капитан.  Он   пригласил  ее  в  гостиницу,  которая
помещалась  в Эльстре на втором этаже, над залом для  танцев, Анна, конечно,
отказалась, жители поселка хорошо ее знали.
   Прибежище для них нашлось в самом Каменце. Они встречались днем, всегда
на короткое время, на квартире у подруги ее матери,  старого  члена  партии,
которая в эти смутные дни предпочла  жить у родственников в дальней деревне,
поручив   Анне  присматривать  за  городской  квартирой.  Иногда  любовникам
удавалось выбраться, для разнообразия и на более долгое время, к двоюродному
брату Анны в Эльстру. Анне казалось, что она любила Григория Литвинца, он ей
рассказывал о своей  родине  - Украине,  расспрашивал  ее  о том, как немцам
жилось при Гитлере,  это была не  только  постель, и она  просила взять ее с
собой на Украину. Литвинец не  обещал,  но и не отказывал, да и  Анна в душе
понимала, что не расстанется с Иоахимом, ей просто нравилось просить об этом
Литвинца, получалось, что есть на самом деле любовь.
   Иоахим  ничего  не замечал. Он  теперь  был одержим  новой плодотворной
мыслью:  стать  коммунистом.  Он  узнал  из  советской газеты о Майданеке  и
Освенциме,  о гитлеровских  зверствах, о том, как по  вине  вождя  весь  мир
проклинает  немцев, он опять  начал  читать  Анне вслух  статьи,  но уже  из
газеты, основанной генералом Уланским, читал с неподдельным чувством горечи,
стыда, негодования.
   Между  тем Литвинец уже с неделю не показывался.  Уехал в командировку?
Но он предупредил бы Анну,  так уже было однажды. Она пошла по направлению к
казармам, надеясь  встретить  Лоренца,  с  которым ее познакомил  Гриша,  не
встретила ни в этот день, ни в следующий, а когда  наконец встретила, Лоренц
ей сказал, что  Литвинец по срочному делу выехал в Москву, кажется, надолго.
Потом окольными путями до нее дошло, что Гриша уехал не по своей воле, с ним
стряслась какая-то  беда, вот она и пригласила Лоренца, увидев его в ратуше,
заглянуть в кафе, чтобы от Гришиного друга разузнать всю правду.
   Пока  Иоахим  возился  на  кухне,  Анна  пыталась  выведать  у  Лоренца
подробности, то есть вернется ли Гриша, и на ее прямой вопрос Лоренц ответил
тоже прямо: в Каменц Гриша не возвратится.
   Иоахим  весело  принес  из кухни на  большом  овальном  блюде ароматный
деликатес  - Лоренц забыл, какой именно, он был  равнодушен  к еде, - разлил
пиво по кружкам, устремил на Лоренца ласковые, теплые глаза и сказал:
   - Я был нацистом, а вы коммунист, если бы я  не был в  первый год войны
ранен во Франции, то могли бы мы стрелять друг в друга в  России, и  вот  мы
сидим за  одним  столом, за доброй кружкой пива, за добрым куском шпика, как
друзья.  Я  не скрою, я  любил Гитлера, верил  в  него.  Нас обманули, подло
обманули. Но я  так думаю, что философия тогда хороша, когда она годится для
каждой отдельной жизни, а я  понимаю  свою  жизнь  так:  надо искупить перед
русскими,  перед всем  миром  свою  вину. Некоторые немцы, когда  смотрят на
карту Берлина,  говорят: "Здесь лежит будущая  война".  Я  лично  с  этим не
согласен. Вся Германия должна стать социалистической, как нас учит Вильгельм
Пик, тогда новой войны не будет, вообще в мире никогда больше не будет войн.
Я хочу стать коммунистом. Вы не могли бы замолвить за меня, господин старший
лейтенант, словечко там, где надо?
   - Я сам беспартийный.
   - Знаю, у нас тоже в вермахте  не было партийных, таков порядок, но  до
армии ведь вы были партийным?
   - Нет, я был и остался беспартийным.
   - Вы не коммунист? Если бы я вас не уважал, господин старший лейтенант,
я подумал бы, что вы надо мной смеетесь, обманываете меня.
   Иоахим потерял к Лоренцу всякий интерес. Он был ласков, но любил только
тех,  кто   любил   или  мог  полюбить   его.  Лоренц   оказался   человеком
малопривлекательным.  А  он, Иоахим,  еще старался для гостя! Не дефицитного
шпика жалко - жалко своего труда. Кто бы мог подумать: этот советский офицер
с виду такой обходительный, и лицо у него немецкое, и фамилия...
   Вошли две посетительницы,  видно, мать и  дочь. Иоахим приветствовал их
по-соседски,  пошел за  стойку, чтобы  налить  обеим  по кружке пива.  Анна,
прежде чем убрать и помыть посуду, успела быстро сказать Лоренцу:
   - Мне еще надо  с вами поговорить, завтра в три, хорошо? - И дала адрес
подруги своей матери, где было место их дневных встреч с Литвинцом.
   Возвращаясь  в  казармы,  Лоренц  не думал об Анне,  хотя  удивился  ее
приглашению. Или,  быть  может,  он старался отогнать  от себя эту думу?  Он
размышлял о характере  Иоахима.  Ясно  было,  что  содержатель  кафе человек
недалекий.  И дело, конечно, не в том,  что он давал себя  обманывать жене -
кто защищен  от измены, будь он даже семи пядей во лбу, будь это мужчина или
женщина. Почему Иоахим захотел  открыть ресторан в Крыму? Почему он, видимо,
не из страха,  так  поспешно задумал  перешагнуть из  гитлеровской партии  в
сталинскую?  Но  если  посмотреть на  дело с  другой стороны  - разве  любая
правящая  тоталитарная  партия привлекает  к себе  миллионные  людские толпы
только потому, что на свете много глупцов?
   Эта мысль неверная. Глупых, по-настоящему глупых людей  очень мало, и в
них  есть даже  некая прелесть,  душевность. Конечно,  чистопородных  глупых
больше,  чем  умных, но  не  они составляют численную  основу  человечества.
Подавляющее большинство  людей - посредственности.  И  в  этом  нет  для них
ничего  унизительного. Но пока  люди  верят  в  Бога,  они  не ощущают своей
посредственности, ибо каждый  из  них  знает, что, слитый с  Богом, он велик
величием своего Создателя, и пусть какой-нибудь сосед, согражданин в миллион
раз умнее, талантливей - разве  одна бесконечно малая, будучи в  миллион раз
больше другой бесконечно малой, не остается  такой же бесконечно малой перед
абсолютной  величиной,  перед  Богом?  Но  посредственность,  потеряв  веру,
утратила уверенность,  стала нуждаться в иной опоре, и такая опора  медленно
стала утверждаться. Сила националистического социализма укрепляется тем, что
его  идеи, его пропаганда  рассчитаны вовсе не на глупых (а тем  более не на
умных).  Его  идеи  очаровывают  забывшее  о  своем  чудесном  происхождении
большинство,  то  есть посредственность. Гений отличается  от таланта, между
прочим (истина не новая), и тем, что талант  находит сочувствие и  понимание
среди людей  образованных, тонких, а гений доступен  всем. История того, как
две принцессы, которых отец  любил,  обманули и предали его, а третья, менее
любимая, осталась  ему верна и в  несчастье, или история о том,  как  старый
ученый омолодился с помощью нечистой силы и обесчестил девушку, - эти вечные
истории волнуют всех, понятны всем, и высокообразованному и мастеровому.
   Гениальность  таких  книг, как  "Майн  кампф" или "Вопросы  ленинизма",
мнимая, но  что-то  их сближает с истинно гениальными книгами,  и это что-то
заключается  в  пьянящей  привлекательности  их  для  большинства,  которому
кажется, что оно, впитав в себя эти книги, приближается к высокому, важному,
вечному, прекрасному и мужественному.
   Посредственность,  лишенная  веры в  запредельное, всегда  нуждается  в
истине ясной,  бескомпромиссной, непогрешимой, безоттеночной, победной. Даже
религия отступает  перед  грехом,  когда  принуждает,  насильно  принуждает,
считать себя непогрешимой.
   Поднимаясь по узкой улице  в гору, Лоренц вспомнил, что  и в его родном
городе  есть  такие улицы, и тут  же  почему-то ожила  в  его  памяти мысль,
которую он прочел, когда в свои лаборантские годы пытался изучить персидский
язык. Это было  в предвоенном мае. Он поднимался вверх по Гаванному спуску и
прочел в книге справа налево:  "Тот, кто говорит, что близок  к истине,  тот
далек от нее; тот же, кто говорит, что далек от истины, тот несет ее в себе,
не зная об этом".
   Нынешняя  посредственность  не может  себе позволить  духовной  роскоши
предположить,  что  величайшая  творческая   сила  не   в   ней,  что   она,
посредственность, далека  от истины. Только возвышающее смирение преображает
ее,  но  в  восемнадцатом  веке  посредственность  отказалась  от  смирения.
Посредственность потому и посредственность, что должна постоянно, ежеминутно
быть уверенной  в  том, что  она - в  созидательном слиянии  с единственной,
непререкаемой  истиной.  Истина,  по   ее  глубочайшему  убеждению,   всегда
единственна, всегда  непререкаема,  хотя  она  может меняться,  сегодня  она
единственно гитлеровская, завтра - единственно сталинская,  или наоборот, но
всегда она должна  быть наглядной,  неопровержимой,  властвующей,  всеобщей,
найденной,  но не  искомой.  Без  такой  истины  посредственность впадает  в
растерянность, в трепет, порою в безумие, а нередко и гибнет.
   Думал Лоренц  и  о  том,  что  вот он идет по  земле,  откуда  в начале
прошлого века вышел  его  предок-саксонец, но  не  его  эта земля,  красивая
земля,  но  не  его.  Есть  множество  общих  черт  в  жизни  победителей  и
побежденных, есть и разное: Гитлер убивал главным  образом не немцев, чужих,
Сталин убивал главным  образом своих, - и у нас и у них тяжела жизнь, тяжела
и мучительна  судьба.  Голос  разума не умолкал  в  Лоренце,  хотел  об этом
говорить, но  голос крови молчал немотою  камня. Есть  общность судьбы,  нет
общности крови. Прекрасна земля Саксония, но не она мать-земля, мать-земля -
далекая, дорогая, несчастная Россия. Его никогда не привлекали, а теперь ему
и вовсе перестали  нравиться слова Блока: "Да, скифы мы, да, азиаты мы". Кто
спорит, сказал их поэт, может быть,  и великий. По мнению Эмерсона, рождение
поэта является основным событием истории. Это заблуждение. Основным событием
истории является  рождение любого человека, даже самого  заурядного,  потому
что это  есть  новое, вечное рождение  Бога. Но  и  тогда, когда  человек не
заурядный, а  великий, родина  ему не жена,  как  говорил Блок, а мать. Мать
всегда одна, всегда и всюду одна.
   Жена моя...  Ни разу в жизни Лоренц не произнес эти  слова  как свои, а
как мечталось ему сказать  просто и нежно: "Моя жена  сейчас  придет",  "Моя
жена  узнала", "Моя жена..."  Холодно, что ли, и медленно текла кровь  в его
жилах, и поэтому не слышен ее голос?  Ему уже  тридцать шестой, а он никогда
не знал женщины. Как это получилось? Вместе с порой созревания развивалась в
нем болезненная, самолюбивая стеснительность, он  стыдился своей небойкости,
несветскости,  малахольности, год  за  годом отравляло его  непонятно  как и
откуда пришедшее  к  нему сомнение в своем мужском достоинстве. Бывало  так,
что девушки притягивали к  себе его  внимание, но  редко: та была глупа,  та
заядлая  крикливая  комсомолка,  та  вульгарна. А те, которые ему нравились,
смотрели  на него как на пустоту. Ему  нравилась  Анна Шелике. Ему нравилась
чужая жена, чужая недавняя любовница, чужая темная душа.
   А что в ней было хорошего? Ее синеглазое  обманчивое простодушие? Густо
накрашенный  рот, который умел источать не  более  двухсот,  от силы двухсот
пятидесяти обыденных слов? Беззаботный, прерывистый  смех, смех распутницы и
заводной  игрушки?  Все  это  так,  но  он  предчувствовал, что завтра  днем
произойдет в его жизни нечто необыкновенное.
   И  оно произошло. Анна выглядывала из окна верхнего этажа, когда Лоренц
приблизился к дому, в котором она ему  назначила свидание. Он слышал, стоя у
двери,  как  она  спускается  по  скрипучей  лестнице.  Она  открыла  дверь,
поцеловала его (она это делала еще при Литвинце), повела наверх, в маленькую
комнатку,  они уселись на постели,  застланной байковым старушечьим одеялом,
перед  круглым столом,  на котором стоял кофейник,  уже горячий,  рядом  две
большие чашки, несколько тоненьких печеньиц из плохой, темной муки, на стене
висел  портретик  Адольфа  Гитлера, но, перехватив взгляд  гостя, Анна сняла
портретик  и   несмело,   виновато   рассмеялась.   Анна   снова   принялась
расспрашивать о Литвинце,  но уже вяло, зато  жарко и однообразно жаловалась
на одиночество, плакала. Когда Лоренц напомнил  ей о существовании мужа, она
с жесткой горечью удивилась:
   - При чем тут Иоахим?
   Все дальнейшее сделала Анна, но  получилось у нее так, будто она только
покорно и даже немного нехотя шла навстречу  желанию Лоренца, и  Лоренц ясно
видел эту простительную хитрость, видел даже тогда, когда у него закружилась
голова  от  восторга  и  страха. Анна  поняла, хотя он и не думал  ей в этом
признаться, что она первая женщина  в его  жизни, это ее сначала поразило, у
нее было другое представление о советских офицерах, потом это ее растрогало,
она  его  наставляла: "Не  волнуйся,  Михель,  отдохни,  и тогда тебе  будет
хорошо",  - и  ему в самом деле  стало хорошо, но ненадолго, после этого ему
захотелось от нее отодвинуться, все в ней сделалось ему чуждо.
   По-иному засветились дни его. Он и сам не заметил, как прилепился к ней
всей растревоженной  плотью, всем благодарным существом.  Она и теперь  была
ему нужна только в те минуты, когда он познавал ее, но только в ней, еще так
недавно  спавшей с его другом и  продолжавшей спать  с мужем, он обретал то,
что, казалось бы, сотворено для всех, но не для него. Он ревновал ее, чужую,
к мужу, и она ему говорила:
   - Возьми меня к себе, кончишь службу, уедем вместе.
   Он верил в то, что она этого действительно хочет, и он не ошибался, она
не играла,  как  с Литвинцом,  она  полюбила его,  ее  волновало  целомудрие
завоевателя, одного из тех,  кого все боялись, ее волновали его чистота, его
неумелость, его господство над ее страной, она учила и научила его любви, он
был ее властелином и  ее  созданием. Иногда, нечаянно, она  его называла  не
Михелем а Рихардом, он ей казался ее дорогим мальчиком, таким же беспомощным
и родным.
   Новый, 1946 год они  встречали не  вместе, она - в кругу семьи, он  - в
своей  части,  но  1 января во  второй половине дня им посчастливилось (Миша
заранее  договорился с водителем машины  Тыртова, начальника отдела) поехать
вдвоем  в Эльстру.  Портновская мастерская  Кюна,  двоюродного  брата  Анны,
напомнила Мише мастерскую Ионкиса в его родном городе:  те  же большие шкафы
(товар  у  портного  был  свой),  манекены  выпуклогрудые,  на  одной  ноге,
примерочная за плотной занавеской. И  сам господин Кюн, изящный, наполненный
самоуважением,  чем-то походил  на Ионкиса из Мишиного детства. Господин Кюн
всю войну работал в Берлине в военной мастерской, он не  только  видел, но и
щупал  полковников  и генералов, их живот  и  пах, для него это были  герои,
которые благоволили с ним шутить  иногда, и он, преклоняясь перед ними,  тем
самым  возвышался в собственных глазах. Поражение Германии  он  объяснял чем
угодно, но только не ошибочными или, избави Бог,  дурными действиями вождя и
его соратников. Когда он вернулся в Каменц, оказалось, что  его жена  и двое
детей убежали от русских в американскую зону, ключи от мастерской оставили у
Иоахима,  и  тот  сохранил  в  целости  все   имущество  господина  Кюна,  и
благодарный Кюн сшил бесплатно Иоахиму костюм из собственного материала.
   Благодетельная    слепота    помогла     господину    Кюну    сохранить
добропорядочность в фашистском государстве, он презирал двоюродную сестру за
распутство, но молчал,  боясь ее  русских любовников. Когда  парочка вошла в
мастерскую, господин Кюн позвал Анну в заднюю комнату. Миша от нечего делать
стал читать прибитый  к стене прейскурант (вот чего не было у Ионкиса), цены
на все виды работ были строго обозначены,  но они дополнялись из-за инфляции
количеством тех или иных продуктов. Мише послышалось, что Анна и Кюн спорят,
и  действительно Анна вернулась к нему взволнованная,  злая, от  этой злости
она внезапно стала казаться старше и грубее.
   Она ничего не хотела объяснять Лоренцу, повела его  наверх, в спальню -
там она и  с Литвинцом лежала, - было очень холодно, немцы,  оказалось, ради
свежего  воздуха  не  отапливают  спальню.  Анна, раздеваясь, ругалась,  как
солдат, сердясь за  что-то на брата, Лоренцу эта ругань  была противна, Анна
поняла, заплакала.  Лоренц  привез  кое-какую  закуску, бутылку  водки  (все
офицеры получили такой новогодний подарок), он выпил  от силы сто пятьдесят,
Анна - все остальное и продолжала  плакать.  На этот раз она была с Лоренцем
не такой, как всегда, будто  обязанность исполняла, потом  опомнилась, стала
целовать его лицо, губы, длинную шею, просить:
   - Михель,  любимый мой, начнем новую жизнь.  Я разведусь с Иоахимом, он
мне Рихарда не отдаст, но я и на это согласна, мы с тобою поженимся, уедем в
Россию. Мне страшно здесь, Михель, я больше не могу жить в своем доме.
   Вечером  они расстались,  так  было  договорено:  Лоренц возвратится  в
Каменц  один пешком или, при  удаче, на попутной, а Анна переночует у брата,
туда же на другое утро должен приехать Иоахим с маленьким Рихардом отдохнуть
денек.
   Лоренц  спустился  вниз.  Анна  на  лестнице  прижималась  к  нему,  он
чувствовал за спиной ее теплые груди, ее теплое дыхание, и вдруг  из комнаты
за мастерской донесся до них мужской голос: "Игох, Игох", - а потом  другой,
тоже  мужской,  прошептал:  "Бальд",  -  и  неожиданно  повторил  по-русски:
"Сейчас",  - и оба голоса  оборвались  в темноте.  Лоренц остановился,  Анна
испуганно вцепилась в него, поцеловала,  с  намеренно притворной грубостью и
нежно, но решительно вытолкнула его на улицу.
   Обманывает  его Анна?  Он, доверчивый и непрактичный,  сразу разгадал в
ней то, что его отталкивало. Он подозревал, что Литвинец был у нее не первым
любовником, как она часто почему-то его уверяла, и не столько была  противна
догадка о ее прежних увлечениях,  сколько ее  ненужная ложь. От  нее часто и
густо  пахло  пивом, ее  синие  детские  глаза  иногда  становились  глазами
зверька,  их  синева утрачивала  людское  свечение. Да и нужно  ли было быть
особенно  прозорливым, чтобы  разгадать эту замужнюю женщину,  молодую мать,
которая, едва разлучась с одним  любовником, завела  себе нового?  Стоило ли
Лоренцу пройти весь наш долгий, страдальческий солдатский путь, чтобы здесь,
в  чужой  Германии,  получить  то,  чем  он  пренебрегал  на  родине,  чтобы
соединиться,  впервые соединиться, с женщиной, чья  душа так далека  от  его
души? Но правда ли  это?  Не обманывает ли он самого себя? Разве  только его
тело  влеклось  к ней, разве и  его душа не освещалась ее  темной любовью? А
Лоренц знал, знал,  что  Анна любит его - пусть непрочно, пусть с хмельной и
больной горечью, пусть, пусть... Но что,  между  прочим, означает по-немецки
"игoх"? Почему тот, другой  голос тихо произнес  русское слово? Неужели  она
изменяет  не  только  мужу,  но и  ему,  изменяет опять  с  русским,  и  Кюн
предоставляет любовникам у себя уютное гнездышко?
   Когда они через несколько дней встретились, Лоренц был зол на Анну, зол
на себя.  Поддавшись обольщению банальных  ситуаций, он заранее предположил,
что  Анна будет  с ним  особенно  ласкова,  но нет, синие  искры  тревоги то
вспыхивали, то гасли в ее глазах, она явно была чем-то напугана. Уже одетая,
уже  целуя его на прощание,  Анна  решила ему довериться.  У ее  двоюродного
брата прятался дальний-предальний родственник их семьи, не родственник даже,
юноша по имени Игорь Кюн. Он был из России, из города Сарепта. Двести лет, с
большими, конечно, перерывами, длилась  переписка между саксонскими Кюнами и
сарептскими,  навсегда  оторвавшимися  от  немецкой  родины.  После  русской
революции связи прекратились, но вот сарептские немцы, то ли по своей  воле,
то ли повинуясь гитлеровской армии, удрали  из России,  некоторые  попали  в
Саксонию,  русские  почти  всех выловили  и  продолжают вылавливать, угоняют
назад  в  Советский  Союз, а там,  наверно, в  тюрьму,  в концлагерь, а этот
молодой человек, запомнив сохранившийся в семье адрес, пришел  однажды ночью
искать прибежище  у портного в Эльстре. Кюн его сперва не понял, Игорь плохо
говорил  по-нем