глупый  и
необразованный.  Мне  жаль их, жаль себя, это  наше горе и наша судьба. Нам,
людям,  нужны идолы,  мы  хотим  поклоняться  им, и это поняли  выделыватели
идолов. Смотрю я издали  на Ленина, я видел его как-то раз близко, как тебя,
в  Париже было дело. Он самый искусный из  выделывателей идолов, но и он еще
не знает, что его идол окажется иным, чем был задуман. Поверишь ли, я всегда
смеялся над украинскими спилковцами, над Бундом, да и  у  наших товарищей, у
пепеэсовцев, не все мне казалось ладным, а теперь чуточку поумнел, вижу, что
дело это глубоко сидит в людях.
   Николаус качал круглой головой, сопел, раздражался:
   - Товарищ Яков,  люди несовершенны, но мы должны их исправить, на то мы
и  социалисты.  А  то, что  ты  говоришь,  извини за  грубость, мне  слушать
противно.
   - Противно? Что  бы  ты  запел,  если  бы я жил  на постое  у  тебя,  в
прекрасном городе Вене, и русские офицеры отправляли бы в Питер ваши машины,
обувь и прочее? Эх, Николаус, Николаус, у  меня душа горит, а ты мне прописи
читаешь. Как исправить людей?  Декретами?  От этих декретов еще  подымется в
мире такое шовинистическое  зловоние, что все  задохнутся, и  я и ты. Только
демократия может  сделать всех людей братьями, и для этого надобны сотни лет
ее царства. А ты думаешь,  что стоит свалить  Николку или кайзера - и сразу,
тяп-ляп, рухнут национальные перегородки, церкви и кирхи, мечети и синагоги.
Иди,  иди,  Николаус,  надо  тебе  отметиться в  казарме,  не то фельдфебель
нервничать будет.
   И  Николаус,  качая наголо  остриженной круглой  головой,  шел  в  свою
казарму, а наутро, расстегнув крючки серой куртки,  надув щеки,  уморительно
сморщив  пыльно-бурые  брови, брызгал  водой  на  дамский жакет  со  стороны
бортовки,  а  потом  шипел так, как паровой утюг в его  мясистой веснушчатой
руке.
   Таким  он  запомнился жителям. И когда,  почти через четверть столетия,
немцы  снова приближались  к заставам города  и сердце  сжималось  от ужаса,
все-таки  думалось:  не  может быть.  Обойдется.  Жили  же мы при  немцах  в
восемнадцатом, и  не так уж плохо  жили. Люди работали, торговали,  учились,
устраивали вечеринки, политиканствовали  в  трактирах  и кофейнях,  посещали
театры. Конечно, мало было радости  оттого, что в тех  же кофейнях и театрах
важно, как хозяева, сидели кайзеровские солдаты и офицеры, но они никого  не
трогали. Все настойчивее становились слухи об их бесчинствах в селах, однако
крестьяне  по-прежнему приезжали в город с мукой, маслом и живностью,  всего
было вдоволь. Симпатии немцы к себе не вызывали, они и не могли ее вызвать в
городе, где  военная  дисциплина,  вообще  армия,  авторитеты ни во  что  не
ставились,  а  благоговейное отношение к кайзеру считалось идиотизмом, но  и
враждебного  чувства  к  ним  не  было.  Петлюровцы,  например,  были  более
ненавистны.
   Если уж говорить о наших симпатиях, то ими  пользовались  французы. Они
сменили немцев на Пасху, в апреле, и Николаус исчез навсегда из нашего дома.
Случилось  так,  что  совпали  три  Пасхи  -  православная,  католическая  и
еврейская. А  может  быть,  и не  совпали,  а  следовали  одна  за другой, и
казалось,  что  весь  многонациональный  город справляет семейный  праздник,
общий праздник, только дома разные, гости разные, закуски и обряды разные.
   Миша Лоренц хорошо  помнит, как они с Володей были в церкви, как  Антон
Васильевич  добродушно погрозил  им пальцем,  сиял  вечер,  и сияла  церковь
небесной,  звездной славой,  все было торжественно, пышно  и  радостно, а  в
католическом храме святого Петра, с паперти которого были видны порт и маяк,
вратарь эдема на выцветшей  росписи  улыбался  прихожанам, священник, совсем
молодой,  тоненький,  похожий  на  алхимика  в  своей  черной  сутане, читал
проповедь  с  балкончика,  и их удивило, что балкончик помещался  сбоку, что
золотая  дарохранительница   утопала  в   простых   полевых  цветах   нашего
киммерийского  юга,  а еще больше поразили их курчавые коричневые африканцы,
солдаты Франции, пришедшие помолиться вместе с местными поляками, французами
и  итальянцами.  Они  странно крестились,  прикладывая  ко лбу  и  груди всю
пятерню.  Выходя  из  храма,  они  посылали  воздушные  поцелуи  хорошеньким
прихожанкам, дочерям кондитеров и модисток.
   Потом  мальчики  пошли  на  Пушкинскую,  в главную  синагогу,  с трудом
пробрались в здание сквозь нарядную толпу, оживленными кучками разливавшуюся
по  широкому двору, но оказалось, что в синагоге пусто, сидят  одни старики,
склонившись над откидными столиками и раскрытыми молитвенниками,  а наверху,
отдельно,  -  старухи.  Самое  интересное  было  во  дворе.  Здесь  острили,
политические противники спорили, крича  и  жестикулируя,  разглагольствовали
витии -  часовщики,  сапожники,  портные, вышивальщики,  обойщики.  Молодежь
теснилась  около плотного,  приземистого человека средних  лет, в  цилиндре,
слегка  косоглазого, с толстой,  как краковская  колбаса, складкой  на шее и
светлыми,  золотистыми,  легкими усами.  Мальчики  узнали,  что это - Бялик,
знаменитый еврейский  поэт, и  их рассмешило,  что бывают поэты,  похожие на
мясников, и то, что вообще у евреев могут быть свои поэты...
   Дикий виноград уже  нависал живым зелено-рыжим шатром над колодцем, как
будто  перенесенным сюда  из  Аравийской пустыни, трава росла между широкими
серыми плитами, хмелем дышал ветерок с невидимого, но такого близкого моря и
струился между  прутьями ржавой ограды, отделявшей двор  синагоги  от шумной
улицы.
   Да, это были  хмельные  дни,  все было хмельным: и  вино на праздничном
столе, и хрупкий, уже не духовный,  а обмирщенный звон  колоколов, и первый,
еще  не  пронзительный, но уже  всепокоряющий  запах акаций,  без приторного
соблазна, молодой и  невинный, и небо такой синевы, что хотелось и смеяться,
и плакать, и сладко молиться чему-то неведомому, но так властно зовущему,  и
стремительное  обновление могучих старцев  -  каштанов, и  весеннее  солнце,
по-летнему горячее под тентами меховых магазинов, и музыка "Марсельезы".
   Эта музыка опьяняет самого немузыкального человека. Есть и другие гимны
свободы -  "Интернационал",  "Варшавянка".  Это гимны  суровой, трагической,
полной  самоотверженности  борьбы.  А  "Марсельеза"  -  это счастливый  хлеб
свободы,  хмель  свободы,  запах  ее  цветов,  ее  солнце,  ее  праздничное,
всечеловеческое ликование.
   В южных городах, когда  приходит лето, вся жизнь  переносится на улицу,
но теперь  это  наступило  весной,  уж такая была весна. Между  тротуаром  и
мостовой,  на  широкой   светло-зеленой  кромке,  под  каштаном  или   дубом
устанавливался стол  для  граммофона  или игры в  лото. Вокруг стола  быстро
возникала толпа, и  как-то незаметно оказывались  в ней французские  моряки.
Они пели со всеми, обнимали визжащих  девушек, вмешивались в  игру, отчаянно
споря, и сами  играли  на  выкидку. Так было,  и  -  хочешь  не  хочешь, а в
сознании  города  в одно  слились  и необычно теплая весна, и  три  Пасхи, и
улицы, полные нарядной толпы, ветра, солнца,  безумно веселых,  карнавальных
звуков  апрельского моря, и  французы. А впрочем, быть может, французы  мало
чем отличались от немцев, и все это наделал вакхический хмель "Марсельезы".
   Во  всяком  случае,  не без  причины именно в  это  время в  наш  город
устремились приезжие из голодного Петрограда. Думается, что их тоже манил не
только хлеб, но и хмель "Марсельезы".  Они добирались на  крышах вагонов,  в
теплушках,  их  карманы были набиты противоречивыми  удостоверениями: разные
попутные режимы подтверждали их благонадежность.
   Приехал  из  Петрограда  и  Вольф  Сосновик,  родной  племянник  Антона
Васильевича. Конечно, и речи не могло  быть о том, чтобы племянник поселился
в просторном  доме дяди  и тетки,  да еще с беременной  женой и девятилетней
дочерью-калекой.  Что  общего  было  у  этого  зубного   техника-еврея  и  у
почтенного  Антона  Васильевича  и  Прасковьи  Антоновны, никогда раньше  не
слыхавшей о нем? Да и вряд ли приютила бы у себя Прасковья Антоновна и своих
собственных родственников. Разве это было удобно в  таком богатом заведении,
которое посещают дамы из самого высшего бомонда?
   В  нашем  городе во  всех  магазинах имелись  задние  комнаты,  нередко
полутемные,  освещаемые   либо  сверху  фонарем,  либо  стеклянной   дверью,
смотревшей  на  двор.   Там  жили  хозяева  победнее,  ремесленники,  мелкие
лавочники, а более  зажиточные снимали отдельные квартиры, и тогда  в задних
комнатах  устраивались  склады,  мастерские,  а  то  ночевали  там  холостые
подмастерья или приказчики.
   Была  такая комната и позади магазина Чемадуровой, с окном, выходящим в
парадный  ход самой  владелицы  дома,  с подполом  (до  Чемадуровой  магазин
принадлежал  виноторговцу), и  там-то поселилась семья  приезжих Сосновиков:
Чемадурова приютила ее по просьбе Антона Васильевича.
   Одни мужчины нравятся только  мужчинам, другие - и мужчинам и женщинам,
третьи - только женщинам. Вольф Сосновик относился к  третьему типу. Женщины
любили  его,  потому что  чувствовали,  что он любит  их, и  только их.  Его
круглые  глаза,  щегольские,  чуть  рыжеватые  усы,  постоянная   веселость,
здоровая,  хорошо одетая плоть  сулили им одну  лишь радость, легкость жизни
без ее  нудных  забот, семейных сцен,  болезней,  безденежья. Такие  мужчины
обычно  очень  плохие отцы и мужья,  но их обожают  и жены и дети. Люди  они
большей  частью  пустые,  но  среди  женщин, даже  некрасивых,  они  умнеют,
по-настоящему умнеют, обмана здесь нет.
   Застенчивая Фрида  Сосновик  беззаветно  любила своего  мужа.  Она была
умнее  Вольфа и понимала это,  но свой  ум она  считала слабостью, а пустоту
Вольфа  -  силой. Она  не  хотела уезжать  из Петрограда, у нее были  дурные
предчувствия, но разве  она могла пойти наперекор Вольфу? А он рвался на юг,
к французам.
   Безропотно  переносила Фрида тяжесть  дороги,  долгой,  иногда опасной,
духоту  зеленого  вагона (ей, беспомощной, с  раздутым  животом, приходилось
особенно трудно), безропотно переносила жизнь в сырой, полутемной комнате.
   Она не любила свое временное жилье со ржавым засовом на дверях, ведущих
в магазин, окно  с решеткой, гул  шагов и  стук дверей парадного хода,  куда
выходило  это окно, и большую часть времени проводила на дворе. На дворе она
и  готовила.  Над шведской плитой поднимался, властно распространяясь, запах
жидкого гусиного сала, фаршированной рыбы,  хрена - дразнящий, вкусный запах
еды изгнания.
   Еля,  ее девочка,  страдала  детским параличом. Ее  ножки  были одеты в
гипсовые бандажи, коричневые, с блестящими крючочками для шнурков. Она почти
всегда  сидела  на дворе  рядом с  матерью на  низкой складной  скамеечке  с
парусиновым  сиденьем,  читала  или  мыла  куклу  в  игрушечном  корыте. Эта
начитанная девятилетняя девочка  почему-то любила возиться с  куклой. Больно
было на них смотреть, когда они шли к  дворовому крану, мать - с ведром, Еля
- с  красным  в синюю каемку ведерком, шли  переваливаясь,  слабые, одна - с
восьмимесячным животом, другая - на кривых гипсовых ножках.
   В доме у  них  был  достаток.  Говорили, что  зубной  техник  вывез  из
Петрограда золото, что  он ходит на черную биржу в наш Пале-Рояль, что скоро
эта семья  переедет в хорошую квартиру. По словам Вольфа,  в  Петрограде они
жили отлично. У него было нечто вроде чиновничьей шинели с пелеринкой (как у
Гоголя,  а,  не правда  ли?),  и он  рассказывал, блистая круглыми глазами и
золотом зубов, как, бывало, выйдет он, Вольф Сосновик (такой, каким вы  меня
видите!), на Невский, кликнет ваньку,  скажет: "Поди!" - и полетит, а кругом
снег, вежливые  городовые,  газовые  фонари...  Миша  Лоренц  слушал  его  с
восторгом, но  однажды Вольф вынул при нем свои золотые зубы и  опустил их в
граненый  стаканчик. Миша испугался,  в  этом  было что-то нечеловеческое, и
долгое  время  он  с пугливым  трепетом  смотрел на  пустого  болтуна Вольфа
Сосновика.
   Мишу  и  Володю Варути, не находивших  себе товарищей  среди  соседских
забияк,  тянуло  к  несчастной,  всегда  спокойно-веселой  девочке  с  таким
странным, неюжным произношением. Иногда они  брали ее под  руки  и  выводили
гулять  в Николаевский сад, осторожно переходя мостовую,  и женщины умиленно
смотрели на них,  а некоторые плакали чистыми,  освежающими душу слезами.  А
дворничиха  Матрена  Терентьевна,  люто  ненавидевшая,  как   нам  почему-то
казалось, нашу буйную детвору, наставительно восторгалась:
   -  От  хороши  хлопчики,  трясця  их  матери!  И жидивочка хороша, така
разумна, троянда  моя!  Оченята, як черешня, а  говорить, як  птаха,  як  та
кацапка!
   Дети садились на круглый парапет из искусственного гранита с сиреневыми
искрами,  сиреневыми казались искры фонтана  -  влажные  песчинки  заката, -
сиреневым было платье  Ели. Лоренц уже забыл, о чем они говорили тогда  -  о
приключениях доисторического мальчика?  О Летнем саде  или о Павловске, куда
Еля однажды  поехала с родителями?  -  но  помнит, что  им  было весело,  не
хотелось  идти домой ужинать.  Помнит он  (разве  можно  его забыть?)  и тот
ужасный день.
   Накануне ушли неожиданно из города  французы. Ждали не то  большевиков,
не то  петлюровцев. Город привык к  быстрой и  частой смене властей.  В этой
смене была и надежда, и некоторые долго  не могли избавиться  от обольщающей
привычки.  Например, даже в  двадцать восьмом году подшучивали  над слесарем
Цыбульским -  он будто  бы,  просыпаясь  от грохота  будильника, рано  утром
спрашивал жену: "Рашель, они еще не ушли?"
   В ту пору, как никогда, стало ясно, что все  человечество - это жители,
от слова "жить", а  власти  - нечто  отличающееся от жизни, мешающее  жизни,
потустороннее:  оно врывается в наш мир,  обладая иными  измерениями,  иными
законами притяжения. Вероятно, именно в  ту  пору местоимение  "они" впервые
приобрело новый,  отчужденный  смысл. Шли годы, люди  рождались,  старились,
умирали, но "они"  были бессмертны, как злые духи. "Они" устраивали погромы,
облавы,  пытали  в застенках контрразведки, производили  реквизиции, изъятия
излишков, сажали в тюрьмы,  высылали на  Соловки, выдавали продовольственные
карточки, объявляли о всеобщем обязательном обучении,  шли в  поход на  Рим,
выбрасывали на прилавки мясо, галоши, чайники, бомбили, оккупировали  города
и  деревни,  душили в  газовых  камерах,  загоняли людей  в  гетто, временно
отступали,  выпускали облигации  займов,  восстанавливали разрушенное войной
хозяйство - эти  разноликие, разноязычные, рожденные среди людей, похожие на
людей,  внутри  себя нередко  враждующие, но одинаково  ненавистные  жителям
"они".
   Да, власти менялись, французы были  получше,  немцы - похуже, деникинцы
были любезны большинству,  большевики - меньшинству,  но  петлюровцы  -  это
совсем другое дело, петлюровцы - это погром.
   Конечно,  и другие были не без греха. Люди, будучи стадными, подчиняясь
побудку, ищут общности. Классовая общность (а это  уже начинали подсказывать
опыт и инстинкт) оказалась  вздором.  Рабоче-крестьянская революция принесла
горе прежде всего рабочим и  крестьянам. Так, может быть, спасение  в другой
общности, национальной?  Не будем  забегать  вперед,  чтобы встать в затылок
римским чернорубашечникам  и мюнхенским громилам.  Заметим, однако: если мы,
русские,  и поныне  порою  не мыслим национальной общности  без национальной
ненависти,  то  что  же  говорить  о  тех  рассветных кровавых  годах? Антон
Иванович  Деникин,  умный и честный человек,  внук  крепостного крестьянина,
вряд ли был антисемитом, но его отряды, врываясь в местечки, угрожающе пели:

   Смело мы в бой пойдем
   За Русь святую
   И всех жидов побьем.
   Сволочь такую.

   И ничего не могли поделать  ни Деникин, ни  служившие  под его знаменем
интеллигенты, среди которых были и евреи: добровольцы  устраивали погромы  -
правда,  не  в  больших городах,  а в местечках, вдали от взоров начальства.
Устраивали погромы и отдельные лихие отряды  армии Буденного,  в особенности
кубанские и донские казаки, уставшие от жестокой, отвратительной въедливости
комиссаров-долгоносиков.  Впоследствии  Буденный  вспоминал,   что   Троцкий
называл его конницу бандой, а его, Буденного, - атаманом и говорил: "Куда он
поведет свою ватагу, туда она и пойдет".
   Но у буденновцев была такая сила, которой не было у деникинцев: идея. И
большевистская идея  быстро справлялась и расправлялась -  ибо  иначе она бы
тогда погибла - с разбойными еретиками. Изумительное свойство большевистской
идеи, залог ее торжества - сочетание жестокой бессмысленности преступления с
разумом  прекрасного.  Чернь,  ведомая   вождями,   думая,  что  движется  к
прекрасному, бессильно и трусливо приписывает бессмысленность совершаемых ею
преступлений другой нации: так  понятней. Не всегда при этом надо уничтожать
другую  нацию.  Например,  Махно (ему,  сам  того  не  зная, потом  подражал
Антонеску) позволял своим  хлопцам убивать и грабить жидов,  но  только не в
столице  анархии,  в  своем  Гуляй-Поле,  и  там евреи  чувствовали  себя  в
безопасности.
   Социалист Петлюра, как позднее социалист  Гитлер, не скрывал, что хочет
уничтожить  евреев.  Его герб - изображение гайдамака  на  лазурном  фоне  -
утверждал  преемственность его армии от тех,  кто несколько веков назад, при
Богдане  Хмельницком, залил Украину еврейской кровью. Но не мог Украине дать
счастье Петлюра, как не дал ей счастья и Богдан.
   На   этот  раз  шли  успокоительные   слухи.  Стало   известно,  что  с
петлюровцами заключили  соглашение большевики. В доме Чемадуровой мнения  по
этому поводу разделились. "Одна шайка", - бурчал Цыбульский. "Да, но погрома
не  будет, большевики не позволят, - возражал  скорняк Беленький. - Лично я,
клянусь  жизнью  детей, пережил семь погромов. Хотя это  было,  но это факт.
Если я вру,  пусть я не доживу до завтрашнего дня, пусть меня семьдесят семь
раз закопают живым в  землю. Если большевики  договорились с этими злыднями,
значит, все будет  хорошо, чтобы я так видел своих  детей здоровыми, как это
правда. Поверьте  мне,  я не такой человек,  чтобы  разбрасывать  слова, как
пьяный матрос разбрасывает медяки".
   Беленький был  чудовищный лгун,  но говорил он с таким убеждением,  что
заставлял  себя слушать.  Слушать его  слушали,  однако  все  с  облегчением
вздохнули,  когда  мадам Чемадурова  объявила через своего приказчика, чтобы
соседи пришли рано  утром в ее магазин. Это было хорошо придумано, не станут
же петлюровцы искать евреев в магазине церковной утвари!
   Утром была  тишина,  тревожная тишина  безвластия. Французские  корабли
ушли, а  петлюровцы скакали  со  стороны степи и  еще  не  успели вступить в
город.  Но  злое  дело  уже  делалось. В  синодальной  типографии печатались
черносотенные прокламации.  (Так как их не пришлось в те дни распространить,
то через год, при большевиках, когда реквизировали все имущество типографии,
прокламации  достались  школьникам, и на оборотной стороне мы решали на  них
арифметические  задачи.)  Некоторые  видели,  как  разъезжал  по  городу  на
собственных дрожках  светило - окулист  Севостьянов.  Он стоял в  котелке, в
демисезонном пальто  с  узким бархатным  воротником,  благостно улыбающийся,
опираясь  одной  рукой  на  плечо кучера,  а другой на что-то  указывая двум
темным личностям, сидевшим позади него. Чудодейственные  руки,  возвращавшие
людям зрение,  теперь указывали  путь в кромешную тьму, которая жила  в душе
целителя глаз.
   Железные шторы магазинов были прикреплены болтами к земле, у будок, где
продавались  жареные  каштаны, стыли оставленные на произвол судьбы жаровни,
ворота  были заперты, сквозь  их крошечные окошечки  с фанерными  задвижками
было  видно, как  невысокий  ветерок  с  моря,  предвестник  ожидаемой бури,
медленно катил по опустевшим улицам свернувшиеся, как жесть, листья. Осень в
этот  день