терской.
   В   первый  год  нового  века   он  вступил  в  РСДРП  -  вскоре  после
возникновения этой партии. За участие  в забастовке он отсидел три  месяца в
тюрьме  - его выпустили так быстро, потому что ему еще не  было девятнадцати
лет.
   Сосед его по камере был уроженцем  нашего города,  оба они одновременно
вышли на  волю, и  тот уговорил Цыбульского поехать с ним на юг.  Цыбульский
сразу нашел работу в порту, связался с подпольным кружком, которым руководил
Гринев. Марксистское  учение  поразило  молодого  слесаря своей религиозной,
почти евангельской простотой.  Теория прибавочной  стоимости  объяснила  ему
весь мир и рабочего  человека в мире. Прелесть и сила учения  заключались  в
чудесном  соединении трансцендентности и эмпиризма. Цыбульский не мог бы это
сформулировать, но  хорошо  почувствовал.  Он  стал умелым  пропагандистом и
организатором,  устраивал  забастовки в кустарных мастерских, собирал вокруг
себя адептов, попадал,  и  каждый раз счастливо,  ненадолго, в  тюрьму,  где
много читал - русских и европейских классиков и тогдашних властителей умов -
Андреева,  Горького,  Чирикова, Короленко, и популярную научную  литературу,
читал жадно, с памятливостью самоучки. В пятом году имя товарища Якова стало
довольно известным  в  определенной  среде, а то,  что  он слесарил в порту,
помогло ему связаться с восставшим броненосцем.
   После  подавления  революции  его бросили в Томский  централ, он  бежал
(политические  в те  времена,  случалось,  из тюрем  бежали), ночью  приехал
домой, в Могилев, и получил за красненькую от  хитроумного писаря паспорт на
имя  своего  брата  Тихона,  мирно  служившего, как  и отец,  проводником на
железной   дороге.  С  паспортом  на  имя  брата  Михась  -  Тихон  Петрович
Цыбульский,  партийная  кличка Яков - направился в Варшаву,  прожил  зиму  и
весну в Берлине, а  потом переехал в  Париж, где оседали русские социалисты.
Сперва   он  бедствовал   без   работы,   но   довольно   быстро   устроился
слесарем-водопроводчиком: помог земляк-белорус.
   Цыбульский   немало   передумал   за   эти  летящие,  напряженные  годы
революционной  деятельности, тюрем,  чтения и странствий.  Эдуард  Бернштейн
первым поколебал его марксистскую непримиримость. "Все вроде  так, да что-то
не так",  -  сначала смутно, потом все более явственно чувствовал он.  И вон
это "не так" особенно сильно бросалось ему в глаза, когда он наблюдал Ленина
и тех, кто был с Лениным.
   Цыбульский присутствовал при  многих спорах, он помнил еще Кричевского,
рабочедельцев,  пожалуй,  одно  время сам  к ним  склонялся,  он видел,  что
спорящие не находят истины, но непременно хотят ее найти, непременно  хотят,
чтобы рабочему человеку жилось лучше. И  только Ленин отличался от других и,
может быть, был сильнее других - потому что ему не нужна была истина, потому
что он испытывал глубочайшее равнодушие к рабочему классу. Он хотел многого.
Чего  же? Цыбульский понял  это позднее,  когда  разразилась  первая мировая
война:  Ленин хотел  власти.  Может быть,  это властолюбие было не  целью, а
способом утвердить идею? Цыбульский это допускал. А  понял ли Цыбульский уже
тогда, что зло  коренилось  не только  в  Ленине, но и в марксизме, что  это
учение, как никакое другое со времен средневековых религиозных войн, овладев
массами, может привести вожака к неограниченной власти?
   Теперь  наконец мы  постепенно  распознаем, что  атеистический марксизм
находится по самой  сути своей в ближайшем родстве с теми ересями,  которые,
стремясь  превратиться   в  самодержавное  правоверие,  привлекали   к  себе
воспаленные  людские полчища.  С  кромвелевских лет  не  рождалась в  Европе
доктрина такой жестокой и притягательной силы. Эта  доктрина околдовывала не
особи,  а множества. Она  делалась  всесильной  потому,  что учила  животную
плоть: "Духа нет, а ты плоть, и есть дух, и твоя победа есть победа духа".
   Новобранец  Карла  Маркса в  начале  века, Цыбульский чем  дальше,  тем
острее ощущал, что воинство, к которому  он принадлежит, заблудилось. Он все
еще благоговел  перед  своими архистратигами, но  уже  в  этом  благоговении
любовь  главенствовала над уважением.  Сам того  не  сознавая, он смотрел на
большевизм  как  на оборотня.  Но впрямь ли  под  румяной  личиной  оборотня
таилось   прожорливое   чудовище?   Во  всяком  случае,  пораженчество  было
Цыбульскому противно. Он любил Россию, этот слесарь из белорусского города.
   Гриневу не удалось  обратить Цыбульского в большевистскую веру, которую
он сам  стал  исповедовать недавно.  Но жена слесаря Рашель  и Костя Помолов
были  в  восторге от Гринева.  Слушая резкие, закованные в логическое железо
речи Гринева,  такого с  виду слабого, нескладного, да  еще с парализованной
правой рукой, Костя, такой же нескладный и слабый, дунь - и свалится, как бы
обретал возможность укорениться, наполниться силой.
   Теперь,  после нашей победы над гитлеровцами, нам стало несколько легче
если не  постигнуть,  то  хотя  бы попытаться постичь то  движение,  которое
началось  в семнадцатом году,  и мы, еще не добравшись до сути его, способны
установить по крайней мере одну, может быть, и не главную, но примечательную
закономерность. Идеологи, вожди движения и у  нас и  за границей, были,  как
правило, натурами не совсем здоровыми. Кто  страдал припадками, кто умер  от
прогрессивного паралича в нестарые свои годы. Как и среди воров, немало было
среди функционеров первых -  да и последующих -  призывов людей с искаженной
психикой.  А опирались  они на особи здоровые  до  тупости. Им нужен был  не
мыслящий тростник, а бездумная палица.
   Когда начал свою функционерскую  деятельность Костя  Помолов,  для него
такой опорой стал гигант кочегар  Тарадаш. До захвата  власти партия  еще не
думала о новом типе своих членов, и Помолов, вовлеченный в нее Гриневым, еще
походил  на  Гринева.  Дальнейшая  история  партии состоит  в  том, что  она
становилась  все  более   близкой   к   черни,  умные  заменялись   ловкими,
интеллигенты  -  чиновниками. Если  человек  хотел  выдвинуться,  то  он мог
сколько угодно  проявлять свою  готовность совершать преступления, проявлять
бесстрашие,  исполнительность,  физическую развитость,  хорошую  память,  но
только не ум. Действительно умным оказывался тот, кто тщательно скрывал свой
ум.
   Когда Миша Лоренц был  в Германии, один военный  журналист, заехавший к
ним в Каменц, рассказал  с опаской и восторгом:  Сталину захотелось объявить
себя генералиссимусом; было  решено, что маршалы, собравшись,  предложат ему
этот суворовский титул.  Собрались, предложили. Дали слово маршалу Еременко.
Он сказал:  "Я  тоже  предлагаю присвоить  нашему дорогому товарищу  Сталину
звание  генералиссимуса. Это укрепит  авторитет товарища Сталина  в народе и
армии, да и мы  его будем больше бояться, когда он станет генералиссимусом".
Сталин  улыбнулся,  ответил:  "Пусть  Еременко не беспокоится  за  авторитет
товарища Сталина.  А бояться  он меня все равно будет, даже если  я останусь
маршалом". Журналист  в этом  анекдоте увидел  безмерную  глупость Еременко.
Напрасно.  Может  быть,  в  том-то  и  состоял  ум  боевого  маршала,  чтобы
показаться простачком-дурачком...
   Как  и многих матросов каботажного плавания, кочегара  Тарадаша  поздно
мобилизовали,  а тут  подоспели большевики, мир  хижинам,  война  дворцам, и
Тарадаш,   и  года  не  пробыв  на  фронте,  вернулся  домой.  Он  испытывал
благодарность к  большевикам, вызволившим его  из окопов, и ни разу в голову
не пришла ему мысль, что воевавшая Европа обрела мир - и хижины  ее и дворцы
-  и  одни  только  русские продолжают  воевать, но  уже не с немцами,  а  с
русскими.  Когда  Помолов как  дважды  два  объяснил  ему программу  партии,
Тарадаш и сам стал большевиком. Собственно говоря, партии в нашем городе еще
не было, создавался комитет, и в него-то вошел Тарадаш. Все, что он знал, он
узнал от Помолова,  но искренно был убежден в том, что  до всего дошел своим
умом, и он с  жаром излагал  Помолову те самые  прописные истины, которые от
него же впервые услышал. Раньше он выделялся среди товарищей ростом и силой.
Теперь он хорошо видел, что он и  умнее других. Он побеждал в спорах, потому
что собеседники размышляли,  а он верил, они не знали дороги, а  он знал. Он
был высокомерен,  но  каждому  давал  возможность сравняться с  собой, стать
таким   же  умным,  сознательным.  "Главное  -  поймать  идею  за  фост",  -
самодовольно поучал он товарищей.
   Связался  с  Помоловым  и  Болеслав Ближенский,  принятый в  партию  на
румынском  фронте.  Его  имя было у нас  в городе небезызвестно, он  писал и
изредка печатал в местной газете стихи, а в столичном журнале с декадентской
обложкой были  опубликованы два или три эрудитных  его обзора художественных
выставок  (к нам как-то приехал Матисс, показал свои картины молодой Шагал).
До сих пор непонятно,  что привело его в партию  большевиков. Близкие друзья
знали,  что  женщинами  он  не  интересовался. У  него  был  ами, пианист из
иллюзиона, неприятно хорошенький, угреватый блондин с балетными  движениями,
но тот был равнодушен к политике. Когда большевики захватили  город в первый
раз, Болеслава Ближенского назначили редактором губернской  газеты. Тогда же
стали в городе заметными фигурами Перкель и Соцердотов.
   Уму  непостижимо,  как  сумел  Перкель при своих  весьма посредственных
способностях не только  попасть в университет в счет процентной нормы,  но и
возвыситься  до  приват-доцента.  Правда,  он  был  из  зажиточной  семьи  и
трудолюбив,   но   все,  подлежащие   процентной  норме,  были   чрезвычайно
трудолюбивы, одних способностей,  даже блестящих, было недостаточно. Перкель
приобрел  некоторое  имя как автор многочисленных,  бесцветных и утомительно
длинных  статей по  экономике,  истории и  этнографии нашего  края. Накануне
революции  он удостоился ругани  Ленина (с приставкой  не то  "архи",  не то
"квази"),  но  Ленин при  этом отметил  ценность и благонадежность собранных
Перкелем   данных.   Вступление   Перкеля   в   партию   воспринималось  как
приобретение.
   Если  Костя Помолов был вдохновением  партии,  Тарадаш - ее  мускульной
силой,  то Ефим  Перкель - ее  респектабельностью. Большевики  строили  свое
царство не на год, а на вечность,  им до зарезу нужна была респектабельность
- во всяком случае, больше, чем это могло показаться на первый  взгляд. Хотя
Троцкий  угрожал,  что  если они уйдут, то  так  хлопнут  дверями,  что  мир
содрогнется,  -  уходить  большевики  не  собирались.  В  ту пору  какого-то
ориентального, безвкусного краснобайства Перкель среди своих считался плохим
оратором, но это не  совсем  так. Наши горожане отличались от великорусских,
они больше читали, больше были связаны с Европой, больше нуждались в логике.
Им надо было все понимать умом, измерить общим  аршином, одной элоквенции не
хватало,  чтобы   закружились   головы.   И  вот   Ефим  Перкель  с  помощью
благопристойных,  профессорски-округленных  эвфемизмов  преображал  грабежи,
аресты, расстрелы, абсурдность экономики, обнищание - в нечто  естественное,
необходимое и  даже отрадное. Для тех, кто не любил большевиков, то есть для
большинства, его речи были  пустым,  отвратительным звуком, но  те немногие,
кто  хотел прийти к  большевикам,  кто хотел быть обманутым, находили в  его
избитых  словах  поощрительное  успокоение,  радость.  Эффект  был  именно в
слиянии стертости привычной лексики с невиданной жестокостью нового порядка.
   Оратором   партии   сразу   же  заявил   себя   Соцердотов,   священник
Пантелеймоновской церкви,  всенародно снявший  с  себя  сан. Он украшал свои
иеремиады  притчами, текстами из Священного Писания.  Бороду он  не  остриг,
только  укоротил,  одевался  с  небрежным  изяществом,  был  хорошо  сложен,
грассировал. Цыбульский считал  его мерзавцем, но доказательств не приводил,
нельзя же было считать доказательством такое высказывание слесаря:
   - Одна рожа чего стоит, мышиный жеребчик!
   Известно  было некое  событие в жизни расстриги, которое, однако, могло
послужить и к его украшению.
   Когда  свергли царя, на Романовке началось волнение среди  жен рабочих.
Они двинулись  к публичному дому,  чей  фонарь горел там, где Присутственная
улица полого спускалась к  Герцогскому  саду. Женщины были охвачены яростью,
потому что каждую субботу, чуть смеркалось, публичный  дом поглощал деньги и
любовь их мужей.  Теперь пробил час возмездия! В руках у женщин были скалки,
лопаты,  метлы  и  другое  холодное оружие.  Соцердотов, тогда  еще в  рясе,
долгогривый, как и они,  вел их в правый бой,  но в то  же время  призывал к
организованности.   Домашние  хозяйки  ворвались  в  заведение,   избили  до
полусмерти его обитательниц, реквизировали деньги, вино и шоколадные конфеты
и наконец  подожгли ненавистный дом.  Блудницы,  иные в чем мать родила, под
гогот мальчишек бежали от
   гнева огня и  толпы. Одну  из  них, совсем еще молоденькую,  Соцердотов
привел к себе. Когда он снял с себя сан, он расписался с ней по-новому.
   Таков был наш первый большевистский  комитет. Возглавлял его приехавший
по поручению Москвы Гринев. Первая утрата постигла комитет при французах.

   Глава шестая

   Одну  из  комнат магазина восточных сладостей Назароглу  часто  посещал
матрос французского военного корабля. Крепко  сбитый, несколько грузный  для
своих лет, плосколицый, он тихой, какой-то  воровской походкой, не  глядя на
горбатого Назарку, на  покупателей, проходил через магазин в комнату,  окном
глядевшую  на  черный  двор.  Занимался  он  мелкой   валютной  спекуляцией:
обменивал твердые  франки на зыбкие  ассигнации недолговечных  правительств.
Назарка  прибавлял  франки  матроса к другим франкам,  лирам, леям,  фунтам,
долларам, делал  большие дела (при  нэпе оказалось, что  ему принадлежат два
небольших  дома  - четырех- и пятиквартирный).  И  оккупант-француз  не  был
внакладе,  он получал  женщину  и водку.  Получал он  и высокое политическое
удовлетворение, но уже не через Назарку, а при посредстве более интересных и
уважаемых лиц.
   В прожектерской  голове Гринева созрел  план: начать разлагающую работу
среди французских военных моряков. План был одобрен в Москве. Из комитетской
горстки   была   выделена   группа,   названная   "Иностранной   коллегией".
Руководителем  группы Гринев назначил  Перкеля, а ее  единственным  членом -
Тарадаша. Перкель  и сочинил  первую  листовку  - еще до поступления  в  наш
университет  он проучился два  года в Сорбонне, французским владел свободно.
Гриневу,  однако, не понравилось сочинение  Перкеля, он сам  составил  новый
текст. Перкель его перевел, а Костя Помолов размножил от руки. Косте  втайне
от Цыбульского помогала Рашель. Магазин восточных сладостей  стали  посещать
Тарадаш и Перкель. Они сделались собутыльниками французского военного моряка
(Перкель,  рискуя  здоровьем,  пошел  на  это).  Плосколицему  матросу  были
переданы листовки.
   Имелись ли  среди  французских моряков праправнуки  Сен-Жюста и Марата?
История  тех  дней  упрятана,  искажена.  Мы  можем  только -  на  основании
позднейших событий - предполагать. Ученик Перкеля и Тарадаша действовал  как
способный представитель  сообщества нового типа. Скрытую теплоту  раздумий и
настроений  он старался превратить в энергию немедленного действия. Листовки
забелели  в  кубриках  одного из  кораблей,  но  не того, на  котором служил
плосколицый. Он,  бесспорно, был  не  робкого десятка, но при этом  хитер  и
осторожен.  Неизвестно,  произвели  ли  впечатление листовки  на французских
моряков, хотя, кажется, и назревало среди них брожение - слабая искорка того
перманентного пожара, который, едва вспыхнув, так и не охватил Европу.
   Француз оказался даже изобретательней своих большевистских наставников.
По его совету у румын отыскали латинский шрифт и выпустили несколько номеров
газеты "Lе  соmmunistе", которую  назвали  органом  французской национальной
группы "Иностранная коллегия" комитета партии.  Командиру 156-й  французской
дивизии доложили, что один номер найден в  гальюне дредноута "Эрнест Ренан",
а. другой вслух читали  зуавы из Алжира. Командир  дивизии,  генерал Бориус,
был неглуп. Он  сказал:  "Мы пришли в Россию, чтобы бороться с большевизмом,
рассматривая его не как болезнь  чисто российскую,  а как  источник  заразы,
который может распространиться по всей  Европе". И  французское командование
поступило  решительно  и жестоко.  Была устроена засада.  Схватили  Перкеля,
Тарадаша и двух налетчиков  из  "Косарки",  о которой  речь впереди. У  этих
двоих  были с  французами отношения деловые, не  политические,  ограниченные
валютными операциями.
   Тарадаш, Ефим Перкель и  двое  из  "Косарки" были расстреляны. Никто  в
городе не  слышал о каком-либо волнении среди французов.  Вскоре их  корабли
отплыли на родину.
   Что же, вздорной была  затея Гринева? Напрасно погибли два большевика и
двое из "Косарки"? Нет, что бы ни делали большевики, все шло им на пользу! И
так  еще  будет долго, ибо они  и чернь - едины,  а страшна  чернь,  ставшая
властью!  Казалось  бы, провалилась  операция  прожектера  Гринева,  тяжелую
утрату  понес  его  комитет,  и без того еще не  окрепший, -  но  так только
казалось. То, что было бы неудачей, трагедией для старого, добольшевистского
сообщества, превратилось в блестящую удачу для сообщества  нового  типа.  На
основании  действительно   происшедших,  но  разрозненных  и  второстепенных
случаев государственные историки  создали сказочно  красивую версию  мятежа,
государственные писатели превратили ее в религиозный миф,  дети узнавали  из
учебников  о  совместном подвиге  русских  большевиков и храбрых французских
матросов. Когда пишутся наши записки, развернулась борьба с космополитизмом,
многие из нас возмущаются тем,  что Ефима Перкеля вычеркнули из святцев. Что
касается обоих налетчиков, то они давно и прочно причислены к лику советских
святых, об их истинной  деятельности упоминать запрещается.  А  над  плоским
лбом  иностранного  матроса  засиял  нимб.  Он  стал  одним  из  основателей
французской  коммунистической партии.  Ленин  вбил  для себя опору  в  землю
Франции.
   Комитет, впрочем,  оправился довольно быстро.  Его  укрепили  приезжие,
направленные  Москвой. Увеличивалось, хотя и медленно, и число сочувствующих
среди  местного  населения. К ним принадлежал Бориска Варгавтик, подмастерье
дамского  портного  Ионкиса. Бориска  жил далеко  от  дома  Чемадуровой,  на
окраинной  Романовке,  где  гнездилась  банда  налетчиков.  Банду  почему-то
называли  "Косаркой". Говорили,  что  Бориска  связался  с налетчиками.  При
первых большевиках он вместе с сотоварищами из "Косарки"  ворвался в магазин
Кобозева. Утром его нашли в подъезде дома Чемадуровой со  стороны Албанского
переулка.  Он лежал на вывороченном асфальте,  обнимая тюк серой  саржи. Под
головой  у  него  был  отрез   английского   сукна.  Чуть  поодаль  валялась
зингеровская машинка - одна головка, - бог весть как сюда забредшая. Бориска
был мертвецки пьян.
   Кто-то из жильцов  дома  осторожно отнес  украденное старому  господину
Кобозеву,  но не  в магазин, а на  его квартиру  в  третьем этаже:  так было
вернее. Кроме прислуги, в квартире никого не было: владелец магазина куда-то
скрылся. И  правильно  сделал.  При  французах он  вернулся, и  опустошенный
магазин опять стал оживленно торговать всевозможными сукнами и прикладом.
   Между тем Бориску в  то  памятное утро перенесли из  подъезда  во двор,
поближе к  общей уборной, подставили  его  бесчувственную курчавую голову на
тонкой  юношеской  шее под  широкую струю  из крана. Придя  в себя,  Бориска
заплакал, стал  у  всех  просить прощения,  певуче клялся  по-еврейски,  что
навсегда  забудет  о  налетах.  "Глупый,  дрянной   мальчишка",  -  сердился
Цыбульский. Одетый с иголочки Ионкис простил  своего подмастерья -  он в