к-немец, предводитель,
белый, высокий, толстый мужчина с синим шарфом и брильянтовой булавкой; молодой
белокурый адъютант и худощавый, длинный доктор, который сидел против меня, все
время качался на стуле и, катая шарики, сардонически смотрел на меня. С самого
начала ужина сосед мой, предводитель, начал подливать в мой стакан замороженное
шампанское, и я скоро завладел вниманием общества. Хвалили одну девушку, из
бывших в воксале; говорили, что у нее еврейско-библейский тип красоты.
     -- Да! -- заметил я, отхлебывая понемногу шампанское, -- я в этом роде воображал
Иродиаду в "Juif errant".
     -- В чем? в чем? -- спросил вице-губернатор, наводя на меня глаз со стеклышком. --
В "Juif errant"... Каков! Вы знаете, господа, он убежал ведь от дяди. Расскажи
пожалуйста, как это было...
     Я поставил стакан и, откинувшись на спинку стула, начал:
     -- Да, я бежал. Но прежде всего надо сказать, что за человек мой дядя. Это тиран.
К другим он очень строг -- к себе не слишком...
Все захохотали. Я продолжал рассказ.
     -- Да это сокровище! -- воскликнул, прерывая меня, адъютант. -- Нельзя ли
что-нибудь из скандалезной хроники того города?
     -- Зачем развращать мальчика! -- заметила вицегубернаторша, -- ободрять его на
глупости?..
     -- Ему и ободрений не надо, -- возразил муж. Доктор, который до той минуты молчал,
ударил по столу кулаком и сказал:
     -- Нет, видно, дядя его тиран плохой! Плохо он его в руках держал! Я бы его не
так...
     Он опять сжал кулак и стиснул зубы.
     -- Надо же оставлять молодым людям немного поэзии, -- мягко и склонив голову
набок, возразил путейский полковник.
     -- Да помилуйте, господа! Это какой-то нравственный урод! -- закричал доктор.
     -- Ну, вот! Вы, Яков Иваныч, всегда trouble fête, -- сказал вице-губернатор; --
рассказывай, рассказывай что-нибудь про тамошнее общество.
Несмотря, однако, на то, что в голове моей сильно шумело, мне показалось, что
жолтый доктор прав: я смутился, решительно отказался рассказывать -- и меня за-'
были.
     После ужина я в углу простился с вице-губернатором и его милой женой, получил от
них деньги и, проспав до полудня, выехал под вечер из города очень грустный.
Погода испортилась; шел частый, мелкий дождь; мне было стыдно, и после этого
случая я стал лучше понимать, и в чтении и в словах других людей, что значит
чувство собственного достоинства и что такое благородная скромность.
Однако и до родины недалеко. Вот уже и большое торговое село миновали, переехали
речку; вот горка, с которой сейчас я увижу то, чего не видал шесть лет. Вот оно!
вот они -- мои милые, несравненные мои, мои Подлипки. Раскаяние, дядя, Людмила,
строгий доктор, Березин все мне нипочем; теперь я вскакиваю на облучок.
     -- Еще полтинник тебе на водку, пошел скорее! пошел, ради Бога!
Господи! как все мне здесь знакомо... Вот луг налево и три березки; как они
выросли с тех пор! Здесь мы с мадам
     Бонне встретили страшную, рыжую, быть может, бешеную собаку, и добрая старушка
сказала: "Беги, беги, Володя!" Мне было тогда 6 лет всего! Но собака не обратила
на нас внимания.
     Вот дорога расходится надвое около небольшого кур-ганчика; вот ракиты, избы,
пруд, сам рыжий Егор Иваныч с тачкой; зеленый двор еще зеленее от дождя. Ямщик
несется во весь опор... Я могу сказать: вот что я видел, вот кого я встретил,
могу даже вспомнить некоторые слова; но то, что я чувствовал, изобразить я не в
силах.
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
     Тетушка обещала не отправлять меня к дяде, обещала написать ему как можно скорее
письмо, и я заснул крепко; но было еще очень рано, когда я проснулся в приятной
тревоге. Первым делом было обегать, осмотреть все знакомые углы. Много
переменилось в Подлипках и к худшему, и к лучшему. И в саду, и в доме, и на
дворе, и в людях, и во мне самом было много перемен. Сад стал гораздо гуще;
маленькие елки на куртинах прежде чуть были видны от земли, а теперь они гораздо
выше меня; пруд со стороны двора заслонился целым рядом серебристых тополей...
Дом осел; все комнаты мне казались малы, окна кривы и обои сморщены и стары.
Великолепная угольная комната была уже не пунцовая, а зеленая; узоры на обоях
новые, без жизни и значения в моих глазах. Аленушки нет на свете; мадам Бонне
умерла; Паши Потапыч нет в Подлипках -- она замужем за крестьянином в другой
деревне; Верочка давно уехала с мужем; Катюша созрела; Клаша давно невеста;
Ольга Ивановна здесь; ее племянница, Даша, тоже у нас. Анбар снесли; два новые
сруба за людской. Только и остались по-старому: разодранный пополам дуб над
вершиной, величавые вязы, купающие нижние ветви в пруду. Егор Иваныч все рыжий с
сизым носом и дровами, да сама тетушка, в большом чепце, то на кресле у окна
спальни, то на кресле у окна в угольной, то на кресле у окна в зале. Недели
через три пришел ответ от Петра Николаевича: он писал, что видеть меня у себя
более не может и "даже рад, что судьба избавила его от такого негодяя и
пустоголового малого... Теперь мне не до него. Жена приговорена докторами, и
жить ей осталось не более
     недели... Представь себе, Маша, что я должен чувствовать?.."
С того дня дядя уже не имел влияния на мою жизнь; Александра Никитишна умерла, и
сам он прожил после нее недолго. Изредка получали мы от него письма; под конец
своей жизни он простил мне и вспоминал иногда обо мне в своих приписках.
Скоро стал я всматриваться в наших девиц. К Дарье Владимировне уже я чувствовал
некоторое недоброжелательство за то, что она племянница Ольги Ивановны. Эта
тридцатишестилетняя брюнетка с мелкими и правильными чертами лица, томными
глазами, величественною походкой и тяжелым разговором не нравилась мне еще во
время своего приезда с тетушкой к Петру Николаевичу. Здесь же она казалась мне
совершенно не на своем месте. Во-первых, она беспрестанно говорила о
нравственности, о религиозных обязанностях, о порядке мертвым и сухим языком;
говорила целые тирады из Расина, а я тогда, признавая его гением на словах, не
мог дочесть до конца ни "Федры", ни "Гофо-лии". Вместо "Айвенго", Ольга Ивановна
говорила "Иван-гое"; возьмет Делиля, подтянет подбородок, поднимет руку и глухо
начнет: "Oh! comme en voyageant dans le vaste empyrée l'imagination parle à
l'âme inspirée!" Иногда, прохаживаясь вместе с Дашей по комнатам, вдруг скажет
громко какую-нибудь фамилию: Roger de Rabutin, comte de Bussy. Всем она
распоряжалась в доме и саду; с томною гордостью и молча смотрела на слуг и
горничных, если пыль где-нибудь не была стерта; на садовника, если он не там
посадил георгины, где она велела, не доделал, переделал... Медленно и
систематически деятельная, точно нерусская, носилась она в чорных, синих и
коричневых платьях и с локонами везде, где ее не спрашивали... и даже (о Боже!)
однажды, вошедши случайно в девичью, я увидел, что она дала громкую пощочину
Катюше, которой было тогда уже семнадцать лет и которая тотчас же заплакала.
Но ничто так не отвратило меня от нее, как ее поступок с Пашей Потапыч. У нас
был один беглец, Ефим; без меня он вернулся и просил прощения. Ефим был бледен,
худ, одна рука была переломлена и плохо залечена. Тетушка сделала его лесником в
той самой роще, в которой Палемон воспитывал Бенедикта и Леона и дрался на
шпагах. Он скоро сблизился с Пашей. Рябины, худощавость и чорная борода не
мешали ему нравиться, а Паша была чувствительна. Я помню, как она задумчиво
вздыхала, когда я читал ей из "Живописного Карамзина" о борьбе Мстислава с
Редедей: "Если ты меня победишь, возьми жену, детей и всю землю мою", -- говорил
бедный великан. Я грустил в душе, а Паша, громко вздыхая и качая головой,
повторяла за мной: "Возьми жену и детей!" Иногда она пела про девушку, которую
на охоте встретил барин и взял за себя, и всякий раз плакала. В Петербурге,
когда мы с тетушкой ездили к брату, она водила меня в Летний сад, в церковь,
смотрела со мной вместе по вечерам в окна на Невском; на свой собственный бедный
пятачок покупала мне яблок или пряников на лотках. Ее молодое, курносое и доброе
лицо не выходило у меня из памяти. Едва ли бы у тетушки достало духу так строго
наказать ее, если б не Ольга Ивановна. Узнавши, что Паша в тягости, она с
негодованием прибежала к тетушке и сказала ей, что надо примерно наказать такую
бесстыдницу, которая забыла, что в доме есть молодые барышни, забыла всю доброту
Ольги Ивановны, два ситцевые платья, которые она давала ей в год, и даже старый
мериносовый салоп! Паша осмелилась отвечать, что служит она не ей, а Марье
Николаевне.
     Я воображаю, что говорила Ольга Ивановна о разврате в доме и о слабости тетушки!
И вот, Пашу отдали за мужика, который недавно овдовел, а Ефима сослали в
арестантскую роту. Ольга Ивановна хотела даже настоять, чтоб Паша носила не
кичку, а сборник: пусть все видят, что она наказана; но тетушка не согласилась
на это и, говорят, даже заплакала, услыхав из спальни рыдания Паши. Каково же
мне было слышать все это! Еще долго строгие и дельные характеры будут у нас
неприятны, неуважительны; а тогда-то каково было смотреть на все подобное и
чуять неопытным умом, что одно спасение в снисходительной распущенности, даже в
слабости!
     Дарья Владимiровна была приятнее тетки. Она, бесспорно, была красива собой:
высокая, гибкая, черноволосая, с римским носом и живыми карими глазами, во
мнении многих она могла слыть за красавицу; но я ненавидел тогда все
монументальное, высокое и величавое и любил только доброе, свежее и простое. А
она проста не была. Походка ее была еще величественнее теткиной, потому что при
росте ее и стройном стане ей было сподручнее и больше к лицу так ходить; но
Клаша скоро сообщила мне тайком, что это вовсе не ее манера, а что она провела
последнюю зиму в Петербурге у одной графини, которая так ходит и говорит даже
всегда протяжно и слабым голосом, как Даша теперь, но что у Даши это скоро
пройдет. Дарья Владимiровна была гораздо образованнее Клаши; воспитывалась она в
очень светском доме; по-французски говорила изящно, хотя иногда слишком игриво и
изысканно для русской; знала немецкий язык и немного английский; читала
множество романов; танцовала как сильфида, склоняясь слегка к кавалеру; могучим
контральто исполняла самые знаменитые итальянские арии. Цыганские романсы пела
она по-цыгански, с теми же движениями, с теми же неправильностями выговора:
вместо силы употребляла всегда раздражительность; не скажет просто: мы две
цыганки чернобровый, а всегда черррнобррровыя. Клаша Удивлялась и завидовала ей.
     -- Посмотри, -- говорила она мне, -- какие у нее прекрасные руки.
     -- Что ж тут хорошего! Длинные, предлинные пальцы, большая, белая, мягкая рука...
как мертвая! Твоя лучше, -- отвечал я, поднося маленькую, сухую руку Клаши к
своим губам.
     -- Как же! -- возражала Клаша со злобой в глазах, -- где нам с ней равняться! Она
петербургская, а мы здешние. Она красавица, а я что?
     -- Красавица! -- возражал я. -- Терпеть не могу таких наглых глаз. Прыгают,
прыгают, и руками жесты, и что за позы!
     До поз Дарья Владим1ровна была большая охотница. Раскинется на диване, ноги
подберет под себя или выставит слегка носок красивой ботинки, рука висит
где-нибудь, а голова назад. Тетушка была не совсем довольна этой манерой и,
заставая ее неожиданно в таком положении, любила сравнивать ее с Клашей.
     -- Я бы вас обеих в одной ступе столкла: тогда бы из вас, может быть, что-нибудь
путное вышло. Ну, посмотрите: одна всегда толкачом сидит, как деревянная, а
другая целый день кость-костью по софам валяется.
Клаша была совсем иного рода. В те года чувственное избирательное сродство было
сильнее всего, а прежняя вялая, бледная и полная девочка сделалась к этому
времени тоже довольно полной и довольно медленной, но цветущей блондинкой. Глаза
ее были бездушны; но над ними чернелись брови такие тонкие, ровные, точно
нарисованные, и белый лоб был без малейшей морщины. Двигалась она робко, часто
озиралась при чужих, боялась хоть на минуту подняться над самыми вседневными
разговорами, считала себя неуклюжим существом, приходила в отчаяние от полноты
своего стана, вальсировала тяжело, сгорая от робости и самолюбия. При чужих и в
гостях я не любил ее; но я любил ее дома, в простом холстинковом платье, с нашей
домашней речью, в роще за грибами, в саду на клубнике, в моей комнате на диване.
Тут мы беседовали, шутили, смеялись без конца. Она, точно так же, как и я,
любила Подлипки, знала до совершенства каждый закоулок, понимала меня, когда я
говорил, что в Подлипках и умирать должно быть легче, что здесь самая трава
имеет больше смысла, чем в других местах; знала по имени каждого крестьянина,
каждого ребенка в деревне; знала, кто злой и бьет жену, кто добр и не бьет, или
бьет мало; любила ходить на свадьбы осенью и зимой, сидела там в почетном углу,
и ее величали в песнях. С одного взгляда понимали мы друг друга; тетушка
кашлянет от радости или гордости, когда я войду, Ольга Ивановна сделает тонкое
или благородное лицо -- мы переглянемся только, и знаем каждый, о чем думает
другой.
     По возвращении моем от дяди, мы недолго церемонились с нею; через неделю стали
на ты, играли в фофаны, дураки, зеваки, пьяницы, даже в носки. Я гонялся за ней
по комнатам, ловил, бил картами по носу, а Дарья Владимировна сказала мне, когда
я хотел с ней сделать то же: "Нет-с! Уж меня оставьте. Une fois pour toutes je
vous prie d'être poli. Я не охотница до грубых манер. Я к ним не привыкла".
От Клаши узнал я все, что случилось без меня в Подлипках: узнал, как умирали
мадам Бонне и Аленушка, как Степан женился на Наталье, как Наталья испугалась,
что барыня будет гневаться, и убежала из Подлипок, как ее вернули, какой платок
был у нее на голове в день свадьбы, какой сюртук на Степане -- все, одним словом,
все в самых живых и забавных чертах. И доброты я в ней видел много самой
утонченной. Еще прежде, в один из своих приездов к дяде, тетушка Марья
Николаевна жаловалась, что Клаша сбирала всех закинутых, больных и некрасивых
щенят, вырастила полон двор Жучек, Арапок, Крикс, Розок, кормила их сама в
корыте у крыльца и цаловала их всех в морды. Наконец принуждены были половину
раздать, а половину перебить.
     -- Вздумала даже трехногого котенка воспитывать! Я его велела утопить. Такая
гадость! -- говорила тетушка.
     Я был возмущен и, вспомнив об этом в Подлипках, спросил у Клаши, жалела ли она
его.
     -- Еще бы! -- отвечала очаровательная Клаша, -- я Ужасно плакала... Терпеть не могу
этой злости. Как не хотят понять, что именно вот его-то и надо было взять,
потому что у него только три ноги и его никто не любит...
Потом она вздохнула и прибавила: "Да! сиротам и Некрасивым всегда плохо!"
II
     Если б я мог всегда жалеть -- жалеть не всех, не многих, а хотя бы одну и ту же!
     -- Что это вы, когда оденетесь, Даша, ходите как Настасья Егоровна Ржевская...
голову назад? -- говорит Клаша.
     Даша вспыхивает, и дело доходит до Ольги Ивановны.
     -- Что это, mesdames, вы опять грызетесь?
     -- Клавдия Семеновна не дает проходу с своими глупыми замечаниями.
     -- Видно они не так глупы, -- возражает Клаша, -- когда вы обиделись.
     -- Молчите! у вас язык, как у змеи!
     -- Вы не можете запретить мне говорить...
Я одобряю Клашу взглядом. Ольга Ивановна обращается к племяннице:
     -- Я удивляюсь тебе. При твоем уме, при твоем серьезном воспитании, ты можешь
доводить себя до этого! Это непростительная слабость. Ты должна презирать этот
вздор и не забывать тон того общества, к которому ты привыкла с детства.
Дарья Владимiровна совсем забыла этот тон. Она даже кричит теперь, когда
сердится, а в сентябре она говорила таким певучим и нежным голосом...
Дарья Владимiровна уничтожает полувзглядом; она продолжает гордо ходить по зале,
и шелковое платье ее шумит. Клаша, лукаво улыбаясь, толкачиком сидит у окна; я
рад, что наш деревенский принцип победил; но входит тетушка, и дело принимает
новый оборот.
     -- Ты, мать моя, опять куралесишь? -- говорит она Клаше. -- Другая бы на твоем
месте старалась лучше позаняться чем-нибудь хорошим от людей, которые больше
свету видели... а ты только причудничаешь да жалишь всех. Не забудь, что ты
сирота!
     Клаша убегает в угольную; тетушка, которая была тогда еще бодра, следует за ней
и флегматически точит ее еще с
     полчаса. Кончается тем, что Клаша, рыдая и заткнув себе уши, начинает биться
головой об стену. Тетушка в испуге уходит, а я обнимаю сироту и утешаю ее
ласками, словами, насмешками над нашими противниками. Она смеется, пьет воду,
которую я ей подаю, припадает ко мне на грудь и потихоньку продолжает рыдать.
Потом утихает вовсе, улыбается, и мы цалуемся. Какой свежий поцалуй! Как не
заступиться!
     Опять целый ряд живых, но бессвязных картин... В часы страстного уединения я
любил воображать себе страну, где девушки просты и уступчивы, а мужчины невинны
и молоды, как я. Не шутя забывался я иногда над мечтой о прелестном крае. Вот
жертвенник; солнце заходит; пальмы и хлебные деревья осеняют чистые, прохладные
хижины. Кругом океан; несколько простых земледельческих орудий... Десять молодых
девушек в венках из листьев и цветов выходят из хижин и танцуют около алтаря.
Никакие лишние украшения не скрывают их едва созревшего стана, простое ожерелье
из береговых раковин на шеях и полосатая одежда около бедер... В числе их Клаша,
Людмила и две губернаторские дочери, с которыми я когда-то танцовал. А мы, их
верные и преданные супруги, идем с охоты домой. И на нас нет ничего лишнего. Мы
молоды, красивы и сильны. Здесь нет безвкусия, нет идеалов, бледности,
страданий, злобы, холодного разврата обыкновенных мужчин; нет Ольги Ивановны; но
есть книги и музыка, и выбор здесь основан на наивном влечении. Хотя и жалко мне
было Дарьи Владимировны (все же она в Подлипках живет!), но я не мог ее
допустить на этот остров, а бедного Юрьева допустил за голубой бисерный кошелек,
сделанный, быть может, какой-нибудь непривлекательной, но любящей родственницей.
Но мадрепоровые скалы, на которых должна расцвесть такая жизнь, еще не готовы; а
страдания не ждут!
     Не только пальм я не могу видеть, но не вижу давно груш и яблонь наших на
близкой куртине, не слышу, как шелестит наш серебристый тополь под моим окном...
Вот уже неделя, как я не встаю... Бесконечные дни, душные ночи, жар, жажда...
боль!.. С какой страстной благодарностью обращаю я взгляды на дружескую руку,
которая подает мне пить, поправляет подушки, освежает пылающую голову!
     -- Подержите мне голову, -- говорю я сквозь сон, -- у вас такая белая, прекрасная
рука... Мне легче так!..
     Тетушка растерялась, и ходить за больными она не умеет; Клаша все говорит:
"Пройдет! Это он так только!" Она ведь, как я, не верит величественному, не
любит трагедии, улыбается при виде хлопот, деятельного добра, которое редко
обходится без неловкого напряжения... Но кто же это ухаживает за мной с
педантическим рвением, кто ловит взгляды мои, кто сносит мои причуды? чей
правильный профиль вижу я ночью при свете лампады на креслах в углу? Взгляну,
заноет душа смутной благодарностью, и опять ночь и беспамятство... Долго не
смыкала надо мной глаз Ольга Ивановна; только в последние дни сменяла ее
племянница, и она не пренебрегала мною, холодные голые ноги мои грела в своих
руках... Мучения мои невыносимы... Приходит священник... Я плачу и верю и не
верю, что буду жив... Как, мне, мне умереть? Нет, это невозможно! Для чего же я
жил?... Я плачу и говорю старику, который вздыхает, наклоняясь к моему
изголовью: "Клянусь, ей-Богу, я зла никому не желал. Ах, помолитесь, помолитесь
за меня! Я развратен и очень грешен... Боже! прости мне... Я ведь никому зла не
желал..."
     Тогда и Клаша входит робко.
     -- Что? как ему? Даша, дайте я посижу, а вы отдохните...
     -- Нет, нет, Даша, -- говорю я, -- не надо мне ее, не надо никого, кроме вас...
Скажите ей, чтоб она ушла...
     Однако время бежит своим чередом, и