жду деревянными ногами опрокинутого на тело Лоренца стола. "Сейчас умру, -
подумал  Лоренц. - Или меня  уже  нет?  Почему же тогда  такая боль во  всем
теле?"
   Открылась дверь.
   - Смирно! - приказал капитан и доложил: - Обрабатываем  шпиона, товарищ
полковник.
   -  Неплохо, - одобрил полковник. -  Служу с первого дня войны, а шпиона
ни разу не видел. Поднимите его.
   Шурик поставил Лоренца перед полковником и  полою  его же демисезонного
пальто снял у Лоренца с лица кровь. Капитан уточнил:
   - Имеет паспорт. Серия, знаки правильные. Фамилия немецкая.
   - Покажи.
   Полковник пробежал глазами паспорт  и  быстро посмотрел на  Лоренца.  А
Лоренц  приходил  в  себя.  Где  он  видел этого  полковника  -  маленького,
кругленького, с пухлыми щечками, короткорукого? Вдруг полковник сказал:
   --  Не везет,  не попадаются мне шпионы.  А  мы с вами знакомы, товарищ
Лоренц.  Восемь  лет   назад  познакомились,  вы  еще   студентом  были,  на
Мавританской мы встретились,  в нашем чудном  родном городе.  Я-то вас узнал
сразу,  хотя о вас не скажешь, что вы только что вышли из парикмахерской. Не
помните? Уланский моя фамилия, полковник Уланский Наум Евсеевич.

   Глава семнадцатая

   Плохо на передовой,  плохо и жутко, под пулей матери нет, ночью ты  бил
вшей  в  землянке,  а  рассвело  -  и не стало ни тебя,  ни  твоих вшей,  но
окружение хуже, и, попадая на передовую после окружения, чувствуешь - гора с
плеч,  отдыхаешь.  Жизнь (а  на  передовой  есть  жизнь)  обретает, словно в
увиденном в детстве плоском  кинофильме, четкое  устройство: по эту  сторону
линии фронта - свои, по ту сторону - враги, а среди своих врагов нет, только
не  болтай,  не  жалуйся,  не  пиши  умных  писем, исполняй,  но  не  лезь к
начальству, будь как  все. Если полевая кухня  не отрезана,  то  на завтрак,
хоть земля  в  огне,  -  перловая  каша, в которую  повар  наливает  мерочку
хлопкового масла, или даже суп с  вермишелью,  чай  с  заваркой,  два  куска
сахара, черный хлеб - две, а то и три здоровенных подковки, в обед борщ и та
же каша, иногда и жилистое мясо, ужин  как завтрак, перед атакой нередко сто
граммов,  а потом, бывает,  и  баня, и если ты не дурак, то белье стирать не
надо, вместо грязного раздобудешь новое.
   Сразу надо  сказать,  что  красноармейцу  Лоренцу  предоставили  особые
условия, ему покровительствовал полковник  Уланский.  Чем-то  привлек к себе
Миша  жестокое и  сентиментальное сердце чекиста. Может быть, еще со  времен
дела  квадриги Науму Евсеевичу,  неглупому,  очень ловкому, очень опытному и
по-своему смелому искателю и баловню опасного советского счастья, понравился
этот безвредный неудачник, немного, конечно,  малахольный, но разносторонне,
как люди,  окончившие университет  при царе, образованный, знающий языки.  К
тому же Лоренц  был  земляком Наума Евсеевича, а в советском  деятеле сильно
развилось  чувство   землячества   (на  партийном   жаргоне   оно  именуется
местничеством).
   Наум  Евсеевич  назначил  красноармейца  Лоренца переводчиком, дал  ему
через  месяц  звание  сержанта, а  по  существу Лоренц  исполнял  офицерские
обязанности, получал и, соответствующее питание. Лингвистические способности
Лоренца  оказались просто драгоценными  для  полковника Уланского.  С первых
слов по произношению Лоренц определял, откуда военнопленный - из Баварии или
Австрии, судетский или берлинец, это помогало уточнять сведения о переброске
немецких войск, а кроме того,  поскольку Лоренц сам заговаривал  на диалекте
пленного, ему в лад, это обеспечивало допросу явный  успех, в особенности  с
той поры,  когда  вместо  одиночных фрицев, сытых и  уважающих  себя,  стали
попадать  в плен  под  Сталинградом  после  нашего  ноябрьского  наступления
измученные, голодные, нервные, в русских кацавейках  поверх  рваных шинелей,
волчьи обезумевшие стаи, которых  голод и  ужас  превращали и  возвращали  в
людей.
   Однажды, когда Лоренц  находился на  маневренном корректировочном посту
на  правом берегу Волги, в районе  Красных казарм, он был ранен в руку,  его
отправили в госпиталь на левый берег,  за Ахтубу,  в Ленинск. Уланский этому
очень  обрадовался:  вот какие  у  меня  люди!  - и  Лоренц,  вернувшись  из
госпиталя  через  две  недели, узнал, что награжден медалью. А в другой раз,
тоже на правом берегу, на полупятачке  знаменитого на всем фронте полковника
Горохова, в ста метрах от переднего края обороны,  так близко от  врага, что
носом  можно  было  учуять,  как немцы  свежуют  и варят  румынских лошадей,
неожиданно перед Лоренцем возник немецкий  автоматчик, протянул  вперед свои
обмороженные руки и довольно сносно по-русски предложил:
   - Русс, дай перчатки, дам тебе автомат.
   Миша привел покорного автоматчика в штаб. По льду Волги между вмерзшими
в реку  шлюпками бесстрашно  двигались наши  грузовики.  Впереди вырубленная
снарядами  роща,  набитые  рыхлым снегом  воронки, небольшой  холмик - густо
заснеженный труп лошади.
   Военнопленный  оказался аus Роmern. Допрос ничего существенного не дал,
но тут-то  и проявился блестящий  советский  ум  полковника Уланского.  Наум
Евсеевич доложил  наверх среди прочего:  "Тот самый немец, который еще вчера
нам кричал: "Большевикен, вам капут!" - теперь мечтает обменять свое оружие,
свой  автомат,  на  красноармейские  рукавицы".  Живая,  невыдуманная  фраза
пришлась  по вкусу, говорят, самому Берии, а может быть, и Сталину. Уланский
был  произведен  в  генерал-майоры,  а  Миша Лоренц  получил  орден  и  стал
лейтенантом.  Тогда-то  Миша решил, что  пришло самое время замолвить  перед
генералом слово за Литвинца.
   Миша встречался с ним довольно часто.  Его товарищ по опасным скитаниям
теперь служил телефонистом при штабе: прокладывал, исправлял линию-паутинку,
опутывавшую стебельки полыни, пропадавшую  в песчаной, мокрой  от непрочного
снега земле, чтобы неожиданно  взобраться на  ветку чернотала.  Он  шел  под
авиабомбами, артиллерийскими снарядами, среди мин, но  зато  почти  всегда в
одиночестве, которое скрашивает человеческую жизнь, если человек мыслит.
   Генерал Уланский приказал  привести к себе телефониста Литвинца. Солдат
его  не  обрадовал.  Верхним  и нижним чутьем Наум Евсеевич  что-то  унюхал.
Бывший лагерник почти всегда  узнает  бывшего лагерника на  воле, тюремщик -
бывшего арестанта. Но то ли запах войны, ее дым и гарь смутили, обманули нюх
волкодава, то ли  он доверял многократно испытанной  бесхитростной честности
Лоренца, а  порекомендовал Наум Евсеевич  красноармейца  Литвинца в  седьмой
отдел политуправления фронта. Точно
   так же как в свое время Лоренц, рядовой  солдат,  оказался находкой для
отдела, чья агитработа была нацелена на  врага. Литвинец превосходно сочинял
по-немецки листовки, даже в стихотворной форме.
   Из  седьмого  отдела Главного политуправления  Красной Армии приехал на
Сталинградский  фронт  полковник,  и  не  простой -  Вальтер  Ульбрихт.  Ему
показали листовки Литвинца, ему понравился их сочный немецкий язык, впрочем,
Ульбрихту на фронте нравилось все: еда, порядок, отважные политработники, он
восхитился  "катюшей",  хотя  с  явной  неохотой приблизился в сопровождении
хозяев к высокому, тогда еще загадочному орудию - от его огня душа уходила в
пятки. Потом Ульбрихта повезли к пятой переправе, раздался  окрик: "Панорама
летит!"  -  так  наши  прозвали  "раму",  немецкий  двухфюзеляжный  самолет.
Очевидно, "раме"  удалось быстро запеленговать рацию. Через полчаса на берег
налетело  шесть  "Юнкерсов-87".  Их  сирены  выли невыносимо  -  недаром  им
присвоили  кличку  "музыканты".  Упали  воющие   бомбы,   потрясенная   река
вздрогнула,  выбросив  на  берег  мертвых  сазанов.  "Юнкерсы"  улетели,  из
грязного окопчика  вылез один из вождей немецкого  и международного рабочего
движения,  его  столичная,  может быть, на один  раз выданная шинель была  в
пятнах воды и  глины, он  единственный из важной  толпы спрятался в укрытие,
понял, что совершил ошибку, неловкость, посмотрел на спокойных хозяев жалко,
искательно.  Ох,  какими  жалкими  становятся  они  все,  когда-то  грозные;
страшные, как заискивают перед младшими, едва у них отбирают силу! Или, быть
может, даже в  пору своей силы они смутно понимают, что их сила  держится ни
на чем, на колдовстве, потому-то они так грозны и страшны?
   Члену  военного  совета Хрущеву  каждый  день  в  пятнадцать  ноль-ноль
доставляли на самолете  обед из  кремлевской  кухни,  чтобы,  упаси Бог,  не
отравили члена слабо контролируемым фронтовым харчем, и летчики посмеивались
над  Ульбрихтом,  он ждал  их прилета,  ждал приглашения  к столу, а  Хрущев
сегодня  пригласит  его, а  завтра  нет, и Ульбрихт то сиял  от счастья всем
своим тогда безбородым лицом и даже приобретал прежнюю надменность, то ходил
по Бекетовке унылый. Рассказывали Литвинцу,  что  был у Хрущева с Ульбрихтом
спор,  Хрущев,  мол, доказывал, что в  новой обстановке, когда немец впервые
окружен, лозунг "Убей немца!" устарел, а Ульбрихт не соглашался.
   Все это была высокая  материя,  а для солдата Литвинца  важным было то,
что  Ульбрихт  с  похвалой  отозвался  о  его  работе,  а  в  этом  Ульбрихт
разбирался, и Григорий Иосифович пошел в гору. Вышло  так, что  он вступил в
партию  -  не хватило у него  твердости,  решимости  и,  справедливо говоря,
возможности оставаться  беспартийным, работая в седьмом  отделе. Он смущенно
сказал Лоренцу: "Чем больше нас,  честных людей,  будет в партии, тем  лучше
будет партия", - и Лоренц вспомнил, что примерно так же рассуждал  профессор
Севостьянов,  объясняя свое  сотрудничество с  румынами.  Но  пока  мы  ищем
правды,  судьбой  распоряжаемся   мы,   а   когда  хотим   благ,  то  судьба
распоряжается  нами.  Возможно,  что  именно вступление  в  партию  погубило
Литвинца.  После  освобождения  Белоруссии,  когда  мы   уже  заняли  Литву,
машинистка   из   политуправления   фронта,  подружка   младшего  лейтенанта
медицинской  службы  Аглодиной,  той самой,  с  которой лениво,  скучно спал
Литвинец (она была  молода, не без женской  прелести,  но  изо  рта ее дурно
пахло смесью  водки  и  зубной гнили,  а  Литвинец по-крестьянски не  терпел
пьющих женщин), - так вот, машинистка ей передала, что на Литвинца отправлен
какой-то  запрос  в  Киев.  Своей  тревогой   Литвинец  поделился  с  Мишей,
советовался,  не  попроситься ли из  седьмого отдела  подальше от  греха  на
передовую, это  иногда поощрялось,  а его  звал  к  себе  в  штаб земляк  из
Николаева, командир полка. Но тут пошли тяжелые бои, стало вроде не до него,
тревога развеялась, и,  когда наши войска  вступили в Германию, Литвинец уже
был капитаном, а Лоренц - старшим лейтенантом.
   Война для  них завершилась в  Каменце,  в  маленьком саксонском городке
недалеко от  Дрездена.  Их  поселили в казармах  вермахта, сооруженных,  как
говорили, чуть ли  не при Фридрихе  Великом  (впрочем, вряд  ли, архитектура
была  не прусская),  на  окраине  городка. Гористая,  неровная  улица  между
каменными  двухэтажными домами (все дома  были  двухэтажные,  на одну семью,
русские этому  удивлялись) вела к площади, где  помещались ратуша и церковь.
Круг площади размыкался у  вокзала.  Тут же  поблизости  -  да  и  все  было
поблизости  - кинотеатр, несколько  пивнушек, зал для танцев, кафе "Гольдене
зонне"  ("Золотое  солнце")  с четырехкомнатным  отелем на втором этаже.  От
кинотеатра влево, то поднимаясь, то опускаясь, с большими круглыми зеркалами
на поворотах (это тоже удивляло русских), текло плохонькое асфальтовое шоссе
в поселок Эльстра, там была мастерская мотомастера, и наши  офицеры, которые
обзавелись за триста никчемных оккупационных марок мотоциклами, часто ездили
к этому мастеру ремонтироваться.
   Война   кончилась,  но  генерал-майор  Уланский  прочно,   по-видимому,
утвердился в Дрездене. Он стал начальником советской военной администрации в
Саксонии.  Теперь  и  Литвинец, как и Лоренц, находился у него в подчинении.
Генерал   часто  в  роскошном  "мерседесе"  наведывался  в   Каменц,   давал
приближенным  понять, что у  него обширные  планы, а что  за планы - пока не
уточнял,  можно  было только догадаться, что  речь идет  о подборе кадров из
среды  местного населения, потому  что наша,  а  возможно, и  не только наша
Германия станет советской, что,  разумеется, не  мешает нам забрать у немцев
как  можно  больше, в первую  очередь  демонтировать и отправить в Советский
Союз наиболее ценное оборудование  фабрик  и заводов. Это было всем понятно,
всеми  одобрялось  - ведь немцы,  учинившие разор и разгром России,  обязаны
были, хотя бы в  малой мере, расплатиться за свои злодейства. Менее  понятны
были частые поездки генерала в окрестные  горы (о  них разболтал его шофер).
Что ему там понадобилось?
   Литвинцу  и  Лоренцу,  выказывавшим понятное  нетерпение  (им  хотелось
домой), генерал говорил: "Вы мне нужны, потерпите всего лишь один годик, и я
вас  демобилизую, но поимейте  в виду: здесь вам сытнее будет, а я вас обоих
скоро представлю к награде, повышу в звании".
   Обстановку  в  казармах  нельзя  было  считать  спокойной. Два офицера,
например,   оба  члены  партии,  угнали  грузовик,   промчались  через   всю
раздавленную  Германию  и  удрали  чуть  ли  не  в Париж.  Несколько  солдат
заразились сифилисом. Русские  и  украинские  девушки,  отправленные в  годы
войны в Германию, батрачили в крестьянских домах. Теперь они возвращались на
родину,  оставляя на  контрольно-проверочных  пунктах  - прямо на траве,  на
обугленных остатках стен - аккуратно спеленатых младенцев, которых  родили в
немецком рабстве, и  эта жестокость,  неизвестная  Европе со времен  Спарты,
производила нехорошее, нам не нужное впечатление на местных  жителей. Многие
молодые матери были одеты, пожалуй, нарядно, так до войны не то что на селе,
но  и  в  городе  не  каждая  одевалась,  все  стриженные длинной  волнистой
стрижкой, брови тонко выщипаны,  пальтишки с плечами, подбитыми ватой, туфли
на толстых широких каблуках, ноги в чулках-паутинках казались голыми, слегка
загорелыми. Не видно было, что батрачки голодали. Лица были наши, советские,
но  выражение  глаз стало  каким-то  иным,  и  бедра  онемечились  не  нашей
круглотою.
   Лоренц,  тогда  временно  бездельничавший,   слонявшийся   по  городку,
случайно набрел  на это  зрелище. Неужели  мать  способна бросить свое дитя,
грудное дитя, на траву, на камень чужбины и уйти,  навсегда уйти? Ожесточила
фашистская  неволя этих  женщин,  или  они боялись? Чего боялись? Трудностей
одинокого  материнства в  голодной, разрушенной захватчиками  родной стране?
Позора? Преследования за  то, что, предавая  родину,  сблизились с немцами и
пленными иностранцами - французами,  англичанами, американцами, бельгийцами?
Ведь они могли остаться - так поступали многие их подруги, бежали на запад.
   Особисты  и  смершевцы  на  контрольно-проверочных  пунктах  на  них не
давили:  хочешь  -  возьми ребенка  с  собой, хочешь  -  брось. О  детях  не
беспокойтесь,  увезут, устроят.  Но вот одна из женщин, уже проверенная, уже
оказавшаяся по ту сторону контрольного пункта, быстро вернулась, подбежала к
оставленному  ребенку, взяла его на руки, по-кликушески повторяя: "Дик! Дик,
мальчик мой!"  Все посмотрели, посмотрел, приблизившись, и  Лоренц.  Ребенок
был от военнопленного-негра, личико - как негатив. И слезы выступили на лице
старшего лейтенанта, и вспомнил он слова Эммы Елисаветского, что каждая мать
- Богоматерь, и если  бы  он не был в военной форме, думал  он малодушно, то
поклонился бы  в ноги  этой  молодой русской матери черного подобья Божьего,
помолился бы за нее и на нее.
   Случались в Каменце и происшествия другого рода.
   Был отозван  из  армии  майор Очир Ванькаев, толковый, скромный офицер,
правая рука  генерала: именно  Ванькаев со знанием дела руководил демонтажем
немецкого оборудования. Его дед, малодербетовский чабан, так душевно  дружил
с работником  купца-гуртовщика,  пьянчугой Ванькой, что назвал  в его  честь
Ванькой первенца-сына, вот и получилась фамилия  - Ванькаев. Очир Ванькаевич
был инженером-экономистом,  до войны служил в Москве во Внешторге, был лично
известен Микояну. Наверно, поэтому, да еще как прописанного в Москве, а не в
бывшей  республике, или, может, как  отца русских детей, или еще по каким-то
важным  причинам  его не  выгнали из армии в 1944  году, когда ликвидировали
калмыков как нацию и всех их выслали далеко на север.
   У Очира Ванькаевича  было  три ордена,  один  довоенный,  он, хотя и со
смешным  акцентом, бегло  говорил  по-немецки  и  немного по-английски,  был
корректен, исполнителен, но  перед  начальством не лебезил,  знал себе цену.
Жена у него была москвичка, русская.  Он много читал, чаще всего - словари и
энциклопедии, улыбался охотно и удивительно белозубо, и тогда его скуластое,
цвета  степного  песка лицо  покрывалось  не  совсем  обычным,  но  приятным
румянцем, а верхняя часть лица, надбровья и лоб, имела в себе что-то овечье,
как  будто он был  родственником отары своего  деда, но овцой он не был, все
понимали,  что собой  представляет  бывший  сотрудник Внешторга, хотя  почти
никто  не знал, какую огромную услугу он оказал советской власти в Саксонии.
В предписании ему было указано убыть в  распоряжение военкома города Ачинска
Красноярского края.
   Когда  об  этом  доложили  генералу,  он,  чего  скрывать,  растерялся.
Конечно,  знал  Наум  Евсеевич,  что  калмыков  выслали за то, что  они, как
сообщалось в  секретном письме за  подписью Калинина,  сотнями переходили на
сторону врага,  добивали раненых красноармейцев  и  командиров, грабили наши
тылы,  подарили  белого  коня  под  узорчатым  седлом  немецкому   генералу,
вступившему  в Элисту. Знал  Наум Евсеевич и то, что все  это брехня, туфта,
нужная  государству, как любая  другая туфта,  но он  до сих пор считал, что
одно дело  - население, а другое -  проверенные кадры, а Очир Ванькаевич был
человеком проверенным. Еще Наум Евсеевич знал, что когда Сталин (а значит, и
Меркулов, которому подчинялся генерал) заинтересован в успехе дела, то он не
смотрит на  второстепенные  изъяны в анкете работника, лишь бы работник  был
предан  делу  Сталина,  отдавал бы себя целиком делу Сталина - жертвенно,  с
умом,  вдохновением.  Таким был сам  Наум Евсеевич, таких  он  подбирал себе
ближайших,  доверенных подчиненных,  таким  был  и Ванькаев. А дело, которое
было поручено им, оценивалось Сталиным как важное, нужное.
   Чтение  энциклопедий, специальной литературы, умелые беседы с  жителями
привели Очира Ванькасвича к убеждению,  что в горах  Саксонии, где-то рядом,
гитлеровцы добывают уран.  Наша  разведка об этом ничего не знала, советские
лоуренсы  пожимали  плечами,  слушая  Наума  Евсеевича,  с  которым Ванькаев
поделился  своей догадкой. Наум Евсеевич на свой  страх  и  риск  предпринял
поиски,  шахты  были обнаружены.  Очир  Ванькаевич  составил  докладную,  за
подписью  Уланского  она помчалась  к  Меркулову.  В докладной  предлагалось
закрепить добычу саксонской урановой руды за Советским  Союзом навечно. Наум
Евсеевич  предвкушал  свое  торжество.  Он  уже   видел,  какой  стол  будет
сервирован,  как  он  будет  себя держать, когда солнце  сталинской  милости
озарит его и луч этого солнца, как золотая лопата, поднимет его, быть может,
к  самому светилу.  Ванькаева  генерал представил к  ордену  Ленина,  просил
присвоить ему звание полковника.
   И  торжество  осуществилось, доклад  был  одобрен, весьма  одобрен,  на
урановые шахты были посланы советские люди, но Наум Евсеевич не был отмечен,
никак, ни словом не отмечен, а Ванькаева выгнали из армии. Так раньше Сталин
никогда не поступал  с преданными, удачливыми слугами. Чем  же новым повеяло
сейчас?
   Да, растерялся Наум Евсеевич. Он уже второй военный год чувствовал, что
у него  ни наверху, ни рядом нет прежней опоры, нет земляков, собутыльников,
друзей.  Его  еврейство,  к