вшая  ничего.
Почему-то  именно  сейчас,  после  бессонной ночи  в НКВД, Миша подумал о ее
судьбе. Ее  христианская  доброта,  ее  щедрость в  дни  ее  богатства  были
известны всему городу. Что же произошло у нее  с мужем? Вот что слагалось из
отрывочных и, возможно, апокрифичных рассказов давнишних жильцов.
   ...И  дом и  магазин церковной утвари  Мария Гавриловна унаследовала от
родителя,  купца  первой  гильдии  Дугаева. Девушкой  она  была  некрасивой,
нескладной, только голос  у нее был редкой,  славянской певучести  и  волосы
роскошные:  спустится по лестнице,  она уже внизу,  а  толстая  коса  ее  до
верхней  ступеньки  доходит. На  святках  у  знакомых  она  увидела  офицера
Чемадурова.
   - Он как картинка, - призналась она, стыдясь, дрожа и  пылая, матери, у
которой был такой же широкий, немного приплюснутый нос, как у дочери.
   - Мужчина не  должен быть картинкой,  - отрезала мать и добавила, чтобы
подчеркнуть  глупость  дочернего признания: - Волосы  не умеешь убирать  как
следует, вкуса у тебя никакого, а старших не слушаешься.
   Дугаевы навели справки - у Чемадурова  не было ни кола ни двора, только
штабс-капитанское  жалованье,  пустота  и видимость.  Но  дочь была  упряма,
сыграли свадьбу.  Продолжал ли Чемадуров  служить  или, женившись,  вышел  в
отставку - этого жильцы не помнили. Жена родила ему двух сыновей, младший, к
счастью,  лицом  пошел  в  отца.  Старик Дугаев  перед  смертью завещал  все
имущество  дочери. Зять в завещании не был упомянут.  В случае смерти дочери
наследниками становились внуки.  Чемадурова поручила мужу  управление домом,
но  штабс-капитан  не  приносил  ей  денег,  полученных  от  жильцов.  Тогда
Чемадурова наняла управляющего, а мужу стала выдавать - буквально, говорили,
гроши -  на мелкие расходы. Она  была  щедра, но знала цену деньгам. Замечу,
что  такое купеческое знание  нисколько  не противоречит щедрости. Чемадуров
ушел  из дому,  сошелся  с молодой  вдовой,  на  ее  деньги открыл  тир,  но
прогорел. Щтабс-капитан опускался все ниже,  стал жучком на бегах. Иногда он
приходил на Пантелеймоновскую (замечательно в нем было то, что он не пил, он
был  игрок)  в  пятую гимназию,  почти нищенски,  но чисто одетый, жаловался
сыновьям на их жестокую  мать, ничего у них не просил, но съедал их завтрак.
Как-то  через мальчиков он передал жене письмо. Он просил  двадцать тысяч, а
за  это обещал дать ей  развод. Деньги  нужны были ему,  по  его словам, для
покупки  виноградников  в  Овидио-поле.   Ответа  не  последовало.  Мальчики
принесли матери  второе письмо от  отца,  на этот раз  он  просил всего одну
тысячу. И  опять  не получил  ответа.  Он  повесился  в номере  при трактире
"Олень", недалеко от  сада общества  "Трезвость", оставил  записку: "В  моей
смерти прошу винить мою жену".
   Чемадурова, говорят,  и  слезинки не  проронила,  но устроила так,  что
самоубийцу похоронили как христианина, правда, не на городском кладбище, а в
пригороде:  помог  знакомый  священник-покупатель. Сыновья  год после смерти
отца почти  не разговаривали  с  ней. Старший был  уже врачом, младший  - на
четвертом  курсе медицинского  факультета, когда разразилась мировая  война.
Молодые Чемадуровы надели военную форму, отправились на позиции. В последний
раз они навестили мать в восемнадцатом году. С тех пор от них не было вести.
После первых большевиков прошел слух, что их видели в Крыму у Врангеля...
   Как  она  жила,  когда  у  нее  все  отняли?  Кое-что,  мы  знаем,  она
припрятала,  да много ли? У них  было одно хозяйство с Фридой Сосновик -  ее
труд,  Фридины  деньги.  Помогал  ей  Антон  Васильевич, перед  которым  она
благоговела. А может быть,  она была в него  влюблена,  по-прежнему, хотя  и
старчески-нежно,  очаровываясь  мужской  красотой?  После  смерти  Прасковьи
Антоновны она  стала помогать ему по дому, хотя у знаменитого  куафера  была
прислуга,  которая стирала не только на него, но и парикмахерские простыни и
салфетки. У Антона Васильевича  отняли его  особняк,  но  оставили  ему  две
комнаты,   он  брал  патент,  ему  покровительствовала  его  клиентка,  жена
командующего округом, бывшая актриса.
   На  судьбу Чемадурова  не  жаловалась.  Сначала надеялась,  что сыновей
увидит,  потом и надеяться перестала. Вплоть до 1928 года у нас сравнительно
легко выпускали за границу, и если бы сыновья  были живы, думала она, то они
бы ее  вызволили  отсюда,  взяли бы  к себе. Ей было теперь под восемьдесят.
Длинная жизнь  ее тянулась  без супружеской ласки, без сыновней любви.  Пока
она была хозяйкой дома,  она всем казалась властной, деловой. Никто не видел
ее  ночных слез. Нет, не винила она себя  в смерти мужа, она его  и мертвого
презирала,  она  винила  себя  в  том, что  полюбила  его  однажды, пустого,
бездушного, вот уж действительно  картинку, винила себя в том, что не сумела
вызвать  к себе  любовь  в  сердцах  сыновей.  Ей  не  было  жаль  отнятого,
разграбленного  добра,  но  приятно   ей  было,   когда  она  слышала:  "Дом
Чемадуровой".  Она  любила  помогать людям,  но  не было в ней,  и  она  это
сознавала,    христианской   всеобщности,   она    выбирала   бесхитростных,
трудолюбивых и  лишенных  порока  близости к власти. Она не  жаловала  новых
жильцов,  вселившихся  по  ордеру, и  общалась  главным  образом с  теми уже
немногими, кто в былые годы снял квартиру у нее самой.  Смеялась она  редко,
но  хорошо,  славно: так смеется  бедное дитя, выросшее из милости  в  чужой
богатой семье, но созданное для того, чтобы тихо  и радостно любить жизнь. И
прожившая  половину века своего в минувшем  столетии, она была Мише  Лоренцу
милее и роднее многих его сверстников...
   Жил  рядом и  другой  человек,  родившийся  в  девятнадцатом  столетии,
который был ему ближе и нужнее молодых, - Цыбульский. Теперь  Миша ждал его,
переполненный пережитым  мучительным днем.  Вечером  он  обо всем  расскажет
родителям, но только после разговора с Цыбульским.
   Слесарь  вернулся с  работы  в  светлый предвечерний час.  Внушительных
размеров  херсонский арбуз  казался невесомым  в его крупной, шершавой руке.
Лицо, покрытое загаром и копотью, светилось фонариками умных глаз. По дороге
Цыбульский пальцем постучал Лоренцам  в стекло раскрытого окна, кивнул Мише.
Когда Миша  вбежал к  нему, он,  голый  до пояса, мылся на кухне под краном.
"Рашели  нет",  -  обрадовался Миша.  Не  торопясь,  Цыбульский надел чистую
майку,  красиво  разрезал  половину арбуза, другую  половину  прикрыл куском
марли, пригласил Мишу к столу. Он слушал, не прерывая Мишу ни единым словом.
Только когда Миша  сказал (а это его мучило): "Я поставил подпись, по-моему,
слишком низко, отступил  от последней строки сантиметра на три,  как бы  они
туда чего-нибудь не впечатали", - Цыбульский успокоил его:
   - Глупости. Им это не нужно. И вся бумажка - грошовая.
   А когда  Миша  кончил  рассказывать,  Цыбульский набил гильзу  табаком,
вкусно закурил, одобрил:
   - Ты  вел себя хорошо. Конечно, слегка в штаны наклал, когда согласился
со следователем, что ты  по убеждению коммунист, но кто тебя осудит? Времена
не желябовские. Я,  политический, вел себя с царскими жандармами  иначе,  но
вся-то штука в том, что  ты  не политический, а обыватель, а  они не царские
жандармы, а  налетчики.  Я  думаю,  что  больше  они не  будут тебя трогать.
Поняли, что от тебя мало толку. А будут трогать, так помни: лучше умереть от
них,  чем быть с ними. Ты увидишь, что именно Калайда, самый слабый, получит
самый большой срок.
   Цыбульский на  этот раз  оказался  не совсем  прав. Действительно Ивану
Калайде  дали  восемь лет концлагеря,  в то  время как  Лилю Кобозеву и  Олю
Скоробогатову присудили к  ссылке в Нарьян-Мар  на  пять лет.  Оля в  тюрьме
родила   девочку,   пора   тогда   была  мягче,  ребенка   отдали  родителям
арестованной.  А  Елисаветского поместили в Психиатрическую лечебницу  имени
Свердлова. Он вышел оттуда через два года. Говорили, что он стал слабоумным.
Миша решил  навестить  его.  Семья  переплетчика жила  в центре  города,  на
Успенской,  но на заднем дворе,  рядом  с отхожим местом, а окно выходило на
мусорный ящик. Родители Эммы обрадовались Мишиному приходу, но Эмма с ним не
поздоровался. Лицо  его было желтым,  одутловатым, взгляд бессмысленным.  Он
помогал отцу переплетать книги, но не читал их - так при  нем сказала Эммина
мама. Двое  младших делали  уроки.  Миша о чем-то  спросил Эмму,  но тот  не
ответил, отвернулся, как показалось Мише, с больной брезгливостью. Мать Эммы
заплакала.
   Вернувшись  после войны из  Германии, Миша узнал, что Елисаветский умер
во время эвакуации, на какой-то станции между Новороссийском и Сталинградом.
А Лилю и  Олю судили повторно,  отправили  из  Нарьян-Мара  в концлагерь  на
десять  лет, и  они  исчезли  из жизни. Совсем  недавно Мише сказали,  будто
Калайда,  отбыв срок, стал в  Норильске  заместителем  начальника  планового
отдела. Не сказали ему  только, что в этом отделе  вкалывает зэк  Шалыков, -
следователь,  значит,  предвидел  правильно, он  снова  работал  под началом
Калайды.
   Мишу больше  не вызывали на Мавританскую. В аспирантуру его не приняли,
ассистентом  не взяли, он  устроился в университете лаборантом. Он продолжал
заниматься  лингвистикой, изредка статьи его  печатались, даже в Москве.  Он
был одинок все  эти предвоенные годы, редко встречался и с  Володей  Варути,
хотя они жили в одном доме. И мертвые продолжали с  ним жить  в  одном доме.
Мертвые, мертвые, видите ли и вы его оттуда - из золы, из снега, из  газовой
камеры, из вечной мерзлоты, из вечного дня?

   Глава тринадцатая

   Выслали  из города  греческое  население, но  Димитраки оставили.  Этим
супруги  были  обязаны  Севостьянову.  Профессор  самым решительным  образом
воспрепятствовал  удалению  из  Института  глазных  болезней и высылке  жены
Димитраки,  старой, тяжело  больной,  только что  оперированной. Милиционера
профессор  прогнал, представителя  горздрава прогнал,  товарищей  из  района
прогнал. Власти  разводили руками: "Капризный  старик! Но - сила, гениальный
окулист,  депутат Верховного Совета  СССР! Ладно, оставим  банабачку, может,
старуха еще и ослепнет, и мужа ей оставим, хотя на что он ей. Тем более есть
прецедент, одной греческой семье уже разрешено не выезжать, у них там старик
- член партии с апреля семнадцатого года".
   Лоренц заметил в родном городе одну особенность наших  знатных людей  -
ученых, артистов,  художников кисти и пера: чем постыдней, чем подлей они  в
главном,  тем  непреклонней,  строптивей  позволяется  им  быть   в  бытовых
частностях. Впрочем, к Севостьянову это правило было применимо с оговорками.
Уже  тогда,  в тот  ужасный  день, когда он, назначенный  румынами  ректором
университета,  сказал  Лоренцу:  "Вас  недооценивали  ученые  большевистские
бонзы",   Лоренц  почувствовал,  что  бывший   глава   наших   черносотенцев
растерялся. Одно дело - ненавидя революцию, кричать, что Россию продали жиды
и  поляки,  а другое - участвовать в  поголовном  истреблении  нации. Что-то
важное  поднялось  со  дна  его   жесткого,   дрогнувшего  сердца.   Лоренцу
рассказывали,  что все годы  оккупации он укрывал  в своем Институте глазных
болезней  врача-полукровку  Сироту,  а  когда  один  из  сотрудников  донес,
профессор поехал к  самому  примару Пынте и  уладил скверное дело. И теперь,
когда пришли за женой Димитраки, он заорал: "Здесь  нет ни эллина, ни иудея,
здесь больные!"
   Димитраки  со слезами на колючих глазах,  увлажнявшими мягкие  мешочки,
попросил у профессора  разрешения реставрировать у него на дому какую-нибудь
мебель,  комод, скажем, или кресло, и профессор, глядя на старые, но крепкие
руки столяра, удовлетворенно заметил: "Только у вас, Христофор Никосович, да
у меня хорошие, уверенные в себе руки, а все прочие теперь калеки, паразиты,
ничего не умеют".
   Вот и вернулась домой мадам Димитраки,  сгорбленная,  седенькая, только
волосы усиков и бородки были черными. Операция прошла удачно, у Севостьянова
были колдовские руки. И связи у него  были колдовские, он  помог, не выслали
греческую чету, которая здесь родилась и  прожила семьдесят  лет.  Христофор
Никосович  гордо шел с женой от остановки трамвая на  Покровской. В трамвае,
правда,  произошло  неприятное  происшествие.  Один  пассажир,  в  очках,  с
портфелем, толкнул мадам Димитраки, которая больными глазами не увидела, что
он решил  сесть на освободившееся место, и обозвал ее  жидовкой.  Он, видно,
был из  новых  жителей  города, не привык, путал  эллинов  с иудеями, но это
пустяк,  мадам  Димитраки  была  счастлива.   Половину  ее   смугло-желтого,
сморщенного  личика занимали  темные очки. Старые  жители  Покровской  шумно
выражали супругам свой восторг. Соседи по квартире приготовились к  встрече,
Ионкисы принесли розы и вазу с фруктами.
   А тут и вторая радость - освободили Фриду. Она пришла  сама, чуть ли не
на  рассвете. Дина  и Миша  лежали  вместе. Дина, завернувшись  в  простыню,
бросилась к матери. Она ждала Фриду со дня на день: деньги следователь взял.
Фрида подошла к  постели, поцеловала Мишу.  Она мечтала о зяте, и  вот у нее
есть  зять,  больше, чем  зять,  - сын, ведь он вырос  на ее  глазах,  и она
заплакала. Если  бы Еличка была  жива, ей было  бы уже сорок лет! А давно ли
Миша  и Володя Варути принесли ее, мертвую, из Немецкого клуба! Кажется, это
было вчера, и Вольф бросил их вчера, и в подполе они прятались только вчера.
   Миша  сердцем понял, о чем думает, о чем плачет Фрида. Может,  это было
немного смешно - он  выпростал  из-под одеяла голую руку и погладил длинную,
темную и, как у Дины, изъеденную раствором худую  руку Фриды. Как сильна эта
маленькая женщина!  Все  было против  нее  - от  предательского  легкомыслия
Вольфа  до  тотального  могущества  националистического социализма,  но она,
Фрида, выстояла, вырастила дочь, спасла от гибели ее и себя.
   Почему тогда,  в  военном  октябре  1941 года,  не  все,  обреченные на
поголовную  гибель, покинули город? Причиной, как всегда и всюду, были жизнь
и  смерть.  Подавляющее  большинство  тех, кто страшился немцев,  еще  летом
эвакуировались  на  пароходах,  но  в  город  прибывали толпы  из  местечек,
занимаемых захватчиками. Дина Сосновик, студентка экономического факультета,
была на практике  в деревне  в Андрей-Ивановском  районе, Фрида ждала ее, не
хотела,  не  могла уехать  без  дочери,  а когда дочь  вернулась в город,  в
сентябре,  под  ихний  Новый  год, было  уже поздно, талоны  на  пароход  не
выдавались, единственный путь из города  - по морю - был предоставлен армии,
и тот, кто  жил  недалеко от порта, видел,  как в  тумане,  стелившемся  над
морской  водой,  исчезали  одно  за  другим  суда,  перебрасывавшие армию  в
безнадежно сражавшийся  Крым, -  исчезали "Украина",  "Армения",  "Абхазия",
"Жан Жорес", "Котовский"... Суда ушли,  армия  ушла, а Дина и Фрида Сосновик
остались.
   И другой Сосновик, Антон Васильевич, остался: разве церковный староста,
православный  человек с русским  паспортом, к  тому  же глубокий старик, мог
предполагать, что для немцев он - еврей? И для себя - еврей?
   И Абрам  Кемпфер  с женой и дочерью остались:  разве мог Абрам поверить
большевистской  брехне,  будто цивилизованные  немцы  уничтожают  людей, как
дикари,  гайдамаки?  Ну, будет  гетто, мы  привыкли, но  будет и  коммерция,
Европа. А Рафочка,  его сын, был призван в армию, и только  он один из семьи
Кемпферов избег страшной участи: он погиб в боях под Кенигсбергом.
   И  учитель Александр Кемпфер остался, потому что он  был немолод, слаб,
одинок, и  брат уговорил его не  покидать город, и самого  его пугала участь
беженца, - и куда бежать? В неизвестность? А здесь  все свое, каждый камушек
- товарищ детства.
   И  Теодор  Кемпфер и его  жена, урожденная Шпехт, остались, потому  что
пятый пункт паспорта убедительно утверждал, что Теодор немец, и фамилия  его
немецкая, и имя немецкое, и надеялся он в качестве  фольксдойче не пропасть,
а - чем черт не шутит - даже всплыть наверх.
   И Маркус Беленький, проводив на  фронт  трех  младших братьев, остался,
потому что -  об этом соседи не знали - у него были документы  на приморскую
дачу, целое состояние, приобретенное еще покойным отцом, расстрелянным Чека,
немцы  это  поймут,  они  ведь  не  жулики,  культурная  нация, врут  о  них
большевики, врут, как всегда. Ну так будет гетто.
   И  многие, многие остались,  потому  что  здесь они родились, женились,
потому что здесь,  в  городе, было их временное  жилье - дома, их постоянное
жилье - могилы близких, потому что  у одних болел ребенок, у других  мать. К
тому же, если правду сказать, было приятно смотреть, как зловещее учреждение
на Мавританской  удирает,  удирает,  удирает,  погружая  на  машины  бумагу,
накопленную  за  столько  лет,  -   ведомости  убийц.  Приятно  было  читать
расклеенное на стенах домов воззвание, подписанное секретарем горкома партии
Пиневичем  и секретарями Ильичевского  и Октябрьского районов Никодимовым  и
Геру: "Не навсегда и не надолго мы оставляем родной город".
   И он, Лоренц, остался - и только  ли потому, что  при смерти был  Федор
Федорович  и не мог  он покинуть  беспомощную Юлию Ивановну  с умирающим  на
руках, не мог  уйти, зная, что отец умирает? В армию его пока не брали из-за
плоскостопия,  но как знать,  прояви  он  настойчивость... Может  быть,  ему
мерещилось начало иной жизни? Нет, нет, он ненавидел  нацистов, нет, нет, не
надеялся он на свое  немецкое происхождение, не связывал с ним свою  судьбу,
нет, нет, нет!
   А  город горел, и  далеко-далеко  было  видно пламя.  Огненные  зарницы
вспыхивали над морем. Почти каждую ночь немецкая авиация совершала  на город
групповые налеты, сбрасывала тысячи  зажигательных бомб. Уже противник занял
Болгарские  Хутора,  Рыбачьи  Курени, Сухой лиман, рвался  к  винодельческим
плантациям. Его  звуковещательные станции призывали бойцов  так громко,  что
было  слышно  на  Либентальской  дороге:  "Ваше  сопротивление   бесполезно.
Большевики оставляют город". Наконец-то, как мечтал Цыбульский, они уходили,
но горек ему был такой уход. А  сам  он  ушел еще в сентябре  на  пароходе и
погиб в море.
   Не так они ушли,  как мечталось. То был другой уход. Через двадцать три
года в город снова вступили немцы. То были другие немцы.
   Потом  оказалось, что нашими господами  будут  слуги  наших  господ. Мы
стали частью Румынии - страны, на которую мы с детства привыкли смотреть как
на пригород, как на предместье.  А теперь мы сами превратились в ее придаток
- в Заднестровье, в Транснистрию. Граница с рейхом проходила, кажется, возле
Жмеринки  или Ярошенки - точно мы не знали, нас не известили. Принадлежность
к Румынии, пусть даже  формальная  (мы отлично  понимали, кто наши  истинные
хозяева), однако, немного успокоила жителей: все же, говорили они, Антонеску
лучше   Гитлера.  И  когда  Покровскую  переименовали  в  улицу   Антонеску,
старенькая  наша  дворничиха  Матрена Терентьевна  так  выразила  настроение
жителей: "Хай гирше, абы инше".
   Настроения евреев украинская  поговорка  не выражала.  Впрочем, сначала
вести были обнадеживающими. Будто  бы Антонеску  не соглашался с крайностями
гитлеровского антисемитизма. Будто бы в соседней Бессарабии евреев загнали в
кишиневское гетто,  но  не убивали, там они мастерят  и торгуют,  хотя живут
ужасно скученно. Будто бы и у нас в городе будет  гетто,  и даже  назывались
улицы  - Родионовская, Мясоедовская, Сербская, Костецкая. Некоторые соседи с
нетерпением ожидали освобождения еврейских  квартир  - необходимость в жилье
была  острая,  за  все время  владычества режима  у нас, в  большом портовом
городе,  не   было   построено  и  десятка  домов.  Составлялись   словесные
договоренности: "Если немцы уйдут, квартиры вернем, о чем речь".
   Но  возвращать  квартиры  не  пришлось.   Немецкое  командование  густо
расклеило