бастовала. Плесневело ее виноградное  мясо  на  лозах,  падали ее
яблоки, созревшие  для своей гибели, гнили  в  гавани  на  дубках ее арбузы,
томилось вино в ее давильнях, буро-красный лом ее листьев загрязнил улицы, а
золотая  осень -  где  же  она  была,  лядащая? Бродила ли она  в полусонном
отупении  по  берегам нежилого,  холодеющего моря, дрыхла ли без  просыпу  в
позабытой  Богом слободской мазанке? А может быть, не пришла еще ее  пора, и
тем, кто сажал и растил, дано только в жалкой, слабой старости собирать свои
сгнившие плоды.

   Глава четвертая

   Наступил  полдень,  а  форма  государственного  правления была  все еще
неизвестна жителям.  Город стал медленно оживать. Поднялись шторы магазинов,
и сентябрьское густое, плотное  солнце легло  на галантерею, посуду, меховые
шкурки, готовое платье. Открылись ворота, появились прохожие.
   Есть опыт тысячелетних мук, опыт инквизиции, костров, виселиц, массовых
убийств,  но  этот  опыт  ничтожен по сравнению  с  опытом труда,  торговли,
дружеских бесед. Напрасно думают, что  враги жизни легко обманывают наивное,
забывчивое человечество.  Опыт  печали стоек и велик, но если  бы он одержал
победу над опытом счастья, то нельзя было бы жить на земле.
   - Миша, не хотите ли полчасика прогуляться, до Кардинальской и обратно?
- спросил Александр Рафаилович.
   Мише больше  улыбалось  в  эту  минуту побыть  с  Володей  и  Елей,  но
предложение  учителя  показалось  ему  лестным.   Мише  бояться  нечего,  он
православное дите, а какой молодец Александр Рафаилович!
   - Все они не понимают,  что проснулась могучая народная сила,  - сказал
учитель. - И большевики направят эту темную силу куда следует.
   Конечно, он сознавал, что с мальчиком смешно вести такие  разговоры, но
что  поделаешь, если  никто в  доме Чемадуровой  не понимал, что  проснулась
народная сила (они в простоте душевной сами  себя  считали  народом и вот не
проснулись), а Александру Рафаиловичу мучительно хотелось высказаться.
   Они дошли до небольшого  Греческого  базара. Это  был почти  правильный
круг, образованный старинными домами причудливой постройки, с колониальными,
без окон, лавками внизу,  крытыми галереями наверху - кусочек Генуи, Балкан.
В центре этого круга помещалась восьмиугольная общественная уборная, на чьих
стенах  записывались  похабные  блестки  приморского фольклора  и  чей запах
смешивался  с запахом  ванили,  прелых листьев, приклеенных пылью  к горячей
земле, с нерусским запахом  фиников  и кофе.  Базар  был почти пуст, кое-где
вяло торговали. Внезапно из-за каменного столба для афиш показался человек с
редкой бородкой и красными испуганными глазами.
   - Сумасшедшие, куда вы идете, они уже здесь, прячьтесь! - крикнул он и,
перебирая ногами, вскочил в одну из лавок. Она тут же за ним закрылась.
   Александр Рафаилович и Миша повернули назад. У Карантинной они услышали
топот и побежали. Вдруг  они увидели  греческую  кофейню.  Ее летний зал был
просто  частью  улицы,  почти  до  самой  мостовой  доходила  ограда.  Между
каменными  столбиками,  как  паруса,  надутые  ветром,  зыбились  продранные
брезентовые занавеси. Из  того  же брезента был  сделан  тент.  Сама кофейня
была, разумеется,  заперта, люди  скрылись  быстро  - стулья опрокинуты,  на
одном  из столов остались кости нардов, на асфальтовом  полу среди подвижных
солнечных пятен валялись раскрытая полураздавленная коробка папирос "Сальве"
и прибор наргиле.
   Они вошли в  летний зал, присели, тяжело дыша, и стали  смотреть сквозь
продранные занавеси. Появились петлюровцы.
   Это хаты  с  соломенными  папахами и  вишневыми садочками,  это  дикое,
буйное  поле,  это запорожская сечь,  это половецкая  кочевая орда хлынула в
город мирных ремесел и магазинов,  банков  и таможни, думы и биржи, кофеен и
университета,  казарм и заводов, в город, в котором не  сеяли, не  жали,  не
задавали корм скотине,  но который жил  за счет тех, кто в поте лица сеял  и
жал, - город столь опасный, коварный и притягательный.
   Понимаем ли мы сущность восстаний? Кто, собственно говоря, восстает? Ну
хорошо,  в Париже строили баррикады знатоки Сен-Симона и Фурье. Не последние
дураки были и  у нас на Сенатской площади. А  кто были те повстанцы, которых
повел Муссолини? Или те, что в американском городке поднялись против судьи и
шерифа и линчевали негров? Или те,  что в октябре семнадцатого года  громили
булочные,  а  потом  приходили ночью  с мандатом, чтобы  изымать  излишки  у
перепуганных  жителей? Простые люди, мы с вами, рабочие, крестьяне, трудовая
интеллигенция.  Не  разными  путями  шли к  Петлюре  и в  Красную  Армию, не
разными. Семнадцатый  год имел  предшественников в  прошлые  времена, даже в
глубокой  древности,  но  только  в  семнадцатом  году, впервые за всю  свою
победную  мощь,  народ  восстал не  против  деспотии,  а  против демократии.
Националистический  социализм  (родившийся  у  нас  в  России) и  сейчас  не
прекратил свое движение. Он, националистический социализм, иногда называемый
фашизмом, есть самое реакционное движение самых широких народных масс.
   В город ворвался, видимо, передовой отряд. Всадники, живописно одетые в
лохматые  шапки,  в бурки,  в пестрые жупаны, в английские френчи, в кожаные
штаны,  ловко,  небрежно  сидели  на  лошадках,  казавшихся  маленькими   по
сравнению  с этими рослыми, загорелыми  богатырями,  обвешанными  патронными
лентами, с пистолетами, саблями.
   Они были веселы и если пьяны, то  от  спирта победы, от  захвата  этого
всегда  нарядного,  богатого,  с  презрительным  прищуром  города.  Один  из
всадников, с  перекошенным от сабельного удара ртом, играл на гитаре  что-то
заунывное,  играл  неумело,  но   зато  сидя  верхом!   Другой,  без  шапки,
остриженный,  как сечевик, с  косичкой, почему-то держал  в  свободной  руке
большую бронзовую чернильницу. "Пан писарь", - подумал Миша.  Впереди, но не
самым  первым, скакал красивый, с черными  усиками  над пухлой губой, совсем
молоденький  завоеватель. Знамя,  желто-лазурное,  как  небо,  трепетало над
шоколадной гривой его  коня.  С краю возвышался великан,  пожилой  человек в
очках,  похожий на  капельдинера в нашем оперном театре.  Голубая матерчатая
нашивка  в  виде бутона виднелась  во впадине  его  остроконечной  смушковой
шапки. Он толкнул нагайкой соседнего верхового (того, кто играл на гитаре) и
громко крикнул:
   -  Дивись,  яка  красуня!  "Ах,  аставьте  миня,  маладой  челавек,   я
масковська баришня!"
   Он  указал  нагайкой на афишу  с  поясным  изображением  артистки  Веры
Холодной, еще на прошлой  неделе выступавшей в иллюзионе "Экран жизни". Все,
кто услышал его передразнивание москалей, засмеялись беззлобным смехом.
   Уэллс рассказывает о гениальном биологе, который на необитаемом острове
после  мучительных вивисекций превращал шакалов, гиен, волков, тигров, собак
в людей.  Эти существа при невнимательном взгляде уже ничем не отличались от
венца творения, но они не  умели  смеяться. А петлюровские ордынцы смеялись,
как  люди, рожденные от людей,  у них  были  матери,  сестры, невесты,  они,
наверно,  знали человеческое  горе, человеческую  радость.  Они даже  любили
погрустить, поплакать, и не только пьяными слезами. Почему же город закрылся
от них ставнями,  шторами,  воротами, засовами, почему ни одна живая душа не
покажется на улице?
   Нет, вот  она,  живая  душа.  Напротив  кофейни  на чугунных ступеньках
чьей-то  наглухо  забитой квартиры сидела старая женщина. Рядом с ней стояло
ведро с горячими кукурузными  початками, лежал  носовой платок - на нем была
насыпана крупная желтая соль.
   - Бабуся, почем пшенка? Яку валюту берэш? - крикнул всадник в бурке.
   Старуха  ничего не  ответила, только привстала  и  низко поклонилась, и
петлюровцы  опять  громко  рассмеялись:  шутка  их  товарища  насчет  валюты
показалась им удачной.
   Мише они  очень понравились. Ему чудилось, что он видел  их уже раньше,
много раз, на базаре, когда они лениво лежали на возах, остро пахнущих сеном
и животной плотью, а  их  бойкие  жинки, в чистых платочках до самых бровей,
вынимали  из сена поросят, гусей, яйца,  торговались, длинно  божились.  Они
говорили   не  по-русски,   назывались  хохлами,   и  вот  они   переоделись
запорожскими казаками, и это так весело. Странно, что заморских зуавов никто
не боялся, а эти славные хлопцы внушают всем такой ужас.
   Отряд скрылся за поворотом, оставив запах степи, коня, кожи - и другой,
идущий от  кучек,  разбросанных  лошадьми  по  торцовой  мостовой.  До  дома
Чемадуровой  было  только  два квартала  Николаевского проспекта.  Александр
Рафаилович взял Мишу за руку и побежал. На бегу он все успел сказать:
   -  Вот она, народная  армия, армия крестьянской революции. Мещане берут
напрокат лодку и, напившись, поют в море о Стеньке Разине. А стоит появиться
живому Разину - дрейфят. Что и требовалось доказать.
   Он  уже в  душе приветствовал  петлюровцев. Он готов был приветствовать
всякую  власть,  и  прежде  всего - сильную  и  рожденную плебсом. Александр
Рафаилович Кемпфер, милый чудак, сам того не сознавая, презирал  побежденных
и языческим, бескорыстным обожанием обожал победителей. Впрочем, таким ли уж
бескорыстным? Возразят: а корысть в чем?
   А   в  том  корысть,  чтобы  быть   ближе   к  власти,  к  ее   пазухе.
Националистический  социализм  античеловечен, если  под  человеком  понимать
божественную  душу  в  животной  плоти  Но  этот  же  социализм  удивительно
человечен, если  под  человеком понимать двуногое,  владеющее  средствами  и
орудиями  производства, пожирающее живую плоть и убивающее  себе  подобных в
условиях общественной жизни. Необычайная, поразительная сила  фашизма в том,
что  он живет не  вовне, а  внутри  нас. Если извлечь  из  человека душу, то
окажется, что все, из чего состоит наша плоть, и  есть фашизм. А велика сила
плоти! Индийская "Бхагавадгита" учит, что человек,  стремясь к совершенству,
должен  отказаться  от  хотения.  Хотения  плоти  суть  основа  фашизма, ибо
животное-человек -  хочет. Фашизм начался давно -  тогда, когда человеческая
плоть отвергла свое божественное происхождение.
   Человек хочет  не  только  денег, еды, водки, одежды, услад  похоти. Он
хочет уважения, хочет  быть  какой-то ступенькой  выше  другого  человека, -
потому-то  национально-социалистическое государство всегда  сословно, всегда
ступенчато,  оно лишает  льгот и привилегий  одних  и щедро, но не навсегда,
отдает  их  другим.  Вот  лейтенантик в царстве  смерти, в  дыму  и пламени,
вступает в партию  по боевой  характеристике, без кандидатского стажа. Какая
ему от  этого корысть?  Немец  дошел до Волги,  еще  неизвестно, как  сказал
поэт-лауреат,  по какой рубеж Россия  и  что будет с  Россией.  Потом,  если
выживет, лейтенант скажет, что  был тогда охвачен  высоким душевным порывом.
Но  почему  этот  душевный  порыв привел его  именно в ту партию, которая  у
власти? Почему не пошел он, скажем, к  адвентистам  седьмого дня? Потому что
то  был не душевный  порыв, спала его  божественная  душа, а животная  плоть
хотела, даже на краю  гибели она  не  могла не хотеть, ибо была плотью, и он
тянулся к большой и жаркой пазухе.
   Когда  Миша пришел домой,  он  увидел, что  мама  лежит  на  кровати  с
головой, повязанной полотенцем. От нее пахло уксусом. Папа, Федор Федорович,
без  пиджака,  в  незастегнутой  жилетке  (кадык  его  был  сдавлен  твердым
крахмальным  воротничком),  дрожащими  руками наливал валерьяну,  отсчитывая
губами капли.
   - Явился, босяк? Где  пропадал? Маму в гроб загнать хочешь?  Давно ты у
меня ремешка не пробовал!
   Ремешок был иероглифом гнева. Миша его никогда не пробовал.
   -  Папа,   не  сердитесь,  я  гулял   с  Александром  Рафаиловичем,  до
Кардинальской и обратно. Папа, я петлюровцев видел!
   У Федора Федоровича была привычка - не слышно,  одними  губами  как  бы
повторять слова собеседника. Миша любил эту папину привычку, даже пытался ей
подражать.  Он подошел к отцу, ухватился за его  подтяжки, потерся  носом  о
нижнюю пуговицу жилетки.
   - Мишенька, поешь, родной, синенькие и помидоры, а  потом грушу, только
ты ее помой, я забыла, - как всегда, слабым голосом сказала Юлия Ивановна. -
Мы еще с тобой немецким не  занимались. Как  тебе не стыдно так меня мучить,
сколько я дум  передумала, а тебя нет, и у Цыбульских нет, и у Володи. Евреи
прячутся у Чемадуровой, я решила, что ты  там, с Еличкой, пошла, а тебя нет.
Разве  можно в  такое время  уходить  из дому? Вода не идет, на кухне  стоит
миска с водой. Достань из шкафа свежее полотенце, суровое.
   Миша жадно ел и расписывал петлюровцев. Шутка сказать, еще никто  их не
видел, а он видел.
   - Папа, Александр Рафаилович говорит, что это проснулась народная сила.
   - Он дурак, - рассердился Федор Федорович.  - Университет окончил, а  в
жизни разбирается, как индюк в итальянской бухгалтерии. Ну пойдем, проведаем
соседей Это позорно, что ты именно сейчас покинул своих друзей.
   -  Миша,  возьми   грушу  для  Елички,  -  сказала  Юлия  Ивановна.   -
Возвращайтесь поскорее. Господи, спаси несчастных, покарай злодеев!
   - Юля, мы только на минутку. Я к тебе пришлю Рашель.
   - Да, да, надо вам туда, ступайте. А разве Рашель...
   - Дома сидит. Не  верит, что будет погром. Цыбульский орал на  нее,  но
она ведь упрямая.
   В магазин Чемадуровой пошли со двора, через комнату Сосновиков. Двери в
комнату были раскрыты настежь, мебель придвинута  к стенам, чтобы легче было
убежать, если погромщики все-таки ворвутся к Чемадуровой. А куда убежать?
   Федор Федорович постучал, пройдя с Мишей через  всю комнату, в железные
двери магазина:
   - Откройте, это я, Лоренц.
   Засов на дверях со стороны  магазина был снят и косо упирался в  пол. В
магазине была полутьма.  Шторы на всех  окнах  спущены, свет проникал  через
узорное стекло  наружных дверей, и этот  солнечный свет  улицы  казался тоже
испуганным, он  с  какой-то  унизительной  робостью  ложился  на  паркет, на
длинную темную стойку,  на иконы, пустые  оклады, кресты различной величины,
на   полки,   где  стояли   чаши,  подсвечники,   кадильницы,  фонарики,  не
распроданные на Пасху,  где лежали ризы, сложенные исподом кверху, пакеты  с
восковыми свечами.  И  на лица  падал этот свет, на лица  стариков, мужчин и
женщин, которые  обрели первоначально-ханаанские черты. И на лики падал этот
свет,  на  лики  апостолов,  и  они  ожили  среди  соплеменников  своих,   и
византийские  их  глаза,  видавшие  нездешнюю  красоту,  спасительное  чудо,
наполнила простая, грубая, земная правда страдания.
   Лицо притихшей Зинаиды Моисеевны стало прекрасным от страха за себя, за
мужа,  за свою девочку. Она стояла, прижимаясь  спиной к  холодной кафельной
печке и обнимая старую свекровь. Ионкис в визитке (он вчера гулял всю ночь у
родственников на свадьбе) и столяр Димитраки сторожили у наружных дверей, на
которые умышленно не были спущены  шторы: здесь, мол,  православные, бояться
им  нечего.  Казалось, что смугло-желтое лицо Димитраки  написано  восточным
богомазом.
   На  собственной  табуретке сидела  жена Ионкиса,  мелкокурчавая  пышная
красавица, и часто  дышала своими большими белыми яблоками в шелковых сумках
лифчика. Фрида Сосновик лежала животом кверху на вытертом кожаном диванчике:
здесь обычно  сиживали в своих холщовых  подрясниках  оптовые  покупатели  -
священники  из  окрестных  степных сел. Вольф  снимал  батистовым  платочком
капельки пота со лба жены.
   У крайнего подоконника в серой мгле шепотом беседовали мужчины: скорняк
Беленький, Абрам и Александр Кемферы, подмастерье Ионкиса Бориска Варгавтик.
Скорняк  мучился:  он  порывался  подробно  рассказать  о том,  как  Троцкий
запретил Симону Петлюре  устраивать  еврейские  погромы  и  за это отдал ему
Одессу, Херсон и Николаев, кое-что он слышал, кое-что придумал сам, он знал,
что  этот  рассказ  будет приятен  Бориске,  который,  говорят, что-то начал
крутиться последнее время возле большевиков (а почему бы не сказать приятное
человеку?). Слова так и вырывались из его рта, но Беленький боялся оскорбить
чувства их спасительницы - Чемадуровой.
   Детей  не было видно  - они прятались  за длинной стойкой, пересекавшей
весь  магазин.   В  конце  стойки  на  высоком,  с  лесенкой,  стуле  грузно
возвышалась у кассы-конторки маленькая Чемадурова,  уже тогда старая, но еще
крепкая. Золотой крестик  смутно мерцал на ее  полной груди. Она сурово, как
бы  нехотя  отвечала на  какие-то горячие речи мадам Варути, наклонившейся к
ней из-за конторки.
   То,  что вместе с искавшими  спасения находились Чемадурова, Димитраки,
Федор  Федорович,  мадам Варути,  что  именно  в магазине  церковной  утвари
спасались  преследуемые,  не  было в  те времена случайностью. Потом времена
переменились.
   Люди, строго  и  привычно дожидавшиеся  своей  участи, пыльная  полоска
света, дрожавшая  в помещении, - не  напоминало ли все это  картину из годов
раннего христианства? Полумрак, блеск икон и крестов, блеск расширенных глаз
святых мучеников  и  живых, грешных людей - так, наверно, было  в катакомбах
Рима  при  Нероне,  в  малоазийских  провинциях  при  Юлиане  Отступнике,  в
Александрии во  времена Ипатии. И  подобно тому как на полотне, очищенном от
нелепых, вялых  красок ремесленника, проступает  могучая старая живопись,  -
проступили и  в том, распятом, черты сына  плотника из  горной Галилеи, и он
стал похож на Абрама Кемпфера, на Беленького, и его глаза, прежде недвижные,
наполнились бездонным и жарким, вдохновенным и деятельным стремлением спасти
детей своих.
   Никаких звуков не  доходило  с Николаевского  проспекта, всегда  такого
оживленного,  и это  молчание города  только  усиливало страх. Миша зашел за
стойку.  Внутри  ее,  в  длинном  чреве  за полузакрытой задвижкой, спали на
матрасике годовалые ровесницы -  Соня  Ионкис  и Фанни Кемпфер. Трое младших
Беленьких, здоровые  драчуны  и зубоскалы,  играли  в подкидного дурака. Еля
Сосновик, вытянув,  насколько могла, кривые гипсовые ножки, сидела на низком
чемоданчике. "Здесь,  наверно,  спрятано  золото  Вольфа",  - вспомнил  Миша
разговоры взрослых. Володя Варути, хотя и сидел на  полу, казался  выше Ели.
Он говорил, заикаясь сильнее обычного:
   -  Никакого Бога нет.  Сама посуди:  разве  можно было создать Землю за
каких-нибудь  шесть дней? Она  биллионы лет была раскалена, может, триллионы
лет   охлаждалась.  Ну,  естественно,  появились  на  ней  живые   существа,
крохотные, вроде бактерий.
   - Как же они все-таки появились? Из ничего?
   - Дурочка,  подумай:  откуда на  человеке появляются  вши? От грязи.  А
Земля же была грязная. Вся  трудность  в том, чтобы возникло хоть что-нибудь
живое, а тут и человеку появиться - плевое дело.
   Еля задумчиво отвечала:
   -  А мне хочется верить в Бога.  Я люблю  его.  Я люблю читать  Библию,
особенно  про Иосифа, как братья  его продали в  Египет.  Такая  странность:
когда читаю, я плачу, но мне хорошо...
   - Здравствуй, Еля, - сказал Миша и дал ей грушу.
   - Спасибо. Где ты был?
   - Я видел петлюровцев.
   - Вот брехун, - сказал Володя.
   Раздался стук в дверь из комнаты Сосновиков. Еля сползла с чемоданчика.
Женщины завопили. "Не  бойтесь, - крикнул стоявший у двери Маркус Беленький,
взрослый сын скорняка, - это Костя Помолов!"
   - Только  большевиков  мне  тут не хватает,- сказала Чемадурова.  - Имя
отца позорит. Не надо впускать этого грабителя.
   Но  Костя Помолов  уже  вошел  в  магазин. Миша  навсегда  запомнил это
мгновение: растерянное лицо альбиноса Маркуса, болезненно-белесое (потом это
лицо  стало  другим,  совсем другим),  и нескладная  фигура Кости  Помолова,
который  снял  фуражку с двумя молоточками,  заморгал близорукими  глазами и
начал:
   - Товарищи...
   -  По вертепам сидят  твои  товарищи, а здесь честные  люди, - отрезала
Чемадурова.
   - Товарищи, погрома не будет.  Сейчас в городской думе выст