отстаньте от меня. Вы все лезете ко мне, а не я к вам. Мне, может быть,
целый день от одних людей покоя нет, все ко мне с вами пристают. Чорт знает, что
плетут... Рада! Есть чему радоваться, скажите пожалуйста! Какую радость нашел!
     -- Ну, матушка, понесла ахинею! -- возразил Модест, с пренебрежением взглянул на
нее и встал.
     Мы вышли с ним из лозника.
     -- Груба! -- сказал Модест, -- не будет из нее толку!..
     -- Какого же ты хочешь от нее толку?..
     -- А ты?
     -- Я? Я бы желал только иметь ее любовницей...
     -- И ты находишь подобное желание нравственным?
     -- Года через два я буду в состоянии обеспечить ее...
     -- Нет! -- продолжал Модест, и лицо его прояснилось, -- я не так понимаю
нравственность. Ах, если б я мог всех судить по своему благородству!..
     -- Для чего же ты уходишь рано из Лобанова или остаешься здесь, когда мы идем?
     -- Делай свое дело, -- отвечал он, -- а я свое. На чьей улице будет праздник,
увидим после. Я не сержусь на тебя, и ты не сердись...
Такое условие было в моем вкусе, и мы остались друзьями.
Но мне противна была настойчивость: я находил ее унизительным делом; то по целым
неделям не говорил с Катюшей, то, собираясь остаться вечером в Подлипках и
мешать Модесту, не мог устоять против улыбки брата и его голоса, когда он
говорил мне:
     -- Ну, ну, бери фуражку! Едем к Теряеву. Или:
     -- Володя, что ж ты в Лобанове с нами?
     А Модест шел своей дорогой, и хоть многие замечали, что у него есть что-то с
Катюшей, хотя сама тетушка сделала ей выговор за то, что она мало принесла
грибов из рощи, и прибавила даже: "не грибы на Уме, мать моя, не грибы!", но
скандала не было еще никакого.
     Ковалев уехал в Москву, обещая вернуться в половине августа за женой. Без него
еще стало заметнее, что брат ухаживает за Олинькой. Даже и я, неумевший тогда
ничего подозревать, начал обращать на них внимание. Модест, который был и
опытнее, и меньше занят собою, чем я, и тут пособил мне.
     -- Уехала кукла, -- сказал он, -- теперь лев наш потешится!
И точно. Николай ходил гораздо чаще прежнего с Олинькой по зале и по саду; в
рощах они старались удаляться от других; вечером на балконе просиживали по целым
часам вдвоем, и все остальные старались не мешать им, уходили с балкона, не
вмешивались в их разговоры. С другой стороны, Теряев все настойчивее и
настойчивее увивался за Дашей, привозил ей ноты, книги, ездил с ней верхом в
наших маленьких кавалькадах. Они часто все четверо удалялись в комнату
Ковалевой, и мы слышали там смех и пение хором страстных или грустных романсов:
"Когда все пирует и блещет вокруг" или "Что затуманилась, зоренька ясная". Ольга
Ивановна не следила за племянницей, она надеялась на Теряева и говорила о нем
так:
     -- Мне кажется, что в этой голове сосредоточивается весь человек нашего времени!
Клаша иногда принимала участие в этих сборищах, иногда сидела у себя наверху с
Февроньюшкой, вышивала с нею вместе в пяльцах бархатным швом великолепный
дорожный мешок для брата и в часы отдыха ела с ней толокно и землянику со
сливками. Мы с Модестом чаще бывали у нее, чем у Ковалевой.
     -- Знаешь, -- сказал он мне однажды, -- Николай Александрович сегодня ночью в
халате пробрался через девичью к Ковалевым.
     -- Неужели?
     -- Спроси у Катюши. Половицы скрипят в коридоре. Она проснулась и смотрит:
крадется в туфлях и в своем львином халате. Надобно будет поздравить мосье
Ковалева с куафюрой! А что бы брякнуть ему хоть письмецо: так мол и так?
     -- Не может быть. У нее ребенок спит в комнате; девочка уж велика...
     -- Э! пустое! Захотят, так девочка ничего не узнает. Уж не хватить ли письмом?
Лицо его опять исказилось.
     -- Нет, не делай этого. Ковалев хоть и маленький, а сердитый, как бы он не
наделал чего-нибудь брату.
     -- Не беспокойся! Дуэли не будет: все фанфароны, подобные твоему брату,
серковаты.
     -- Перестань, ты уж слишком на него нападаешь. Что ты завидуешь ему, что ли?
     -- Мне и даром это привидение не нужно, -- гневно возразил Модест, взял арапник и
ушел в поле.
     В течение нескольких минут он был мне противен; но часа через два после этого я
случайно увидал его через садовый забор на лугу около рощи; опершись на забор, я
долго смотрел, как он уходил не торопясь по дороге в орешник. Он шел, повеся
голову, так одиноко, невинно и безвредно, твиновое пальто его было так не ново и
не модно, луг так зелен и свеж, что я помирился с ним.
Я рассказал Клаше про ночное приключение брата. Она ахнула, покраснела, но
сказала, что не верит и что на сплетни этих горничных нельзя полагаться; но
потом задумалась что-то и загрустила.
     Между тем враждебность обозначалась все яснее и яснее. Брат называл нас с
Модестом прямо в глаза министерством народного просвещения. Выйдем поутру к чаю,
°н раскланяется с нами, подаст нам обе руки разом и скажет:
     -- А! министерство народного просвещения!
Мне это не нравилось, но я улыбался, потому что не Мог устоять против его
улыбки, которую мне бы хотелось Назвать цветущей улыбкой. Модест отвечал ему
молчанием и презрением. Для ссор и разногласий было много случаев.
Во всем мы расходились. Вкус, мнения, понятия -- все было разное. Поехали,
положим, ко всенощной. Тетушка и Ольга Ивановна стали на обыкновенных местах
своих в большой церкви. Наши девицы, м-м Ковалева и Теряев остались в заднем
приделе нарочно, чтоб удобнее разговаривать. Сначала и мы с Модестом стояли
около них; Теряев что-то шептал дамам, а те давились от смеха и закрывались
платками. В приделе было мало народу, только изредка сильный взрыв смеха
заставлял оборачиваться назад седого и сухого старика, который молился громко и
усердно в темном углублении окна. Модест толкнул меня локтем и, показав на них
глазами, покачал головой и сказал:
     -- Отойдем к окну, туда, к старику.
Я сначала не послушался, но когда брат, развалившись на кресле, за которым он
нарочно посылал старика, вынул из кармана какую-то книгу и начал читать громко
то место, где отец и мать героини занимаются наверху мозолями, я тоже отошел от
них. Теряеву и брату и этого было мало; под конец всенощной они пошли в большую
церковь, при всем народе серьезно и набожно становились на колени перед налоем,
на котором лежал образ, крестились, падали ниц и прикладывались. Дамы едва-едва
удерживались от смеха.
     -- Стоит все это рассказать тетушке! -- заметил я Модесту.
     -- Бог с ними! -- отвечал Модест, -- старухе будет больно, а мерзавцев не
исправишь.
     Капитанова Февроньюшка была очень смешлива, робка и добродушна. Испугать ее
можно было всем: прыгнул вдруг кто-нибудь около нее, стукнул, ахнул из угла,
тронул ее сзади -- довольно, Февроньюшка уже кричит благим матом. Стоит сделать
гримасу перед ней или рассказать ей на ухо что-нибудь не совсем пристойное и
забавное -- Февроньюшка и пошла киснуть и кататься. Брат любил ее или, лучше
сказать, любил забавляться ею. Он при всех цаловал ее насильно, звал ее
всячески: "Ховринька, Февра, Фебруар, Януар!" Играл с ней в карты, в фофаны, в
дураки, в зеваки; если она проигрывала, он надевал на нее колпак из сахарной
бумаги или кричал ей прямо в лицо, как будто зевая: "зев-а-а-ка, зев-а-а-ка".
Раз в дождливый вечер вздумали мы вместе играть в зале в горелки, в жмурки, в
четыре угла. Потом уже начали возиться и бегать как попало. Даже Модест
разыгрался. Мы гонялись за дамами по всем комнатам; они прятались от нас в
шкафы, за кровати. Тетушка и Ольга Ивановна сидели в зале, любуясь на нас.
Февронья села на пол за спинку тетушкина кресла и прикрылась концом оконной
занавески. Брат вытащил ее оттуда и закричал:
     -- А, Ховря, Ховря! вы смеете меня так мучить... Вот вам за это.
И он толкнул ее к Теряеву, Теряев к нему, он опять к Теряеву... Ховря сначала
смеялась, потом просила перестать, потом вдруг присела на пол и заплакала. Брат
поднял ее и хотел поцаловать, но она отклонилась и тихо сказала:
     -- Разве так шутят? Еще какие люди!
     Закрылась платком и пошла к коридору. Даша подбежала к ней, обняла ее и увела
наверх.
     Брат долго смотрел ей вслед и воскликнул: "Вот тебе раз! Каков Фебруар?" -- и,
равнодушно напевая что-то, стал ходить по зале.
     -- Напрасно, Коля, ты так неосторожен, -- начала тетушка...
Но в эту минуту вышел из угла Модест и обратился к брату:
     -- А ведь вы, Николай Александрыч, не сделали бы этого с княжной Н. или с
графиней В.?
     -- Что-с? -- спросил брат, сбираясь, должно быть, с мыслями.
     -- Вы слышали, что я сказал...
     -- Что-с? княжна? Я полагаю, что здесь дело зависит не от княжны, а от понятий,
от manière d'être... Поверьте, она все это простит и очень будет довольна
мной...
     -- А если б у нее был брат, который бы... -- закричал Модест громовым голосом и
сделал движение рукою...
     -- Ах, мать моя! -- воскликнула тетушка, -- как закричал!.. Что с тобой?
Модест стоял бледный и зверски смотрел на брата. Брат был спокойнее; не вынимая
рук из карманов, он отвечал:
     -- Тот, кто бы это сделал, не был бы жив. И ушел в свою комнату.
После я узнал, что брат накануне предлагал Катюше деньги и золотую брошку; она
отказалась от них и потом, когда проходила без нас с Модестом и без тетушки
через залу, брат при Ковалевой и девицах сперва заставил ее по-цаловать у себя
руку, а потом подставил ей ногу так, что она растянулась как нельзя грубее и
ушибла себе колено.
     IV
Февронья так оскорбилась, что на другой день ушла рано утром домой. За чаем все
стали делать выговоры брату.
     -- Во время шутки надо удерживать себя в границах, -- заметила Ольга Ивановна.
     -- Она очень долго плакала, -- прибавила Даша. Клаша сказала, что не могла
уговорить ее остаться;
     Модест молчал, а я советовал брату сходить в Лобанове извиниться.
Николай засмеялся и отвечал:
     -- Теперь жарко, а ужо пойдем все вместе.
Часов около восьми вечера привели Ховриньку из Лобанова; Николай шел с ней под
руку впереди всех.
     -- Вот она сердитая Ховря! -- воскликнул брат, вводя ее в гостиную к тетушке.
     -- Что это ты, мой дружок Ховря, вздумала капризничать? -- спросила тетушка, когда
та подошла к ее руке. Ведь ты знаешь, здесь все тебя любят.
     -- Да они-то не всех одинаково любят, -- заметил Теряев. -- Они обуреваемы страстью
к одному...
     Все захохотали... Ховря тоже засмеялась и покраснела... Брат пристал к ней:
     -- Как? Как, Ховря? Вы влюблены?..
     -- Ей-Богу, ей-Богу -- нет... ей-Богу нет! Это...
     -- Значит я лгу? -- перебил Теряев, -- а наволочка?
     -- Что, что? что такое наволочка? какая наволочка?
     -- Не говорите! Ей-Богу! Ах! Василий Петрович... как это можно... Это неправда...
     -- Позвольте, позвольте, -- продолжал Теряев, -- Февронья Максимовна сшила себе,
Николай Александрыч, подушку из шолковой подкладки вашего старого халата,
покрыла ее белой, самой белой наволочкой и ни за что на другой подушке заснуть
не может.
     Все опять хохочут.
     -- Ах, Ховря! Ах, Ховря!!
     -- Неправда, ей-Богу, неправда...
В это время Клаша с Ковалевой вошла в залу; я за ними; скоро и Даша с Модестом
пришли туда же...
     -- Как я не люблю, когда так пристают! -- сказала Клаша Ковалевой.
     -- Вот сострадательная душа! -- воскликнула Ковалева, -- Ховря очень рада; она
готова все перенести, чтобы только бывать здесь. Ты, Клаша, уж слишком
чувствительна. А еще соперница!
     Клаша вспыхнула.
     -- Не знаю, кто больше соперница, вы или я!
     -- Это почему же? Ковалева переменилась в лице.
     -- Полноте, полноте! -- продолжала Клаша, -- все понятно, все видно... очень видно
(я дернул ее за рукав).
     Но у нее уже сделались те злые глаза, которых я не любил; она начала потирать и
пожимать одну руку другой (у нее это верный признак сильного волнения) и
продолжала:
     -- Поверьте, я знаю и понимаю больше, чем вы думаете.
Ковалева устремила на нее неподвижный, наглый взор, скаредно вытянула вперед
свое поблекшее и правильнее лицо и, помогая себе движениями рук, отвечала
быстрым полушепотом:
     -- Что вы? что вы хотите этим сказать? Вы думаете испугать меня? Нет, вы меня не
испугаете! Знаю, знаю я. Вы хотите уверить всех, что я влюблена в Николая
Александрыча, что он за мной ухаживает. Так что же в этом? Здесь тайны нет
никакой. Я вольна делать, что хочу. Один муж может судить меня...
     -- Что вы раскричались! -- возразила Клаша улыбаясь, -- Вы сами все сказали теперь.
     -- Полноте, mesdames, -- заметила Даша. -- Что за ссоры! Fi, comme c'est vulgaire!
     -- Я уж не знаю, что там vulgaire, -- грубо продолжала Ковалева, -- а я не хочу,
чтоб она говорила вздор. Ну, можно ли так глупо смешивать позволительное
кокетство Бог знает с чем!
     Она махнула рукой и ушла.
Модест все время ходил по зале и был, казалось, очень рад; он то жался к стене
как человек, который боится, то подмигивал мне, то притравливал шопотом, то
молча закидывался назад, схватившись за бока, как помирающий со смеха. Даша,
напротив того, была очень недовольна.
     -- Все от зависти ты это, Клаша... -- сказала она.
     -- Ах! пожалуйста, вы не мешайтесь! -- возразила Клаша, -- вы все за одно! Теряев и
Николай Александрыч помогают друг другу.
     -- Интригантка! дрянь этакая!
С этим словом Даша ушла за Ковалевой... Меня занимала тогда эта распря; без
всякой горечи смотрел я на них; но на другой день дело приняло серьезный оборот.
V
     Сплетня дошла до тетушки. Мы с Модестом упросили Клашу еще раз побожиться, что
она не выдаст Катюшу, и она сдержала свое слово при всех объяснениях, так что
ясно ничего не было высказано о ночной прогулке брата... Но объяснения следовали
за объяснением... Сперва объяснялись en tête-à-tête брат в саду с Ковалевой;
брат вернулся угрюмый, крутил усы и, встретив меня, спросил: "Где эта толстая
сплетница?"
     -- Кто?
     -- Клавдия Семеновна.
     -- Клаша у себя наверху, -- ответил я кротко, -- не ходи к ней, Николай,
пожалуйста... не брани ее. Она, право, тебя любит.
Я хотел взять его руку, но он отдернул ее и сказал:
     -- Нельзя ли без тандресс? Я до них не охотник. Ты об ней, впрочем, не
беспокойся, я не стану вступать в объяснения с этакой горничной девкой!
Даша вызвала Ольгу Ивановну на балкон и шепталась с нею; обе шептались с
тетушкой в спальне. Модест пропал куда-то; я сбирался тоже пошнырять где-нибудь
по задам, в надежде встретить Катюшу у пруда или за людской и завести ее хоть на
минуту во флигель. Вдруг слышу, меня ищут, зовут. Что такое?
     -- Клавдия Семеновна просит вас к себе. Прихожу. Клаша с письмом в руке сидит у
окна; глаза ее красны.
     -- Прощай! -- говорит она мне, протягивая руку.
     -- Что с тобой?
     -- Вот письмо, -- продолжает Клаша, -- это к Марье Николавне... Читай...
"Я вижу, что я в вашем доме лишняя. Здесь никто меня не любит, все пренебрегают
мною; может быть я сама этому виной... мой неприятный характер. Я никого не виню
и благодарю вас тысячу раз за все то, что вы для меня сделали... Вас, chère
maman, я никогда не забуду; но позвольте мне ехать к сестре. Там мое настоящее
место. Я буду там жить небогато, но что ж делать! Всякому своя судьба..."
Тетушка согласилась, и все стихли.
     Было ли мне жалко расставаться с Клашей? Сначала нет. Я любил еще ее по старой
привычке; но она судила иногда убийственно, и будь она еще во сто раз свежее,
добрее к котятам и щенкам, я все бы не простил ей многого. Еще недавно унизилась
она в моих глазах похвалами Теряеву.
     -- Он очень некрасив, но я понимаю, что в него можно влюбиться, -- сказала она, и
ничем я не мог выбить из нее этого мнения.
     -- Истаскан, бледен, худ, -- говорил я...
Она отвечала, что румянец приличен только мальчишкам.
     -- Дурно одевается: панталоны натянуты на штрипках и морщат кругом...
     -- Женщины в такие тонкости вашего туалета не входят.
     -- Мужиков бил кнутом...
     -- Да разве больно? Это он шутя...
     -- Развратен.
     -- Все мужчины такие... И ты сам... сколько раз я тебя встречала с Катюшей!
Ну можно ли любить ее после этого? Поди объясни ей разницу между моими
сношениями с чуть расцветшей, полудикой подругой детства и какими-нибудь
происками бледного атеиста!
     VI
За день или за два до отъезда Клаши все смягчилось, повеселело; за вечерним
чаем, вернувшись с прогулки, все много смеялись и разговаривали. Я смотрел на
самовар, на тени знакомой формы на стене, смотрел на выразительное лицо брата,
на Олиньку и Клашу, и мне становилось вдруг так жалко, так обидно за Подлипки,
что все их покидают... Клаша по-старинному взглянула на меня пристально и
улыбнулась; я думал -- она поняла меня, и вздохнул.
После чая Ольга Ивановна села за рояль, и начались танцы. Брат канканировал; он
был моим визави, а дамой
     моей была Клаша. Он, как ни в чем не бывало, брал ее за руки, за стан, кружился
с ней, когда приходилось; мне казалось, что она была смущена. Когда кончились
танцы, я вышел на балкон посмотреть на звездное небо и освежиться. Не успел я
облокотиться на перила, как кто-то подошел и взял меня ласково и тихо обеими
руками за голову. Я обернулся и увидал Клашу. Взгляд ее, обращенный к небу,
казался выразительнее обыкновенного. Потом она прилегла к моему плечу; в первый
раз позволила она себе такую сердечную ласку. Я обнял ее молча. В это минуту
большой серебристый тополь, который стоит у нас в палисаднике перед балконом,
зашевелился, зашумел вдруг как живой и смолк.
     -- Прощай, прощай, Подлипки! -- сказала Клаша.
     -- Не уезжай. Полно... Разве тебе моей любви не довольно?..
     -- Твоя любовь -- не любовь, а дружба... Прощай, прощай, Подлипки!..
Модест вышел на балкон.
     -- Уговори ее остаться, -- сказал я ему.
Модест подошел медленно, нагнулся к Клаше, посмотрел ей в лицо и пожал ей руку.
     -- Ты судишь так потому, что слишком молод, -- сказал он. -- Ехать надо во что бы
то ни стало. Знаешь ли ты, что такое презрение к самому себе, к собственной
слабости, Владимф?..
     -- Э! все это вздор! романтизм! Надо быть просто веселым...
     -- Легко сказать! Нет, душа, это не романтизм; узнаешь ты и сам когда-нибудь об