упил с речью
атаман  Хмелюк.  Он  приветствовал нашу  славную  Красную  Армию, с  которой
Петлюра  заключил  соглашение.  Мы  выберем  Советы  рабочих,  солдатских  и
селянских  депутатов.  Гидра империализма будет обезглавлена. Атаман товарищ
Хмелюк заявил: "Мы вышибем стул из-под задницы Пуанкаре!"
   -  Я  же  говорил,  среди этих гайдамаков  есть интеллигентные  люди, -
вмешался Беленький. Помолов продолжал:
   - Самое главное:  атаман Хмелюк заверил, что петлюровцы, как социалисты
украинской  нации,  никогда  не устроят  погрома.  Пусть  население живет  и
работает спокойно. Ни один волос не упадет с головы еврея.
   --  Что  я  вам  говорил!  -  возликовал Беленький. - А! Паршивые евреи
никогда мне не верят!
   Трое младших Беленьких захохотали.
   - Пусть Бог благословит  большевиков, в конце концов, они лучше других,
- сказала Зинаида Моисеевна и, опасливо посмотрев на  владелицу дома, быстро
исправила ошибку: - Но если бы я сшила саван для них, я бы успокоилась.
   Чемадурова  обвела  магазин  властным  взглядом  своих  узких, каких-то
инородческих глаз,  остановила  их на  Косте Помолове, на Бориске и медленно
проговорила:
   - Цыбульский всех нас умнее, а он сказал: "Одна шайка". Возиться мне  с
вами  ни к  чему,  мне  торговать  надо,  но  я советую вам  провести ночь в
магазине. Большевикам да петлюровцам верить нельзя. Как христианка, я должна
вам помочь, это мой долг, а вы поступайте как знаете.
   - Конечно, о чем речь, ночевать будем тут, - сказал  Беленький. - Пусть
Бог семью семь раз воздаст мадам Чемадуровой за ее доброту, аминь.
   - Аминь, аминь, - повторила Зинаида Моисеевна и заплакала.
   Учитель  Александр   Рафаилович  вышел  из  магазина  нарочито  твердой
походкой. И Миша опять подумал: какой он храбрый!
   В городе уже  знали, что погрома не будет, и все  же опасались: а вдруг
будет? Но на  другое  утро женщины, как всегда,  пошли на  базар,  появилась
дворничиха Матрена Терентьевна  с черной  жесткой метлой и совком, почтальон
принес "Новости  Юга"  с речью атамана Хмелюка.  Дворник  Ненашев вывесил на
балконе  квартиры Помолова  желто-голубой  флаг. У него  рядом  с  метлой  и
деревянной лопатой на одно и то же древко были  намотаны все  знамена, кроме
красного: дворник не любил его.
   Так  начался  этот  день.  Володя Варути  в  новой  - перелицованной  -
матросской блузе пришел к Мише и сообщил:
   - Слышал?  В  Немецком  клубе теперь будет  украинский театр. Декорации
привезли,  на двух  подводах.  Пойдем,  сейчас  там  репетиция. Елю с  собой
возьмем.
   Миша  никогда  не  был  в  Немецком клубе. Лоренцы  уже в  прошлом веке
обрусели,  у  них  не  было   ни  родственников,  ни  даже  знакомых   среди
колонистов-менонитов и городских немцев. Миша видел,  как  по воскресеньям у
серого здания с  островерхими  башнями собирались нарядные господа, веселые,
вежливые,  со степным  загаром на упругих щеках,  те, что  попроще,  были  в
твинчиках с  бархатными  нагрудниками,  женщины  были  очень худые или очень
толстые -  середины  не было, - мальчики  были одеты,  как  взрослые, как на
картинках из книг Де  Амичиса или Гектора Мало - с галстуками, в широкополых
шляпах с резинками, - и у всех в руках были плетеные круглые корзины с едой.
Однажды Миша заметил,  что в клуб входил Теодор  Кемпфер с дамой, Миша узнал
ее,  то была Марта Генриховна,  всегда  сидевшая  за кассой  в писчебумажном
магазине Генриха Шпехта.
   Фойе  клуба,  выстланное квадратными плитками  из итальянского  мрамора
(камни  мостовой  -  остывшую  лаву, изверженную Везувием,  - тоже  когда-то
вывезли  из Италии), было  теперь грязно,  заплевано. Широкая лестница, тоже
мраморная, после первого пролета раздваивалась, и там, где раздваивалась, на
стене  был  изображен  Гутенберг  за  печатным   станком.   Кто-то  по  лицу
изобретателя вывел мелом самое  короткое из тех слов, которые не нуждались в
печатном станке. Впоследствии, когда  Немецкий клуб стал клубом транспортных
рабочих  (по-простому  -  грузчиков)  имени  Юделевича,   вместо  Гутенберга
появился  на стене Карл  Маркс, как  бы своим происхождением связуя  прежних
хозяев с теми, кто дал клубу новое имя.
   В   дневной   тишине  театрального  зала  раздавались  голоса  актеров.
Мальчики,  дрожа  от  нетерпения,  взяли  Елю  на  руки  и  довольно  быстро
взобрались по  лестнице. Володя смело открыл  темно-красную, с витой резьбой
дверь,  и  они вошли  в  холодный  зал.  Он  был почти пуст, сидело  человек
двадцать - тридцать, не больше, все в папахах.
   "Вона католычка!"  -  донеслось со  сцены.  Мишу как будто озарило, как
будто ударило  в сердце: актеры показывали инсценировку  "Тараса  Бульбы"  в
украинском переводе. Дети  сели в последнем  ряду. Один  из тех,  в папахах,
обернулся,  но  ничего не  сказал. А на  сцене становились  живыми неистовый
Тарас, храбрый  Остап,  влюбленный  Андрий,  прекрасная полячка,  противный,
лебезящий Янкель.  Еля слушала  самозабвенно. Она  еще  плохо понимала чужую
речь,  но ведь Гоголя-то она  читала. После  вчерашнего тяжелого дня,  после
ночи,  проведенной  под  укрытием стойки  в  магазине церковной  утвари, она
перенеслась  в праздничный,  светящийся  мир. Володя  скучал, плохо  слушал,
смотрел  на  немногочисленных  зрителей. Почему  они пришли  на  генеральную
репетицию?  Почему  некоторые  из них  что-то записывают? Начальники, должно
быть, над артистами начальники.
   - Деревья нарисованы  жутко, стволы косые, сейчас  упадут,  - шепнул он
Еле на ухо, но у Ели не было сил, чтобы сказать ему "замолчи", она жила там,
среди  запорожцев  и поляков, кровь  ее побежала горячо, даже показалось ей,
будто по ногам до самых пальцев побежала, она была счастлива.
   А Мише мерещилось, что на сцене те самые всадники, на которых они вчера
с Александром  Рафаиловичем смотрели  сквозь продранные брезентовые  полотна
греческой кофейни.
   Когда занавес опустился, все сидящие впереди поднялись через оркестр на
сцену. Догадка Володи,  видимо,  была  правильной -  то  были  представители
петлюровской армии, взявшей в свои руки дело искусства.
   Мальчики, взволнованные, оживленные, даже не заметили, что идут слишком
медленно,  что  не помогают Еле сойти с  лестницы. Наконец они опомнились  и
взяли девочку  на руки.  Вдруг они услышали  голос: "Культурна ориентация на
захид..." - и  в фойе появились  двое в  синих  венгерках, с револьверами на
боку. Из-под папах  выглядывали  жидкие, будто  приклеенные  чубы.  Один был
невысокий, с коротким, сильно вздернутым носом, с почти вертикально стоящими
ноздрями, кривоногий, другой  -  долговязый, с  большим  коричневым  родимым
пятном  над белесой бровью,  рябой. Увидев  детей,  рябой сказал  тоненьким,
вкрадчивым голоском:
   - Дивытесь, Таддей Захарович, ось и жиды до нас прийшлы. Вы бачте, я их
розпытаю.
   И  он спросил у  детей  тем  же  вкрадчивым, мягким  голоском, наклонив
голову:
   - Звыдкыля вы, диточки? Вы жиденята?
   - Мы не жиды, - сказал Володя и быстро перекрестился. - Мы с Албанского
переулка, здешние дети, тут рядом живем.
   - А ну скажи: кукуруза.
   - Кукуруза.
   - Гарно казав. А зараз ты, доню моя, скажи. - И рябой посмотрел на Елю.
   - Кукуруза, - сказала  петербургская девочка и добавила: - Я - еврейка.
А вы сами говорите неправильно, по-деревенски.
   - По-деревенски? Ах ты Хайка!
   Рябой размахнулся. Еля упала. Голова ее громко  стукнулась  о мраморную
плиту, кривые  ножки  поднялись  чуть-чуть вверх и застыли. Рябой пихнул  ее
блестящим  сапогом. Она покатилась вниз,  и на мраморе осталась кровь и  еще
что-то серое, что бывает на базаре на земле в мясном ряду.
   - Нема вашей Хайки, - растерянно пробормотал рябой.
   Его спутник испуганно улыбнулся - может быть, тоже от растерянности.
   Миша взял Елю  на  руки. Она не дышала,  глаза ее были закрыты, и Миша,
которому жизнь казалась бесконечной, впервые понял, что есть смерть. И с тех
пор смерть стала  в нем  жить. Три минуты ходьбы  было  отсюда до дома,  они
пришли втроем и уходят втроем, они есть, а Ели нет, хотя она лежит у него на
руках, в сиреневом платье, с  двумя  ленточками, оставшимися на размозженной
головке, и, как всегда, недвижны ее кривые гипсовые ножки.
   Мальчики  внесли  в комнату Сосновиков мертвую Елю. Фрида в тот же день
преждевременно родила, но девочка оказалась здоровой, выношенной. Ее назвали
Диной.
   -- Бог берет, Бог дает, - сказали соседки.

   Глава пятая

   В семнадцатом году, когда из Петрограда  пришло  известие,  что свергли
царя  (у  нас  революции   не  было,  она  произошла  по  телеграфу),  когда
зарегистрировались  политические  партии,  выяснилось,  что  среди  большого
количества кадетов, не столь значительного - эсеров, меньшевиков, бундовцев,
анархистов  и  монархистов есть  в  нашем  городе  и большевистская  партия,
представленная,  правда,  одним-единственным  деятелем,  а  именно -  Костей
Помоловым.
   Все знавшие его отца искренно сочувствовали Павлу Николаевичу Помолову.
Как не везет, говорили  в трактире  по соседству и в доме Чемадуровой, этому
высокоинтеллигентному,  обаятельному человеку  в семейной  жизни!  Жена его,
Любовь  Степановна, была  из простых. Чулки у нее всегда спадали с распухших
ног, она курила, но не так, как великосветская дама, грациозно, элегантно, а
как неряшливый мужчина, ее грудь и двойной, постоянно перетянутый живот были
осыпаны  пеплом.  Их старший  сын  женился  на дочери жандармского  офицера,
известного черносотенца,  наверно, такой  же  хулиганке, как  ее отец.  Мало
этого удара, так на тебе, младший сын оказался большевиком!
   В  действительности же Павел Николаевич Помолов был баловнем судьбы. Он
составил  себе  имя  еще в бытность свою помощником присяжного  поверенного,
когда помогал  патрону в  нашумевшем  деле Бейлиса. Роль  Павла  Николаевича
была, конечно, не  очень  заметная,  но участие, пусть  скромное, в  большом
политическом процессе явилось для  молодого адвоката началом удачи. Женитьба
на дочери  хозяина нескольких молочных магазинов  упрочила его  положение. У
него с каждым днем увеличивалась практика, он  разбогател. Коллеги  не очень
его уважали, он  брался  за нечистоплотные дела и  всегда их  выигрывал. Это
была, что называется, богато одаренная натура. Он писал  неправильным  белым
ямбом трагедии (главным образом на исторические или библейские темы, одна из
них даже была поставлена любительским кружком в клубе "Урания"), превосходно
владел  тремя европейскими языками  -  у него  были способности к языкам,  -
печатал  статьи о театре  под  псевдонимом Альцест,  сам играл  на  домашней
сцене. Дамы  его боготворили.  Его широконосое, бугристое лицо могло, по  их
горячо высказываемому мнению, вблизи  показаться некрасивым, но, увидев  эту
гордо посаженную голову с львиной гривой седеющих волос (выражение одной  из
поклонниц),  холеную  бороду и  усы,  властную,  свободную походку артиста и
барина, услышав  его сильный, чарующий голос, вы, уверяли дамы, даже не зная
его, решили бы: это выдающаяся личность.
   Основную  часть его  клиентуры  составляли  негоцианты - армяне, греки,
евреи,  поляки,  он  умел обворожить их  тем, что  приветствовал каждого  на
родном   языке.   В   доме  Павла   Николаевича  бывали   Бунин,   Мечников,
Туган-Барановский,   Юшкевич,   заезжие  музыкальные  знаменитости.  Большим
успехом в городе пользовались его эпиграммы на градоначальника Вороного. При
Керенском Павел  Николаевич был  избран гласным городской  думы от кадетской
партии. С  Любовью  Степановной  он обращался  круто,  научил  ее молчать  в
обществе и снисходительно, порою матерински нежно смотреть  на его галантные
похождения, впрочем, тщательно им скрываемые.
   Нередко  случается,  что   у   полного  жизни,   искрометного  веселья,
блестящего  отца  сын  растет вялым,  застенчивым  нелюдимом,  и  все о  нем
говорят: "Он  старик по  сравнению со своим отцом".  Так  говорили и о Косте
Помолове.  В  двенадцать  лет  он  уже  надел   очки,  в  шестнадцать  начал
сутулиться,  был  неряшлив,  неделями не посещал  баню,  живя  в  приморском
городе, не научился плавать, да и вообще не ходил на море. Мало того  что он
был близорук и, следовательно, обладал  богатыми возможностями натыкаться на
встречных, он  еще имел  привычку читать на  ходу, и только чудо, постоянная
опора  одержимых,  спасало  его от  пролеток,  трамваев -  но  не  от ругани
прохожих.
   Он  читал  книги  по  математике,  электротехнике  -  в  ту  пору науки
сравнительно молодой, - интересовали его и социальные вопросы.  Он  не любил
отца,  и увлечение  Павла Николаевича  изящной  словесностью казалось  Косте
фарисейством,  и до боли было ему невыносимо  слушать, как Помолов-старший в
кругу   избранных,   замирающих   от   художественного  подъема,   возвещает
адвокатским голосом какое-то  стихотворение в прозе  с революционным намеком
или вслед за Надсоном обнадеживает: "Верь, настанет пора, и погибнет Ваал".
   После гимназии Костя  поступил не в университет, как того желал отец, а
в  Политехнический,  чтобы, став инженером,  быть  поближе к  рабочей массе.
Произошло это не без влияния Гринева.
   Весной 1916  года нелегально  приехал  в родной  город известный своими
статьями, посвященными статистике, социал-демократ Гринев (настоящая фамилия
его была Гринберг). Явки он не нашел, в  городе остались одни ликвидаторы, и
среди  них  - Цыбульский, который еще на рубеже нынешнего века был у него, у
Гринева,  в  подпольном кружке. Цыбульский устроил своего старшего товарища,
можно сказать, учителя, в богатой и безопасной квартире Помолова, и  адвокат
весьма этим гордился, хотя втайне и трусил.
   Отойдя после возвращения из  эмиграции от активной политики, Цыбульский
все эти годы любовно и почтительно, в беседах с тем же Костей, вспоминал имя
Гринева,  вспоминал,  как  тот,  еще  будучи  студентом,  руководил  чтением
участников кружка, а  читали  они  все подряд  - и Степняка-Кравчинского,  и
Рубакина,  и "Овода", и "Записки из Мертвого дома", и книгу Карла  Каутского
"Экономическое учение Карла Маркса". Вспоминал он  и такой эпизод, а Костя с
упоением слушал.
   Гринев  (в  то  время  -  товарищ  Мика)  сочинил  текст  листовки.  Ее
отпечатали  в  подпольной  типографии,  а   Цыбульскому  было   поручено  ее
расклеить. Вот и пошел он поздней ночью по  пустынной улице, в одной  руке -
листовки,  в другой - ведерко с кисточкой. В начале Провиантской он  услышал
шаги. Цыбульский вбежал  в подворотню.  Выглянув через  некоторое время,  он
узнал нескладную фигуру длинного и  тощего Гринева. "Что вы  делаете  здесь,
товарищ Мика, вы все  испортите, идите домой!" А  Гринев: "Я не  могу сидеть
дома, когда вы в опасности. Возьмите меня в помощники". И как ни противился,
как ни сердился Цыбульский, а Гринев пошел с ним  вместе и правой, с детства
парализованной рукой поглаживал листы, только что  приклеенные  Цыбульским к
стене.
   Еще  рассказывал Цыбульский  о том, как умно и хлестко спорил  Гринев в
Париже с  Лениным,  как  однажды он  повез их,  рабочих-эсдеков, по дешевому
летнему  тарифу   из  Парижа  в  Швейцарию,  чтобы  познакомить  с  Георгием
Валентиновичем, и,когда,  они, сойдя с  поезда, добрались до  виллы,  к  ним
вышла дочь Плеханова, извинилась и сказала, что отец не может их принять, он
болен.  Вероятно, так  оно и было  на самом деле, но  Цыбульскому  почему-то
стало горько на душе. Теперь,  оказалось, Гринев  пошел с большевиками, стал
пораженцем.  В  большой, о четыре окна, библиотеке Помолова, где нелегальный
спал на кушетке (утром ее уносили в комнату Кости), Цыбульский  проговорил с
ним всю ночь. Эти два  человека еще любили друг друга любовью памяти, но уже
далеко расходились их дороги. Впоследствии Цыбульский много думал о Гриневе,
особенно   когда  начался  процесс  правотроцкистского  блока.  Смешно  было
сомневаться  в   преданности   Гринева  революции,  в  его  бескорыстии.  Но
получилось   так,  что   его  непрактичность  в  обыденной   жизни  стала  и
политической непрактичностью - и даже глупостью, когда ему выпало заниматься
государственными делами.  Например, он изобрел пятидневку, от которой вскоре
пришлось  отказаться. Он  мыслил остро, но не сильно. И все же не мог понять
его  Цыбульский, не  мог  понять,  зная  честность и смелость  Гринева,  его
панегирик Сталину, напечатанный в центральной газете еще в 1933 году.
   Цыбульский  был знаком с десятком видных деятелей  партии.  С одним  он
сидел  в  тюрьме,  с  другим встречался в  эмиграции.  Он знал Мартова,  чей
приобретенный  в  магазине готового  платья пиджачок топырился разнородными,
подчас  противоречивыми, но  ловко наперед составленными  резолюциями,  знал
двух  его симпатичных братьев, которых ласково именовали  "мартышками", знал
Потресова   -  холодно-вежливого,  замкнутого,   заикавшегося,  похожего  на
нотариуса  из  французских  романов, знал  Ираклия  Церетели  -  кавказского
златоуста,  осторожного,  нервного,  легко  обижавшегося,  знал  вальяжного,
холеного,  по-русски  рыжеватого  Стеклова-Нахамкиса,  неверного  в  дружбе,
плясуна  и женолюба,  знал  Троцкого -  обворожительного до гениальности, на
необычных, высоких  каблуках (чтобы казаться  выше  ростом), громкоголосого,
надменного, с недобрым, умным, царственно-пронзительным, не ожидающим ответа
взглядом. Несколько раз  он  видел  и слышал Ленина, однажды беседовал с ним
минут пятнадцать.
   Странное и тягостное впечатление производил на  него вождь отколовшейся
воинствующей  группы.  Казалось,  что  Ленин  вел  себя среди  них,  рядовых
эсдеков,  естественнее  и  гораздо  проще всех  прочих  лидеров.  Но  что-то
хитрообдуманное  виделось  Цыбульскому  в  этой  естественности.  Однажды  к
столику, за которым в парижском кафе сидел Ленин  со своими, как их называли
меньшевики, "бонч-бруевичами"  (сами  меньшевики всегда  садились  за другие
столики),  подошла  молодая  женщина. Ленин быстро встал, вытер рот бумажной
салфеткой, пожал женщине руку и стоял до тех пор, пока она, поговорив с ним,
не   направилась   к  другому   столику,  и  Цыбульский   почувствовал,  что
воспитанность  эта  врожденная,  естественная, наверно, в традициях семьи. А
вот когда  Ленин смеялся так  называемым  заразительным  смехом  или  хлопал
собеседника-рабочего по  коленке (однажды после жаркого  спора  он и его так
похлопал и сказал: "Вы меня не поняли, товарищ Яков"), - Цыбульскому во всем
чудились   расчет,  игра,   крайний  интерес  к  последователю  и  полнейшее
равнодушие  к  человеку. Самой главной чертой  характера Ленина казалась ему
неискренность. У  Ленина  не было чувства юмора,  но он часто смеялся  - так
нужно было для пользы дела.
   Запомнился  мимолетный   случай.  Мартов  начал  дискуссию,   пародируя
"Ревизора": "Должен  вам  сообщить пренеприятное  известие -  к нам  приехал
новый марксист, товарищ Ленин". Все рассмеялись, весело рассмеялся и Ленин -
и быстро, сухо расстался с улыбкой, как актер, исполнивший нелюбимую роль.
   Раснянского   мещанина  Чаусского  уезда  Могилевской  губернии  Тихона
Петровича Цыбульского мать  называла  Михасем,  а жена и товарищи -  Яковом.
Отец  его  служил  проводником  на  железной  дороге, и  была  у отца  одна,
всепоглощающая  страсть:  скопить  деньги и  соорудить  собственный  дом  на
окраине  Могилева, на Луполове. Десять лет  семья жила  впроголодь,  питаясь
одной  бульбой,  мать  вставала  засветло,  спускалась к  Днепру - она  была
прачкой при городской больнице, - дети, Михась и Тихон, не учились, воровали
яблоки в  садах богатых мещан, бегали с гиком за  иконой католической Божьей
Матери.  Наконец  была   приобретена  земля,   построен   одноэтажный   дом,
деревянный, на каменном фундаменте. Казалось, муки  семьи  кончились, но  не
тут-то было. Дом сгорел,  потянулась длинная, многолетняя тяжба со страховым
обществом. Михась плюнул, мальчишкой ушел из дому, стал учеником в слесарной
мас