- Немцы нас не схватят? - спросила Фрида. - Лучше бомба, чем немцы.
   - Немцы бегут, им не до вас. Наверно, их уже нет в городе.
   Фрида и Дина в первый раз за всю свою подпольную жизнь вышли  на улицу.
У одной в руке чемодан с  кожей, у другой - мешок с  продуктами.  Они шли, с
непривычки цепляясь за выступы  известковых стен.  Свет больно  резал глаза.
Горело  апрельское  небо, горел  вдали  город - может  быть,  Присутственная
улица, может быть, Герцогский сад. Люди бежали, не обращая внимания на Фриду
и Дину. Мать и дочь пересекли неширокую мостовую и подошли к парапету вокруг
фонтана. Вода не била из искусственной скалы. Здесь, вспомнила Фрида, любили
сидеть  ровесники -  Миша  Лоренц,  Володя Варути и ее Еличка. Пахло  морем,
ветром, порохом, гарью. Они стали ждать.
   В это время Редько, набив карманы купюрами и драгоценностями, укладывал
в  два больших чемодана куски кожи. Юзефа Адамовна собирала  кое-какие вещи,
продукты. Он приказал:
   -  Возьми  один  чемодан и свой мешок и иди  к  Сосновикам.  Они  возле
фонтана. Я быстро к вам присоединюсь.
   - Валя, а что будет С Чемадуровой?
   - Я не забыл о  ней. (А он забыл на минуту о ней.) Иди в сад, я приведу
ее.
   - Не пойду никуда без тебя.
   - Юзефа,  делай, как я  говорю. Там  женщины  одни, отвыкли  от свежего
воздуха, помочь им надо.
   - Только ты у меня один. Я не уйду без тебя, не уйду.
   - Юзя, я ударю тебя.
   - Ударь.
   Они  пошли  через  двор  вдвоем.  Над  двором  низко  летели  советские
бомбардировщики.  Что  им  здесь  надо?  Военных  объектов  поблизости  нет.
Немецкий  клуб опять стал клубом для немцев, но только  и всего. В квартирах
дома Чемадуровой  не  осталось ни одного жильца, все убежали, а по  двору  в
шерстяном чехословацком костюме двигалась  им навстречу старая Чемадурова. В
руке у нее была плетеная корзина с крышкой.
   - Бросьте,  бросьте! - крикнул Редько и поднял  ее, толстую, старую, на
руки и быстро пошел со своей тяжелой живой ношей.
   Юзефа  Адамовна,  подхватив  чемадуровскую корзинку,  побежала  вперед.
Внезапно откуда-то из земных недр  вырвался объемной полосой огонь, и  когда
все  трое были уже в  комнате Редько, стены  упали. Упали  стены  Албанского
переулка, упали стены  Николаевского проспекта, они упали,  но не  горели, а
горело то, что было  внутри,  и сгорели под обломками дома и  сама владелица
дома, и Юзефа Адамовна,  и  Валентин Прокофьевич. Видно,  им на роду суждено
было погибнуть от советской бомбы.
   Фрида  и Дина остались одни в пустом Николаевском саду. Вокруг фонтана,
имея какую-то  свою цель, кружились по камушкам  голубь и  голубка. Было так
тихо, как, наверно, в  первый  миг  после потопа.  Кто же  выпустил пернатую
чету,  чтобы  узнать,  кончилась  ли беда?  А разве  после потопа  кончилась
людская беда? Вдруг показалось,  будто загремел гром,  будто хлынул  сильный
дождь. Это было  непонятно, ведь сияло апрельское солнце, день разгорячался.
В  конце Николаевского проспекта  между кленами  и каштанами  появился танк,
первый советский танк. Он, как дождь, двигался темно и неспешно.
   - Мама, пойдем, - сказала Дина.
   - Куда мы пойдем?
   - Не знаю, мама, пойдем.

   Глава шестнадцатая

   Когда после окончания  войны  Лоренца  заставили прослужить  в Германии
целый год, он в первые месяцы казарменной тягомотины в Каменце несколько раз
делал  попытки описать  свой путь от родного города  до харьковской земли по
захваченным  немцами пространствам.  Но как  только  его слова  ложились  на
бумагу,  они  переставали выражать то, что пережил, перечувствовал  беженец,
нет, беглец,  когда он, голодный,  обовшивевший, обессиленный, пробирался от
степной балки к мазанкам на  горе, от разрушенного  хлева  к  полусгоревшему
навесу полевого стана  или клуни, когда, таясь в  ночах от чужих,  он упорно
шел к своим, не веря своим, опасаясь своих.
   Исследователь  слов,  Лоренц  не  обладал  даром  слова,  чтобы оживить
пережитое, и вскоре прекратил безуспешные попытки, оборвал записи на третьей
или четвертой странице тетрадки, хотя и не терял надежды, что когда-нибудь к
ним вернется. Ничего у него не получалось, когда он хотел рассказать о живом
свете звезды,  проникавшем через  продольный разрез  в глиняной  стене в тот
сарай в селе под Знаменкой, где он нашел, без спросу, разумеется, пристанище
на одну  короткую, обрывистую ночь, - он лег, и его голова уткнулась в нечто
теплое, и  он не сразу  понял, что то кобыла и что  она беременна. Он вообще
впервые  понял,  что живет единой, слитной жизнью с  животными,  растениями,
болотами,  с  камнями  и  речками, но  беспомощен был  выразить это  грифель
репарационного карандаша, как не дано было ему изобразить и воронки от бомб,
и  трупы  на  дорогах,  изъеденные временем, птицами и  животными,  и снопы,
лежавшие на полях как трупы, и станки, которые, видимо, намеревались вывезти
и не успели, а захватчикам, стало быть, они были не очень нужны, если дичали
среди  бесконечного поля под ветром, дождем  и снегом,  облепленные глиной и
черноземом.
   За тридцать два  года своей жизни Лоренц только один раз покинул родной
город,  когда по  приглашению редакции "Вестника языкознания"  (на  гонорар,
полученный оттуда за статью) поехал в плацкартном вагоне во  время отпуска в
Москву,  где  провел две  незабываемые  недели.  Теперь  он  впервые  увидел
сельскую, полевую землю Украины, два месяца он скитался по ней, и эта земля,
в веках  потерявшая  цель  свою и ныне  сама  потерянная,  даже в  позоре  и
порабощении, в дождях и туманах была  прекрасна,  как  милая сердцу женщина,
когда она улыбается сквозь слезы.
   Пытаясь в крохотной  комнатке,  под  низкими  сводами старинного здания
немецких казарм  одушевить чистую скрижаль тетради своими буквами, Лоренц не
мог преодолеть непреложность последовательности событий. А нужно  ли было ее
преодолевать? Что раньше и что сильнее обожгло его сердце -  горелое дыхание
глины,  поваленные в испуганных садах  яворы, рев  покинутого скота, мерзлый
буряк, который он с жадностью  и отвращением грыз в каком-то погребе, убитая
миной  корова, которую свежевали  бездомные дети, нежный, еще  таивший  свой
трепет лист березы в следу лошадиного копыта или человек, повешенный немцами
в петле на шесте колодезного журавля?
   Немцев  он  долго не встречал,  потому  что прятался от них, но они все
время неотступно были с ним, он думал о них, боялся. Однажды он заночевал не
в кукурузе, не среди черных, мокрых  и смятых нив, не в  сарае, а в хате. Он
попросился,  хозяйка  его  впустила,  налила  ему  полный  стакан молока  из
глечика, дала  кусок хлеба,  молча  уселась против него, смотрела  угрюмо  и
пытливо, как он ест. Потом сказала:
   - Наш голова до  мене зайшов вчора, як  повечеряла. Каже, крейду я тоби
дам,  треба хату  побилыты, нимци люблять, щоб  чисто  було.  А чи в хате не
чисто?
   Ее  сорокалетнее лицо было в частых резких морщинах,  более белых,  чем
само  лицо,  пальцы тяжелые и ржавые, как железо, - непонятно  было, как они
держались на таких тонких, слабых кистях,  - а  глаза тусклые,  жалостливые.
Всю  жизнь она  трудилась от зари до зари, чтобы  в хате было чисто,  сытно,
тепло, как у людей,  а люди были соседями, на том стоял мир. Лоренц провел у
нее  весь  день, и весь  день она молчала, ни  о  чем у него  не спрашивала,
например,  когда  вернутся  наши,  и только  когда он  собрался исчезнуть  в
темноте  мира, сказала: "У лыпни узялы мого чоловика на  фронт, потим и сына
узялы, жодного лыста не маю",  - и дала на дорогу  Лоренцу несколько вкрутую
сваренных яиц в тряпочке...
   Светало, когда он дошел до речки. Он не знал, как она звалась, но и она
тоже не знала его  имени. Декабрь еще не  сковал воду, зябко  поеживался над
нею  очерет,  и  Лоренцу тоже было не  тепло в старом отцовском демисезонном
пальто,  немного  его согревала полушерстяная  фуфайка, ее вложила в  рюкзак
Юлия Ивановна. За речкой, бессильные побежать  дальше, чернели два недлинных
порядка села,  а  за ними опять  степь, опять степь.  Кроме  речки,  молчало
вокруг все, что было способно двигаться - жители, собаки,
   петухи, - и  Лоренц  почувствовал благодарность к речке,  к  ее влажным
гласным,  ибо если бы не она, то могло бы показаться, что во всем  мире  нет
больше  звуков,  что  Украина   онемела,  потому   что  по-немецки  говорить
отказывалась, а на  своем языке боялась. Привычным взглядом присматривал для
себя Лоренц  дневное безопасное пристанище до  наступления ночи, когда можно
будет  снова  пуститься  в  путь к  своим.  Ему почудилось, будто очерет ему
сказал:  "Левее, левее" (ведь он начинал понимать язык произраставшего) -  и
он двинулся в  камышах вдоль  речки влево, увидел  утоптанный  спуск к воде,
понял, что здесь брод. В самом деле,  вода едва доходила  ему  до  колен, но
остер, колюч был ее холод.  Лоренц вышел на противоположный берег, по  ногам
больно пробежало предвестие судороги, но, слава Богу, обошлось. На краю села
он увидел нечто вроде  барака, по  запаху понял  (он теперь  научился многое
понимать),  что здание предназначено под свинарник. Он осторожно заглянул  в
слегка  приоткрытую дверь и услышал хруст и дыхание. Он тихо  толкнул  дверь
внутрь.  С  лебеды,  которой здесь  кормят  свиней, поднялся  высокий,  его,
Мишиного, роста, бородатый красноармеец - так просыпаются люди, которые спят
непрочным  сном.  Рядом  с  его  большими  ногами стояли, похожие  на  куски
водосточных  труб, сапоги, обмотанные ремнем и портянками, и вся эта обмотка
была  закручена  за крюк  в стене и  сверху прикрыта пилоткой. Желтее соломы
были  его волосы,  они золотились  на  висках,  прежде чем влиться  в темную
рыжеватость бороды. Он  начал  смотреть  на  Лоренца и  смотрел долго -  так
смотрит  игрок-тяжелодум  в  решительный момент на  свои  карты.  Наконец он
произнес, придавая особый смысл незначащему приветствию:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте.
   - Гражданская одежда ваша, или вы переоделись?
   - Моя.
   - Значит, не военный. Человек эпохи "Москвошвея".
   "Ого, - подумал Лоренц, - какие стихи знает!" И решил, что надо кое-что
сообщить о себе, назвать родной город.
   - Иду от самого Черного моря.
   - И я оттуда иду, - повеселел бородатый красноармеец. - Давно идете?
   - Могу  ответить  точно: я вышел из  города утром  двадцать  четвертого
октября. А вы?
   - Я немного раньше... Сядем, закурим, чтобы умяк быть.
   - Спасибо, не курю.
   - Тоже неглупо.
   Они уселись рядом на давно лишенной природной мягкости, как бы вбитой в
цемент грязной  лебеде.  Красноармеец  достал  прямо из  кармана  махорочную
труху,   оттуда  же  вытащил  огниво  и   несколько  тщательно   разорванных
прямоугольничков газеты, из одного листочка умело свернул самокрутку, зажег,
затянулся, сказал:
   - Пищи, конечно, никакой?
   - Почему никакой, - загордился Миша и вытащил из кармана пальто подарок
колхозницы.
   - Яйца! Дар небес! Пир Платона! Все сразу съедим?
   - Как пожелаете.
   - Пожелаю, очень пожелаю. А вы на меня не обидитесь?
   Поев, красноармеец предложил:
   - Отплачу родниковой водой. - И  подставил  ко  рту  Лоренца солдатскую
флягу.
   Вода была холодная, вкусная. Красноармеец отпил после Лоренца и сказал:
   - Традиционный вопрос наших земляков. На какой улице вы жили?
   - В доме Чемадуровой со стороны Албанского переулка. А вы?
   -  В  студенческом  общежитии  на  Старосельской.  А  потом   в  другом
общежитии. По правде  говоря, я вам  набиваюсь  в  земляки, я сам  из  села.
Только учился в вашем городе.
   - Где вы учились?
   Красноармеец ответил почему-то не сразу, как-то задумчиво:
   - В университете. На филфаке.
   - Вот неожиданность! Наверно, я вас не узнаю, бородой обросли. Как ваша
фамилия?
   -  Литвинец  Григорий  Иосифович, -  все так  же  задумчиво  и медленно
ответил  красноармеец. -  Не помню  вас, а  я  ведь  знал в лицо почти  всех
студентов филфака. Я работал лаборантом.
   Красноармеец, как  близорукий,  придвинул свое бородатое молодое лицо к
лицу Лоренца.
   - Боже ж мой, неужели... Послушайте, вы не Лоренц?
   - Лоренц. Вы меня знаете?
   - Так вас весь факультет знает. Легендарная личность.  Автор знаменитой
статьи об  алано-сакской топонимике  южноевропейского региона. Правда?  Были
несогласные, поддержал академик Орбели.
   Лоренц был польщен.
   - Статья-то моя, но вряд  ли она знаменитая. Собственно говоря,  к моим
основным научным интересам она не имеет прямого отношения. Отдых пера.
   -  Подумать   только,  какая   встреча,  и  где   -  в  свинарнике   на
оккупированной  территории!  Студенты  о  вас  говорили:   "Человек-загадка.
Опубликовал несколько превосходных работ в Москве, а у нас в университете не
то что ассистенты, кандидаты наук,  да и не  все  профессора  до такой чести
доросли, - и вот работает лаборантом. Обзванивает преподавателей, утрясает и
чертит график". Действительно - загадка.
   - Так  получилось. Когда  я кончил восемь  лет  тому назад, обещали мне
место ассистента, годы шли, вакансии все не было.
   - Вакансия... Она опасна, если не пуста. В аспирантуру не подавали?
   -  Не  подавал.   Меня  предупредили,  что  партийная  и  комсомольская
организации не будут меня рекомендовать, нечего мне позориться.
   - А правда, что вы знаете тридцать языков?
   -  Гипербола  в  эпическом стиле.  Кроме  славянских, составляющих  мою
специальность,  я  знаю  немецкий,  немного  французский,  читаю греческие и
латинские тексты. Начал изучать персидский, но война помешала, да и арабская
графика мне трудно давалась.
   - А правда, что вы дали обет целомудрия?
   - Неправда.
   - И слава Богу. А  то в наш век женщины -  это  единственная радость. И
опора. Вы в этом еще не убедились на опыте? Не краснейте,  не буду. Скажу  о
другом. Я  тоже знаю  один иностранный язык,  и  как  раз немецкий.  Давайте
поболтаем.
   Он  говорил  по-немецки   отлично,  неожиданно  с   нижненемецким,  как
определил Лоренц, акцентом. Объяснил это тем, что их  село расположено рядом
с менонитской  колонией  на  Николаевщине, а у тех  колонистов нижненемецкое
произношение,  для него это был  язык  детства.  Тут  же  рассказал  о своем
юношеском романе  с  девушкой из немецкой колонии  - рассказ был грубоватый,
малоинтересный.
   Дорога стала легче, потому что пошли  вдвоем.  Шли  долго,  все полями,
полями, заброшенными огородами, задами сел, стараясь держаться  подальше  от
городов,  поселков,  железнодорожных  станций  и  разъездов.  Большая  часть
Украины была под немцем, но ее земля этого не знала, она  жила своей обычной
жизнью,  пила  дождь,  ела  снег,  берегла  и  лелеяла  существование  всего
произраставшего.  И Миша и Литвинец жили, как земля, с той только  разницей,
что у них не было спокойствия земли, они-то знали, что  они -  под немцем, и
боялись.  Изредка судьба посылала  им хороший день, и  тогда, частицы земли,
они вновь  становились  частицами людской семьи,  ели и спали в  хате.  А за
Кременчугом,  на  окраине  совхоза,  они прожили  у одной женщины чуть ли не
целую неделю,  хотя  в  совхозе стояли  немцы, говорили - взвод, и  директор
служил  немцам,  и  зять партийного секретаря  был  полицаем  (сам секретарь
партизанил где-то в плавнях). Но сладкая  была та неделя!  Григорий Литвинец
стал мужем хозяйки, ночью он спал с  ней в хате, а днем  с  Мишей прятался в
погребе, они читали книгу: "Хиба ревуть волы, як  ясла повни", для  скорости
чтения вырывая  листы, простодушие  книги  успокаивало. Хозяйка спускалась к
ним  с молоком, салом.  Однажды вечером она привела женщину  для Миши,  и та
женщина  принесла  в эмалированном  чайнике самогон.  Выпили вчетвером, Миша
захмелел, заснул, та  женщина вывела его, сонного, за занавеску к скамье под
рукомойником,  усадила,  звонко  полила на  него воду  из-под  гвоздя и  все
говорила:
   - Какой вы невыдержанный.
   Она была  нездешняя,  эвакуированная  из  города.  Ее  подруга, Гришина
хозяйка, открылась ей, предупредила о своих гостях, и она два дня готовилась
к  нечаянной  радости,  и когда  пила,  опрокидывала граненый  стакан в  рот
по-мужски и при этом восклицала:
   - Я как штык!
   Она не теряла надежды, не злилась на Мишу, не отходила от него, они так
и заснули на скамье  под рукомойником. В  окошко глядела волшебными  глазами
осенняя запорожская ночь, когда Миша, с  разламывающейся головой, проснулся.
Та  женщина  спала, сидя  с  ним  рядом, положив голову  ему  на  грудь, она
храпела,  и  порой  голова  ее  вздрагивала, но  тело оставалось  недвижным,
горячее,  с  мягкой  тяжестью.  Миша   остерегался  отодвинуться,  чтобы  не
разбудить  ее, наконец  решился. Он прислонил  голову женщины к  стене.  Она
открыла  глаза, вздрогнула, но тут же заснула снова. Миша откинул занавеску,
увидел на  высокой кровати Литвинца и хозяйку. Одеяла не было, он голый, она
в нижней  рубахе.  Литвинец сбрил  бороду,  и  он лежал  такой  молоденький,
томный. Глаза у Литвинца были ожидающе раскрыты.  Миша  понял:  надо  быстро
одеться  и  выйти.  Когда  он  тихо покинул хату, поднялся  и  Литвинец,  но
разбудил при этом хозяйку. Она пролепетала:
   - Куда ты, Грицько?
   - На двор.
   Она  семейно обняла  его,  пробормотала  что-то  милое,  повернулась на
другой  бок  и заснула. Она заголилась, и Литвинец, бережно переступая через
нее, так же  бережно поправил  на  ней  рубаху. Он  неслышно, почти не дыша,
оделся, пошарил в шкафчике,  вышел. На дворе,  мелко дрожа, ожидал его Миша.
Видно  было, что Миша чувствует себя плохо от выпитого самогона. И они молча
двинулись в путь, и то был путь к своим среди  чужих,  и снова  кругом ночь,
поле, редкие огоньки, доброта украинского неба и ужас иноземного владычества
на земле. Литвинец сказал:
   -- Я с добычей: хлеб и цыбуля.
   Помолчав он спросил:
   - Осуждаете меня?
   И, не дождавшись ответа, не желая ответа, заговорил:
   -  Вы  меня тогда, в  свинарнике,  не узнали не потому,  что я отпустил
бороду. Я с середины второго  курса перестал  посещать  университет,  вот вы
меня и забыли, а  я  не  раз приходил к вам  по  всяким скучным  делам,  был
старостой группы.  Теперь я перешел бы уже на пятый курс. Когда мы доберемся
до наших, вы подтвердите, что я студент пятого курса.
   - Охотно... Почему вы столько лет не ходили на занятия?
   - Я не ходил, потому что сидел.
   - Как сидели?
   - В зубоврачебном кресле. Пустой вопрос. Не как, а где. В тюрьме.
   Веселая отчаянная украинская печаль засветилась в глазах Литвинца.  Вот
идут  они вместе  по  родной земле,  захваченной  чужеземцами, сын города  и
деревенский  парень,   праправнук   саксонского   ремесленника   и   потомок
хлеборобов-крепаков,  оба высокие, голубоглазые, светловолосые, и даже в  их
именах есть созвучие - Миша Лоренц  и Гриша Литвинец, и  могло бы  случиться
так, что не Литвинец, а Лоренц сидел бы в тюрьме.
   - Когда вас выпустили?
   - А нас,  глубокочтимый  пан  Михаил, выпустили всех  до единого еще  в
августе, и чабаны в чекистской форме погнали  нашу отару на Вознесенск, и по
плану  нашего  командования   должны  были  мы  дотягивать   свои  сроки   в
вознесенской тюрьме.  Но по  плану немецкого командования Вознесенск был уже
взят, и чабаны погнали нас дальше на восток. Многие поумирали в дороге, ведь
мы  были остовы  ходячие,  бараны и  овцы, мужчины и женщины. И  вот что  я,
хитрый хохол, заметил: свалится бытовик или уголовник - не обращают никакого
внимания чабаны,  пусть гниет,  где лег,  а  подохнет наша пятьдесят восьмая
статья - остановятся, хотя и бегут  от немца, составят акт, хотя и торопится
конвой, задерживаться  не желает. И все эти акты, все наши дела увозились на
двух легковых машинах, в каждой - по начальничку, и у нашего конвоя связь не
прерывалась  с теми  машинами,  как дойдем до сельсовета,  начальник  конвоя
начинает  крутить телефон, нам  в окно видно. Надо сказать,  что  постепенно
отара наша, хоть  и поредевшая, на