цай подмигнул сослуживцу.  Другой  полицай потащил
Теодора через мостовую. Теодор упирался, вот он вырвался, упал, как мальчик,
который не хочет идти с папой.  Его модный плащ одиноко забелел на безлюдной
мостовой.  Казалось,  что ее  гладкий  булыжник  дрогнул от  его  протяжного
одноголосого крика:
   - Я не пойду в гетто! Я немец! Их бин фольксдойче! Разберитесь!
   -  В гетто, в гетто  разберемся, - сказал без злости полицай и  впихнул
Теодора в оцепленную толпу, как куклу в битком набитый мешок.
   Братья отвернулись  от Теодора.  Им  стало  больно  и  стыдно.  Но  тут
произошло нечто такое,  что  заставило  сразу же забыть о Кемпферах. В  двух
кварталах от  участка  со стороны  Соборной, на мостовой  появился  высокого
роста, прямой и стройный человек. Идти в этот день по мостовой  запрещалось,
переходить ее тоже нельзя  было. Прохожему кричали, свистели, раздался  даже
выстрел,  но  он  продолжал  идти  медленно,  спокойно,  властно.  Когда  он
приблизился  к  участку, где немцы и полицаи  оцепенели от непонимания,  все
увидели, что  прохожий  стар  и красив,  и его седая  красота  смутила  даже
унтер-офицера.  В  руке  у старика был  маленький  куаферский чемоданчик, на
рукаве - бархатная желтая звезда. "Антон Васильевич!" -  загудело в толпе, и
он  вошел  в  нее,  седоголовый,  и  засветилась  над  ней  его  эспаньолка,
загорелись огненные глаза.
   А  на  том  тротуаре,  где стоял  Лоренц,  появилась,  тоже со  стороны
Соборной,  низкорослая  толстая  старуха.  То  была  Чемадурова. Она  хрипло
дышала.  На  своих восьмидесятилетних,  со вздутиями  ногах  она  неотступно
двигалась  вслед  за  Антоном  Васильевичем  от  самого  его  дома. Лицо  ее
покрылось известковой белизной. С белых губ слетели слова:
   -  Опомнитесь, Антон  Васильевич!  Не надо вам  туда! - и к полицаям, к
толпе на  той стороне, к толпе на этой стороне, ко всему миру: - Вы разве не
знаете его? Это наш  церковный староста! Он русский, православный! - И опять
к старику: - Антон Васильевич, миленький мой, вернитесь, Христа ради!
   Антон  Васильевич  низко  ей поклонился.  Пальцы  мастера  сложились  в
щепоть, он перекрестил себя и ее.
   -  Ради Христа я и пойду. В гетто я пойду ради Христа. Мой Бог терпел и
мне велел. И я все  вытерплю, все, все, как вытерпел Он. Не отрекусь от Него
в этот час, пойду на  муки. Не сам иду - Он мне велел идти. Прощайте,  Мария
Гавриловна, добрая душа! Прощай, Мишенька!
   Где-то  был дан  знак,  и  многотысячная  толпа  обреченных, оцепленная
конвоем, двинулась по Покровской к месту своей  поголовной гибели. На другой
стороне  улицы  шли  прохожие,  останавливались,  смотрели.  Знакомых  среди
обреченных не искали, но  невольно находили. Злорадства не  было, упаси Бог,
но и сочувствия, сострадания Лоренц  не замечал. Затвердели  души, как длань
Исава, давно привыкли  к тому, что насильно уводят друзей,  родных, соседей,
уводят  на смерть. Только осенние акации  ничего  не боялись и платанам было
начхать на любые органы власти, и ветви деревьев кивали согражданам своим, и
посылали им вслед пожелтевшие листья - одного цвета  со звездами на рукавах,
да и у деревьев появились на рукавах звезды. Что это?
   Акации  шелестят,  платаны  ли плачут,  или Зинаида  Моисеевна  кричит,
вырывая свои седые космы:
   - Посмотрите, люди добрые,  на небо  посмотрите,  Господь  Бог пришил к
своему рукаву желтую звезду!
   Шли и шли обреченные, и  Лоренц  шел, но  по другой стороне  улицы,  но
свободный. После встречи  с ректором он вернется домой, а те, обреченные, не
вернутся. Не вернутся взрослые, которые  не  плачут, не вернутся малые дети,
которые  плачут, еще не зная, что неразумно тратят  Божий  дар  -  слезы.  И
Лоренц не знает  еще,  что из ста  шестидесяти тысяч вернется  только Маркус
Беленький. Один,  один из ста шестидесяти тысяч.  Но  что-то великое в своем
бессилии, вечно живое в кажущемся умирании своем рождалось в душе Лоренца, и
ему захотелось, чтобы ему  захотелось поступить так, как Антон Васильевич, -
пойти  в гетто, а может быть, и  на смерть во имя Христа, - но, желая этого,
он знал, что так не сделает: силы не хватит, душевной силы - веры не хватит.
   Толпу заставили убыстрить шаг,  и Лоренц убыстрил шаг, толпу двинули по
Севастопольской, и Лоренц пошел по Севастопольской, но в начале спуска стоял
немецкий  патруль,  прохожих  вниз  не  пропускали,  уже  начиная от  здания
Публичной  библиотеки  запрещалось жителям выходить из домов,  было  пусто и
было страшно от пустоты, и пошла оцепленная  толпа  под мост, а он остался в
начале спуска,  и  в  ушах  у него шумело, а в сердце  жило то,  что, слегка
картавя, сказал  Антон Васильевич:  "Ради Христа  я  пойду  в  гетто... Ради
Христа..."
   Севостьянов  принял его  быстро. В черной академической  шапочке он был
очень похож на свои фотоизображения в газетах и  журналах. Как и предполагал
Лоренц, новый ректор предложил ему читать курс. Среди разговора спросил:
   - Вы немец?
   - Я русский. Фамилия немецкая.
   Севостьянов слушал удовлетворенно, но  был он растерян.  Хотя  он видел
Лоренца в первый раз, доверчиво сказал ему:
   - Чем  больше нас, порядочных людей, будет с ними, тем лучше будет  для
родины. Жестокости кончатся вместе с  войной,  а Россия никогда не кончится,
немцы это наконец поймут.
   - А румыны поймут, профессор?
   -  Румыны  -  это  ненадолго. Бутафория.  Транснистрия.  -  Севостьянов
вскинул  выразительные,  как у  музы  канта,  руки  в твердых  монархических
манжетах. -  Кто  это  сказал,  что румыны не  нация, а профессия?  Кажется,
покойный государь? Вы не помните, коллега? Впрочем, не будем  злословить.  Я
думаю,  недели  через  две  мы приступим  к  занятиям.  Я  надеюсь  на  ваше
сотрудничество, Михаил Федорович.
   Лоренц откланялся. Приступим к  занятиям,  коллега. Через две недели...
Студентов осталось  мало, многих взяли в армию,  считалось, что  университет
эвакуировался.  Неужели  Севостьянов   ничего  не   понимает,  неужели   он,
называющий  себя христианином,  может  не думать о  тех, обреченных?  А  он,
Лоренц,  раньше думал об обреченных? Убивали дворян, убивали купцов, убивали
крестьян, убивали  оппозиционеров, - а что делал он, Лоренц? Учился,  читал,
жил.
   До  поздней  ночи он  беседовал с  матерью.  Решили  сделать  так,  как
советовал перед смертью Федор  Федорович. Трудно будет  Юлии Ивановне одной,
но  Мише  надо  уйти. К  своим.  Через  темный,  беззвездный  двор  пошли  к
Чемадуровой. Она сказала, как Федор Федорович:
   - Иди, Миша, к русским. За маму не бойся, вместе бедовать будем, вместе
легче.
   Рано утром с рюкзаком за  плечами Лоренц вышел из дома, где он родился,
из  спящего  дома  Чемадуровой. Накрапывал  дождик.  В Николаевском  саду  к
мрамору парапета,  на  котором  они  в детстве  сидели с  Володей  Варути, с
Еличкой,   прилипли  багряные   кленовые  листья.  Улица,  вымощенная  синей
итальянской лавой, была тиха и так  печальна, так печальна.  Ее задумчивость
щемила  сердце. В кармане у Лоренца - карта  нашей области. Два пути было  у
беглеца: на восток в Николаев и на север в Елисаветград. Он выбрал север.

   Глава четырнадцатая

   Румыны, будучи фашистами с человеческим подобием, выгодно отличались от
большевиков бытовой разумностью, естественной направленностью своей энергии,
но их беда заключалась  в том, что  разумность  их была  крайне ограниченной
вследствие ничтожности государственного опыта, а источником  их энергии были
гитлеровцы,  которые  потребность  в   румынах   определили  для   себя  как
второстепенную  и  кратковременную. И бесспорно  мешала  румынам  извечная и
бессильная жадность полунищего, неуважаемого королевства.  Подобно  немецким
нацистам,   румынские   железногвардейцы   не   доросли   до   национального
самосознания, остановившись в  своем развитии на ненависти к другим нациям и
на   воспаленном  самолюбии,  но  у  них  не  было  и  того  незамысловатого
национального чванства,  которое  стало  движущей  силой рейха.  Притом  что
Гитлер  был  бесконечно  сильнее  и  хитрее  Антонеску,  цель  его,  хотя  и
грандиозная, была гораздо проще: он хотел  создать всемирную, на худой конец
всеевропейскую,  немецкую  империю, уничтожив или поработив остальные нации,
кроме  нордических, германоязычных, с которыми снисходил слиться. Антонеску,
лишенный гениальной  простоты Люцифера, ставил  себе,  как все  политические
посредственности,  задачу  более сложную: он  не  собирался  порабощать  или
уничтожать,  он,  бедняга,  мечтал  орумынить  население  захваченного края,
орумынить медленно и по  возможности без боли, но силенок у  него было очень
мало,  ни числом он не мог  взять, ни умением, ни тем более высокой духовной
культурой. Чтобы  стать  хозяином  королевства,  ему  пришлось, в  сущности,
истребить  железногвардейцев,  но что  путное, завораживающее  чернь мог  он
изречь  вместо  их   выкриков?   Добропорядочный,   но   бескрылый,  скучный
обскурантизм.  Даже  за  двадцать  лет владычества не удалось  по-настоящему
орумынить Бессарабию, которая всегда была, казалось бы, естественной  частью
Румынии.   Возвращение  насильственно   отторгнутой   Бессарабии   придавало
Антонеску  в глазах румын черты  национального героя, но закрепить эту землю
за собой не удалось ни Румынии боярской, ни Румынии - гитлеровской служанке,
ни,  позднее,  Румынии социалистической. Однако тот  первый военный год  был
годом упоения: наконец-то потомки даков перебрались за  Днестр,  утвердились
на  другом  берегу  Понта Эвксинского, гостеприимного.  Когда-то  стояла там
великая  держава единоверцев, держава рухнула, осталось пестрое и впавшее  в
бедность население.  Эти  пестрота и бедность, казалось, должны  были помочь
румынам   обольстить   обитателей  захваченного  края.   Антонеску  понимал:
единственное, что он мог дать нашим землякам, это вожделенный капитализм, по
которому они истосковались, как странники  в пустыне по воде,  и  тут,  надо
сказать,  он,  сам  нищий,  постарался. Вот  пример. Что  построили в первую
очередь большевики, когда они через три  года  вернулись? Они начали с того,
что  нужно  было  государству,  а  не  людям:  восстановили  здания  обкома,
облисполкома, комитета  государственной  безопасности, а потом  уже нехотя и
неспешно  занялись  всем прочим. Румыны  мыслили  гораздо банальней, то есть
разумней.  Разрушен  вокзал?  Значит, надо  в  первую  очередь  восстановить
вокзал,  потому  что  население нуждается  в  вокзале. К слову сказать,  эта
свойственная Европе приземленная разумность иногда мешала и немцам. Истинный
нацизм, истинный тоталитаризм окрыляется безумием, дерзким и  своекорыстным.
Но  вернемся к  вокзалу.  Румыны, слабенькие, восстановили его  кое-как,  на
скорую  руку,  просто  расчистили  завалы, убрали  мусор,  щебень, соорудили
подобие  перрона,  касс.  Овладев  изумительным портовым городом,  огромным,
богатым краем, румыны так и остались королевством окраинным, пригородным...
   К подобию вокзала поезд приближался  почти ежедневно. Приезжали в город
главным образом  военные, но виднелись  и  цивильные,  и  не только немцы  и
румыны -  появились  и деловые люди  из других частей оккупированной Европы.
Они же и уезжали. Что касается местных жителей, то они могли ехать только до
границы с рейхом, - за немногими исключениями.
   В марте 1942 года, когда солнце щурится сквозь  туман и  утро похоже на
слепую красавицу, на перрон сошел  невысокого  роста, довольно полный, можно
сказать,  тучный пожилой  пассажир  в тирольской шляпе  с тульей, обмотанной
шелковым шнурком,  в добротном длиннополом пальто и  с  клетчатым пледом  на
руке.  Проводник  помог  ему опустить  по ступенькам  советского вагона  два
больших, но потертых и, видимо, тяжелых кофра. Подошел сцепщик, спросил:
   - Отнести? До извозчика?
   Пассажир  сначала  опешил:  там,  где  он  жил,  он  привык   к  другим
носильщикам,  с бляхой,  в  форме, -  но потом он даже обрадовался,  ответил
по-русски:
   - Да, да, до извозчика, пожалуйста.
   Его,  конечно, удивило, что сцепщик подрабатывает, выполняя обязанности
носильщика, но он  принял  как должное ту странность, что тот предложил  ему
извозчика,  а не  такси.  Хотя  у сцепщика было два нелегких груза,  он  шел
быстро,  и полный пассажир едва за ним поспевал, боясь потерять его в толпе,
и у него начиналась одышка.
   Но  волнения  были  напрасны.  Благополучно  остановились  на  площади.
Знакомый скверик, знакомая  извозчичья пролетка времен Колчакова и покорения
Крыма  (так  в   те  годы  переиначивали  известную  грибоедовскую  строку),
приземистая, узкая. Пассажир дал сцепщику две оккупационные марки, но тот не
уходил, пассажир с неудовольствием прибавил третью и спросил у извозчика:
   -  Сколько  вы  с  меня  возьмете  до  Покровской,  может, знаете,  дом
Чемадуровой?
   - Сколько дадите, - ответил извозчик.
   Был  он так же тучен, как и пассажир, но небрит, белая щетина дробилась
на  его  круглом,  пропеченном   нашим  солнцем  лице.  Пассажиру  ответ  не
понравился,  но он,  тяжело  дыша, втащил оба  кофра  в пролетку и  неудобно
уселся между ними. Лошадь поплелась по Пантелеймоновской.
   Не знаю, таково ли свойство всех людей, но  у наших горожан бросается в
глаза особое отношение к родному городу: каждый считает, что это его  город,
его и ничей больше, ну,  скажем, как  жена -  мужняя и ничья больше, и после
долгого отсутствия муж  к ней возвращается, и она  его встречает,  его среди
всей толпы,  и он видит только  ее, а она только его.  На другом  конце этой
улицы,  если идти к морю, помещалась гимназия, где учился тучный пассажир, и
он  решил,  что непременно придет на  нее взглянуть.  Вот  показался Привоз,
безвкусно  восстановленные длинные серые  здания рыбного ряда, и пассажир  с
умилением отметил, что по-прежнему на улице перед зданием торгуют скумбрией,
бычками, чирусом и крупной камбалой в  ведерках. "Сейчас,- подумал пассажир,
- начнется молочный ряд",  - но знакомого здания  не было,  только виднелись
издали на столах бидоны.
   -  Когда-то здесь был большой  магазин Фридганта,  глубокий, даже летом
прохладный. Какое золотистое, какое пахучее масло было у Фридганта! Только в
Дании  как-то  ел я такое масло. Наша университетская клиника оптом покупала
для больных.
   -  Что  было  -  видели,  что  будет -  увидим. Теперь  у  нас  никаких
Фридгантов нет.
   - Ах да, -  вспомнил пассажир  и  смутился.  - Постойте, где мы?  Здесь
должен быть Фруктовый пассаж. А дальше - кладбище, Первое христианское.
   - Было кладбище, потом сад юных пионеров, теперь ничего нет, был пассаж
- теперь зоопарк. Зверей вывезли. А мы свернем на Трехугольную.
   - Почему не сразу на Покровскую?
   - Сразу нельзя.  Дом  ремонтируется, его  наполовину разбомбили. Надо в
объезд, а там уже на Покровскую попадем, или, по-новому, на улицу Антонеску.
   Какие  прелестные  названия:  Трехугольная  площадь,  Гулевая,  Книжный
переулок... Пожилой пассажир чуть не заплакал, увидев дома своего детства, с
каменными  навесами  балконы  на  мифологических  плечах  титанов,   женскую
гимназию Бален де  Балю... Недаром, уже  приближаясь по  железной  дороге  к
городу и стоя у  окна, глядя на красный недвижный вагончик, затерянный среди
мокрого  будяка и  чабреца на  какой-то сонной утренней  станции,  на жалкий
базар, на  женщин,  улыбавшихся  сквозь  щелку  платка  и по  степной  земле
отъезжающих как  бы назад, в прожитые годы, он говорил себе:  "Для слез  еду
сюда, для слез". Но теперь он увидел, что не  только для слез  приехал сюда,
что нет на земле места  милее, и если его предприятие закончится успешно, то
не послать ли к черту все и доживать свои дни здесь, здесь.
   - Боже мой, Покровская церковь! - как мальчик, восхитился пассажир.
   Он восхитился бы еще сильнее, если бы видел, какой церковь была раньше,
хотя бы год назад, - заброшенная, обворованная, зимою нетопленая, роспись на
стенах  висела  пузырями.  Теперь  стены были  выкрашены в голубую  и  белую
краски,  роспись  возродилась, в  греческом облике церкви  младенчески сияли
черты украинской мазанки,  купола щедро  золотились, ступеньки, поднимаясь с
двух сторон,  образовывали дугу, над  ней был  вход,  а под дугой был нижний
вход, и на паперти, как в давние хорошие времена, стояли нищие бабы и калеки
нынешней  войны, а над  верхним входом  Богоматерь  с покровом  смотрела  на
болезных детей своих лучистыми глазами.
   "Почему два входа, внизу и наверху, странно, что я впервые это заметил,
в детстве ни разу не обратил внимания", - подумал пассажир. Извозчик показал
на церковь кнутом.
   - Румынам надо спасибо сказать. Что правда, то правда.
   - Прихожан много?
   - Много.  Особенно  по  воскресеньям,  по праздникам.  И молодых полно.
Ровесники Октября сейчас далеко, воюют, а вот бывшие пионеры так и прут. Все
церкви, какие остались, теперь действующие.
   - Приятно слышать. А у нас в храмах пусто. Разве что свадьбу справляют.
Ну и похороны. Я говорю  о католичекких. Мы, русские, в свою церковь  ходим.
Но больше для того, чтобы не потеряться на чужбине.
   Извините, конечно, за вопрос: вы из Дании приехали?
   - Почему из Дании? Из Чехословакии. Но родился я здесь.
   - Это видно без бинокля.
   - Почему, однако?
   - Нашего узнаешь хоть в Париже, хоть в бане. По выговору и личности.
   -- Я здесь не был почти двадцать  пять  лет.  Шутка  сказать - четверть
века.
   - Ваше счастье.
   -- Случайно, не слыхали, Чемадурова еще жива?
   - Какая Чемадурова?
   - Так мы же с вами едем в дом Чемадуровой.
   - Это название такое. А что была на свете Чемадурова, я и не думал.
   - Дом, по крайней мере, на месте?
   -  На месте. И  место хорошее, и дом громадный,  крепкий. В наше  время
разве так строят? С какой стороны подъедем?
   -  Лучше  всего  со  стороны Николаевского проспекта,  где был  магазин
Чемадуровой. Магазин церковной утвари.
   - Не помню я такого магазина.
   Но  магазин  не  исчез, приезжий сразу его  узнал,  хотя над стеклянной
дверью  не висела вывеска  с  золотыми выпуклыми буквами на черном фоне и  в
окнах  не светились милые обрядовые  предметы, а  из  одного окна  почему-то
теперь торчала дымоходная труба. Здесь прошли его детские годы, здесь, когда
он приходил из пятой гимназии, мать, всегда сердито, выдавала ему серебряную
или  бумажную мелочь, доставая ее  своей пухлой рукой  из  кассы-конторки, и
многое, многое вспомнилось ему, и,  как поется в романсе, набежала  искра на
сухие глаза. Приезжий, потрясенный зрелищем родительского дома, отпустил, не
торгуясь,  извозчика, сам поднес  к  двери два тяжелых  кофра,  перстнем  на
пальце постучал в стекло возле дверной ручки. Он услышал слабый голос:
   - Кто там?
   - Гость, - с напускным весельем, волнуясь, ответил тучный приезжий.
   - Женичка! Ты приехал! Дверь не заперта, толкни посильнее.
   В последний раз она слышала его голос почти двадцать пять лет назад, но
безошибочно узнала его, то был голос ее сына, старшего сына.  И  он узнал ее
голос, хотя когда-то он звучал иначе - властно и резко.
   Она лежала под двумя одеялами, верхнее было рваное. Видимо, в помещении
было не очень тепло. Ее седая непричесанная голова опиралась на три подушки.
Наволочки  были  не первой  свежести.  Из-под кровати  выглядывал  урыльник,
наполненный мочой. Евгений Чемадуров, поставив на пол кофры и сбросив на них
плед,  наклонился над матерью, поцеловал  ее дряблую, мокрую  от слез  щеку.
Постель дурно пахла. Она перекрестила его, краем простыни вытерла глаза, они
у нее, как и раньше, были маленькие, острые, умные.
   - Приехал, Женичка, - повторяла  она. - Я так и думала, что, если живы,
кто-нибудь  из вас объявится. А я плохая. Но рада,  рада.  Возьми  стул, вон
тот, у стены,  он покрепче, садись, рассказывай. Или позавтракаешь сперва? Я
тебе скажу, что делать, у нас это непросто, а мне самой трудно.
   - Мама,  не беспокойтесь, я в  поезде подкрепи