вскоре старый купец нашел ему новую
жену  из хорошей,  тоже  старообрядческой семьи.  Вторая  жена  была намного
моложе Андрея Кузьмича, тоненькая,  как подросток. Их единственная дочь Лиля
была ровесницей Миши Лоренца.
   Судьба преследовала Андрея Кузьмина. Через год после того как  в тюрьме
умер  его отец, произошло в  нашем  доме  не  совсем обычное  событие.  Миша
Лоренц, вернувшись  из  университета,  увидел,  что  со  стороны  Покровской
собралась перед домом огромная толпа. Войдя в нее, Миша быстро почувствовал,
что толпа  - веселая.  На мостовой стояло несколько телег.  На морды битюгов
были  надеты  торбы  с  сеном.  Потом,  сняв  опустевшие  торбы,  ездовые  в
красноармейском  обмундировании поили  битюгов  водой, которая  поступала по
шлангу  из водопроводного  люка. Позади телег  стояли  рядом две  лошади. На
одной, гнедой масти, сидел надменно скучающий коновод. Он  держал в шелковом
поводу  каракового  жеребца,  ласкового  красавца  под  седлом  с  бархатной
попоной.  Караковый  спокойно позволял собой  любоваться  и  только  изредка
музыкально ржал.
   Толпа загудела, расступилась, когда на улицу вышли тоненькая Кобозева и
молодой, можно сказать,  юный помкомроты с тремя кубиками в петлицах. Кто-то
уже узнал, что  он  служит  в Перекопской дивизии. В  это  время на  балконе
появился Андрей Кузьмин. Он был  в чесучовом  пиджаке,  при  галстуке, но  в
домашних туфлях. Его старорежимность подчеркивали раскольничья борода и усы.
Пенсне с черным  шнурком привычно поблескивало над его простонародным носом.
Казалось, его  нисколько не смущают эта огромная толпа зевак, этот публичный
отъезд жены с  другим, молодым. Может быть,  он  вспомнил уход  первой жены,
такой  грязный,  и  это помогло  ему  понять  и  комическую  сторону  нового
несчастья?
   Несколько красноармейцев, лоснившихся  от  приварка, таскали  между тем
мебель, всякое барахло,  грузили  на  телеги.  Толпа вслух удивлялась: зачем
младший  Кобозев  вышел на балкон,  да  еще -  посмотрите!  - он  улыбается,
бородач! Слава Богу, что хотя бы дочка не идиотка, где-то прячется от стыда.
А что  сказать про влюбленную  парочку? Посмотрите, они держат друг друга за
руки, а она ведь лет на  десять старше  командира,  косметика ей не поможет.
Какие  наглые,  счастливые глаза  у  этой  твари,  она  видит только  своего
любовника,  даже  не  взглянет  на  людей,  не  потревожится,  аккуратно  ли
нагружаются вещи на телеги. Не ею добро нажито, а свекром. Какой был хороший
человек, умница, соседям распродавал после праздника остатки  за бесценок, и
вот  он  умер в  тюрьме,  а  его  сноха  ограбила дурачка  мужа,  ей  на все
наплевать. Раньше были шлюхи великосветские, а теперь - советские.
   Наконец  погрузку  закончили, помкомроты  подхватил  сияющую  Кобозеву,
усадил  в седло на  каракового, который стал бить  мостовую  темной  ногой в
белом  чулке,  уселся  и сам  позади  возлюбленной. Кобозева,  прижавшись  к
командиру, послала мужу на  балкон воздушный поцелуй. Андрей Кузьмич ответил
ей  тем же.  Военный  транспорт удалился, пыль  улеглась,  но толпа долго не
расходилась, обсуждала происшедшее. Никто Андрею Кузьмину не сочувствовал.
   И  Миша Лоренц не мог его  понять.  Поведение  образованного  человека,
уважаемого  на предприятии за блестящий  инженерный ум, ошарашивало какой-то
арлекинадой двадцатилетнего студента. Миша  был с ним знаком, Андрей Кузьмич
казался  ему  человеком  незаурядным,   он  много  знал,  и  не  только   по
специальности,  был  интеллигентом  не  только  потому,  что  получил высшее
образование. С  рабочими  он был  вежлив,  но не  заискивал  перед ними, как
другие недобитки  из ИТР. И они  его ценили, никогда при нем  не матерились,
зная,  что  он  этого  не  любит.  "Староверы  -  они не пьют, не курят,  не
матерятся"  -  это объяснение всем  нравилось. Он  и  Цыбульский работали  в
железнодорожных мастерских, Цыбульский - мастером, Андрей  Кузьмич - главным
техноруком,  они иногда  выходили  вместе  в  ранний  утренний  час,  вместе
садились в трамвай,  но  почти не разговаривали друг с другом, даже во время
ожидания  трамвая, а  у нас  это ожидание  длилось  долго. Андрей Кузьмич не
терпел  политики, а  Цыбульский только ею и жил. Мало  кто знал,  что Андрей
Кузьмич  глубоко религиозен.  В старообрядческую церковь он не ходил по  той
простой причине, что ее  снесли (она раньше помещалась за Фруктовым пассажем
и  мешала  организованному  там  зоопарку).  В  отличие   от  отца,  который
говаривал, что Бог не в бревнах, а в ребрах (то есть не в храме, а в  душе),
Андрей  Кузьмич  не  питал  вражды   к  православию   и  охотно  посещал  бы
единственную действующую Покровскую церковь, если бы ее не захватил причт из
кадров  митрополита  Введенского:  "живая" церковь  внушала  Андрею Кузьмичу
неясные опасения.
   Христианское  ли  смирение,  природное  ли добродушие,  бесконечное  ли
разочарование во  всем,  что  происходило  вокруг,  развивающееся  ли в  нем
безволие  заставили  его  выйти  на  балкон  и с  покорной, тусклой  улыбкой
смотреть на  опозорившую,  бросившую  его  жену,  на толпу,  которая  больше
презирала  его, чем жалела?  Или два  неудачных брака убили в нем надежду на
любовь женщины, и он с улыбкой, не столько смиренной, сколько всепонимающей,
склонил черную с белым гусарским клоком голову перед неотвратимой, а поэтому
не такой уж страшной, хотя и немилосердной судьбой?
   Нам с трудом дается понимание структуры нового государства, суть нового
политического  движения, - как  же  нам разобраться в  том большом и сложном
мироздании,  каким  является душа  одного человека? Ньютон, а потом Эйнштейн
невольно доказали, что мир, в котором живет человек, проще человека.
   Вскоре  волны антиинженерных  процессов  ударились  и  о  наш  берег, и
партийная ячейка  железнодорожных  мастерских решила  принести  на  заклание
Андрея Кузьмича. Выбор жертвы  казался удачным со всех  сторон. Сын крупного
торговца, хозяина всем известного магазина,  старообрядца-изувера, скрывшего
от молодой  советской  власти  деньги,  товар и  драгоценности  и  понесшего
заслуженную  кару; чуждается  рабочих  и выдвиженцев, занимающих  инженерные
должности  благодаря  своей преданности  пролетарскому  делу,  а не диплому,
выданному   царским   университетом:   на   собраниях   сидит  как   чурбан,
отмалчивается; на демонстрациях трудящихся задумчив;  бородат, как служитель
культа; опираясь на предельные нормы, мешает развитию ударного труда; в быту
неустойчив (ушла жена).
   Все  как  будто  складывалось  недурно, но  произошла  осечка:  рабочие
отказались  наброситься на Андрея  Кузьмича. А из двоих, кто, можно сказать,
рвался на трибуну (оба они были членами партии),  один, по  фамилии Уланский
(тот,  чей  сын  служил  следователем ГПУ),  был  из тех завзятых  ораторов,
которых ячейковые  остряки  называли забегальщиками:  с помощью  отвлеченных
выкладок они опережали  то или иное партийное постановление, что тоже плохо,
и при  этом  их нередко заносило. А другой, по фамилии Емец,  не  имея на то
указания,  свою  речь  излагал басенными стихами, что в принципе хорошо,  но
лишь к месту, как самодеятельность.
   Кое-кто из умников выдвинул  кандидатуру Цыбульского: все-таки  ветеран
рабочего движения, старый мастер, хватит ему пассивничать. Авторитет  у него
в массе огромный, жена - коммунистка.
   Цыбульский наотрез отказался выступать против Кобозева. Доводов никаких
не  привел, одну  матерщину. Между  тем  яичко-то дорого  ко  Христову  дню,
надвинулись  другие  насущные  идеологические задачи,  и об Андрее  Кузьмиче
забыли.
   Нехорошо, неуютно стало в доме Цыбульского. В одной  квартире  жили два
чужих человека.  Они мало  разговаривали друг с  другом, да и виделись мало.
Когда Рашель возвращалась  из клуба табачной фабрики, было  уже за  полночь.
Цыбульский спал, даже  во  сне  под  одеялом  тело его ощущало  свой  вес  и
огромность, а  из-под кудлатой головы выползала на тумбочку верхняя подушка.
И Рашель спала, когда  муж рано  утром зажигал примус и, выпив стакан  чая с
молоком,  съев большой  кусок  ситного хлеба, слегка покрытый  повидлом  или
почти  жидким  бесцветным маслом,  уходил  на работу. В выходные  дни Рашель
старалась быть с мужем  подольше, но томилась, скучала,  рвалась в клуб. Там
бурлило море новой жизни, а здесь человека выбросило за борт его собственное
глупое упрямство. Он, Цыбульский, который был борцом за рабочее дело, теперь
брюзжал  вместе  с  врагами  рабочих,  со  всеми  этими бывшими  торговцами,
кустарями-одиночками, интеллигентными хлюпиками, до  смешного бессильными  в
своей злобе, хотя иногда пока еще опасными.
   А какая была любовь, какое счастье! И  познакомились они не где-нибудь,
а в Париже, в эмигрантской русской читальне. Она  подошла  к нему и спросила
(Цыбульский часто  со смехом вспоминал эту неловкую  фразу): "Товарищ, какой
орган у вас в  руке?" Цыбульский поднял голову  - и покраснел  от восторга и
смущения: перед ним  стояла красавица. Если бы он был верующим,  то  подумал
бы,  что серафим с высокой грудью,  в замысловатой широкополой, по тогдашней
моде, шляпе, в длинном, узком, темно-зеленом жакете сошел к нему с парижских
небес.
   Рашель  служила   манекенщицей  в   конфекционе.  Ветер  революционного
движения  случайно  подхватил   и   занес   ее  в  Париж.   Она  поехала  за
мужем-студентом, он был  из богатой семьи и бросил ее. Впрочем, они не  были
повенчаны.  Не  венчалась она  и с Цыбульским - в  России ей пришлось бы для
этого   креститься,  а  ей  не  хотелось,  противно,  -  они   и  потом   не
зарегистрировались, и поэтому, когда Рашель арестовали, Цыбульскому, который
к  тому  времени  прожил с  ней чуть  ли не  четверть  века,  вполне законно
отказывали в свидании.
   Рашель не взобралась наверх,  вступив  в партию, хотя  заслуги ее  были
общеизвестны: она помогала Помолову во время легендарного мятежа французских
моряков,  выполняла  задания  большевистского комитета  в  годы  гражданской
войны, ее рекомендовал  в партию сам  Гринев, член ЦК, что  и стало  отчасти
причиной ее гибели.
   Рашель назначили  заведующей клубом табачной фабрики  (бывшей  Попова),
сказали: "Работай весело, с выдумкой". Это было ей по душе. Она любила петь,
еще  в  парижском кафе  с удовольствием плясала, а потом, уже  в  России,  в
голодные, полутемные вечера,  при свете коптилки,  мучительном  и печальном,
Рашель, в зимнем пальто, танцевала перед Цыбульским, большим, влюбленным, и,
согревшаяся, неунывающая, отдыхала у него  на коленях,  гладила его кудлатую
голову.
   Клуб  табачной фабрики прослыл в городе образцовым. Его охотно посещала
молодежь,  даже  не   работавшая  на   фабрике.   Когда  Назароглу,  получив
разрешение, уехал в Константинополь (он захватил с собой двух девушек, мулла
засвидетельствовал, что  Назарка взял этих русских в  жены по мусульманскому
обряду)  и  магазин  восточных  сладостей  закрыли,  Рашель  переоборудовала
магазин под библиотеку. Лестница, возведенная в пространстве одной из задних
комнат, соединяла библиотеку со вторым этажом, где и помещался клуб в бывшем
здании трактира.  Библиотека  устраивала театрализованные живые  рецензии на
книги,  здесь горячо обсуждались  знаменитые тогда произведения пролетарской
литературы, отражавшие вопросы пола, нового быта, реконструкции, - сочинения
Малашкина,  Либединского,  Гладкова, Богданова  и  бестселлер  комсомольской
юности  "Мощи"  Калинникова. Успехом пользовалась и  книга под  значительным
названием "Записки примазавшегося", имя автора позабылось.  В клубе недурной
драматический кружок развивался под руководством Павла Николаевича Помолова,
который   сам  писал  пьесы  (на  темы   революционной  борьбы   зарубежного
пролетариата) и сам их ставил и даже в них играл (роли пришедшего к бунтарям
учителя или прозревшего  кюре).  Из  кружка вышло несколько профессиональных
актеров. Это было то краткое время, когда,  после смерти Ленина, несмотря на
безработицу, гегемон жил, веря, надеясь и недальновидно спесивясь.
   Для того чтобы сильно выдвинуться, Рашели  не хватало  прямолинейности,
жесткости,  корыстолюбия и тщеславия. Но,  занимая  скромную  должность, она
была  известна в  губкомах  партии  и  комсомола.  Нужно учесть,  что членов
партии, особенно в нашем городе, было не так много, как теперь, после войны,
и все они были  на виду.  К тому  же Рашель любили именно за ее недостатки -
она не  была карьеристкой, никому не становилась поперек  дороги, умела в ту
спартанскую  пору  со  вкусом  одеваться,  ее  женственность  еще привлекала
партийный актив.
   Цыбульский никогда не  ходил на демонстрации трудящихся. Его ругали, он
мрачно  и  сердито молчал.  В праздничные  дни  он  сидел дома, пил вишневую
наливку,  злился, был  невыносим.  Рашель,  до  своего вступления  в партию,
стояла  в толпе зевак на  зеленой кромке  тротуара,  с  завистью смотрела на
демонстрантов, направлявшихся по Покровской улице к  зданию городской  думы,
где теперь помещался губком. Если случалась задержка, а случалась она часто,
нынешнего  жесткого порядка  тогда  еще не  было, демонстранты  танцевали на
мостовой, пели "Кирпичики" или еще что-то про первого красного офицера.
   И вот настал тот первомайский день,  когда Рашель  рано утром, по праву
властвующих  впервые пошла  на  демонстрацию, и  сердце  у  нее  дрожало  от
радости,  что  она - как все, что она  - со  всеми, и  Цыбульский, огромный,
небритый, в грязном рабочем костюме, вышел на кромку тротуара, тоже впервые,
- и увидел Рашель.  По-прежнему стройная, чудно сложенная, она впереди своей
колонны двигалась спиной к последующему потоку и шутливо дирижировала хором,
а  молодежь табачной фабрики пела  хорошо, с  чувством,  радуясь  юношеской,
нежной  зелени, певческой  общности,  радуясь жизни  - тяжелой,  бедной,  но
сулившей невиданные новшества.
   Цыбульскому  показалось, что он и  жена встретились глазами, но Рашель,
видимо, этого  не заметила, прошла с колонной  дальше,  а  Цыбульский побрел
домой.
   Так они стали жить вдвоем, она  - в кружении  интересной работы, он - в
недвижном одиночестве.  Иногда он подозревал, что она ему изменяет. Ей  было
уже за сорок, но на нее заглядывались - он замечал - даже молодые.
   Забрали ее сравнительно поздно,  в тридцать восьмом году, 2 ноября, под
праздник. Цыбульский уже сразу после убийства Кирова стал за нее бояться, но
ничего  ей не говорил, -  да  она и не поняла  бы  его. Они  жили  под одной
крышей,  как живут  под одним небом существа  разных  пород. Но когда в 1938
году  Гринев был приговорен к  расстрелу  вместе с  Бухариным, а  Цыбульский
увидел страх  и  какое-то  безумное смятение  Рашели, сердце его  сжалось от
любви и боли, он заговорил с ней:
   - Рашель, убежим, спрячемся от этих убийц. Оставим в доме все как есть,
сядем в ночной поезд, с пересадкой для верности,  безопасности доберемся  до
Могилева, устроимся у брата. А там видно будет.
   - Не  смей называть  коммунистов убийцами! Гринева  расстреляли, потому
что он предатель! Я никогда  и  никуда  не убегу, моя совесть перед партией,
перед Сталиным чиста!
   Рашель сердилась, но  Цыбульский понимал, что не на него она сердилась,
а на себя, на свой  страх, на свое смятение. Выходило, что не Цыбульский был
выброшен за борт корабля революции,  а  она, коммунистка. То, во  что  верил
Цыбульский, продолжало обладать естественной жизнью, напоминавшей жизнь  дня
и ночи, дождя  и зноя, а то, во что уверовала она, рассыпалось оскорбительно
быстро  и  тлетворно.  Но, стыдясь  признаться  в  унижающем душу  страхе, в
начинающемся  губительном  прозрении   и  как   бы  забыв,  что  именно  она
восторгалась Гриневым как большевистским лидером,  что именно ей Гринев  дал
рекомендацию в партию,  ей, а  не старому революционеру Цыбульскому, который
эту партию ненавидел, Рашель крикнула:
   -- Твой Гринев был агентом гестапо!
   Тогда рассердился Цыбульский:
   -  Для меня  что Бухарин, что Сталин,  что  Гринев,  что Молотов - одна
шайка. Но как ты могла поверить,  что Гринев или Бухарин связаны с Гитлером,
служили ему  за деньги? Хватит с них того, что они  служили  Ленину, а потом
Сталину. И к чему это им, когда через год-другой Сталин непременно вступит с
Гитлером в  союз,  потому  что Гитлер  ему  ближе, нужнее и даже милее,  чем
американская или английская демократия! Если  ты ненавидишь  Гитлера,  то не
можешь любить Сталина. Альбо рыбка, альбо скрипка.
   В клубе  с недавнего  времени стали  смотреть на Рашель как на чужую. В
тот день, 2 ноября, она поздно вернулась оттуда, была в разгаре подготовка к
октябрьской годовщине.  Дома  ее  ждали низовые  работники органов.  Начался
обыск.
   Цыбульский заранее  спрятал у  знакомых некоторые фотоснимки,  которые,
скажем правду, тешили его  тщеславие, - например, те, где он был снят вместе
с Карлом Либкнехтом и Даном  (Берлин), с Раковским (Париж). Он чуял, что эти
снимки  способны,  когда   нагрянет   горе,  повредить  Рашели,  но  не  мог
предвидеть, что следователь поставит, между прочим, ей в вину совсем другое:
принадлежащее  Цыбульскому  и изъятое  при обыске полное собрание  сочинений
Плеханова, изданное в советские годы.
   Фамилия  следователя была Шалыков.  Это был тот самый  Шалыков, который
несколько лет  назад  вел дело  Лили Кобозевой. Он обвинял  Рашель в связи с
Бухариным через Гринева. На допросах приговаривал: "Опять я вами недоволен".
Не бил ее.
   Областное  управление  ОПТУ  (а  потом  НКВД)  теперь  разместилось  на
Мавританской   улице,   самой   красивой   в   нашем  городе   и   в   былом
аристократической.  Улицу назвали  по имени мавра  Али, знаменитого корсара.
Его упомянул Пушкин в "Евгении Онегине". Разбогатев и став почтенным жителем
зарождающегося города, корсар основал эту улицу, где великолепные особняки и
дома-дворцы  стояли  в  один   ряд,  а  напротив  густо  и   мягко   зеленел
Екатерининский парк.
   Рашель, сразу постаревшая, угнетенная тем, что давно не мылась, мучимая
жаждой  (кормили  тюлькой, а  пить почти не давали), выталкиваемая на ночные
допросы из  битком  набитой женщинами камеры, видела в большом  венецианском
окне  у  следователя  древнейшее  население  земли  -  деревья,   увенчанные
звездами. Во время допросов Шалыков был то в штатском, то в военном.  Одетый
в штатское,  он больше  говорил сам, чем допрашивал, а говорил о  том, о чем
писали в те дни газеты, но с такими откровенными  подробностями,  от которых
сердце Рашели  останавливалось. Рассказывая  о грандиозных суммах, регулярно
получаемых от Гитлера  Бухариным,  Зиновьевым  и  Каменевым,  он  прибавлял:
"Конечно, и Ленин получал деньги от кайзера, но для  революционной борьбы, а
эти изверги продавались ради личного обогащения, счета, сволочи, открывали в
швейцарских  банках". В военном Шалыков  был  нарочито сух,  резок.  Связями
Рашели  с  Бухариным  - Гриневым  не интересовался. То  прямо,  то исподволь
подводил он  Рашель  к личности первого секретаря  нашего обкома  Загоруйко.
Следователь навязывал Рашели близкое знакомство с главным человеком области.
Рашель однажды видела Загоруйко в оперном театре на торжественном собрании в
честь юбилея не  то газеты  "Брдзола",  не  то  бакинской  стачки.  Когда-то
Загоруйко  командовал  действовавшей  в   наших  краях  дивизией,  и  газеты
раболепно прибавляли к его  фамилии и должности - "семикратно орденоносный".
В роковом году цифру сократили, стали печатать: "трижды проклятый".
   Шалыков только один раз ударил Рашель, ударил по щеке, и не пятерней, а
кулаком. Слегка шепелявя, поправляя галстук (он  был  в штатском), Шалыков с
какой-то сердечностью, может быть, и непритворной, сказал:
   - Решили  дать  вам  десять лет. Но  если  вы  напишете, что  Загоруйко
принуждал  девушек табачной  фабрики к сожительству, укажете  два-три имени,
вам сбавят два года. А вы знаете, что такое два года в лагере?
   - А за