ас  на  глазах  вырвался  из
первозданных глубин; не власть повелевала им,  а  он  повелевал  властью,  и
стоило  ему указать пальцем на деревья, которые должны были плодоносить, как
они плодоносили, на животных, которые должны были дать приплод, как они  его
давали,  на  людей,  которые  обязаны преуспевать, и они преуспевали; он мог
прекратить дождь в  тех  местах,  где  он  мешал  урожаю,  и  заставить  его
пролиться  над засушливыми землями. "Я это знаю, потому что я сам видел это,
сеньор!" Легенда о нем сложилась задолго до того, как он  достиг  абсолютной
власти  и сам поверил в то, что он ее достиг, сложилась еще в те годы, когда
он безоглядно верил в предсказания и толкования страшных снов, когда он  мог
прервать  только  что  начатую  поездку  из-за  того,  что вещая птица пигва
запела, пролетая над его головой, перенести на другой день  свою  встречу  с
народом  из-за того, что его мать, Бендисьон Альварадо, обнаружила в курином
яйце два желтка: а однажды он отказался от своей  свиты,  от  сопровождавших
его  повсюду сенаторов и депутатов, которые обычно произносили за него речи,
ибо он  не  осмеливался  их  произносить,  отказался  потому,  что  накануне
очередной  поездки  увидел  себя  в  кошмаре дурного сна в каком-то огромном
пустынном доме, где его окружили со всех  сторон  бледные  мужчины  в  серых
сюртуках,  вооруженные  ножами  для разделки мяса; осклабясь, они кололи его
этими ножами, и как он ни увертывался, куда ни  поворачивался,  повсюду  его
встречали  острия  ножей,  готовых  поранить  ему  лицо и выколоть глаза; он
чувствовал себя загнанным  зверем  в  окружении  этих  бледных,  молчаливых,
странно улыбающихся убийц, которые никак не могли решить, кто из них нанесет
ему  последний  удар,  кто завершит обряд жертвоприношения и первым напьется
его крови; но он уже не чувствовал ни страха,  ни  злобы,  а  лишь  огромное
облегчение,  которое  охватывало  его  все больше и больше по мере того, как
жизнь уходила из тела; он стал невесомым, на душе было так покойно  и  ясно,
что  он тоже улыбался, улыбался своим убийцам и своему собственному уделу; и
вот, наконец, некто, кто был в этом сне его сыном, пырнул его ножом  в  пах,
выпустил  из  него последний воздух, и кровь брызнула на белесые стены этого
дома, на белесые стены кошмара. "И тогда я закрыл  свое  лицо  пропитавшимся
кровью  пончо  чтобы те кто не признал меня живым не опознали меня мертвым и
упал на пол и предсмертные судороги охватили мое тело".  Сон  был  настолько
реальным,  что  он  не  удержался  и  тотчас  пересказал его своему земляку,
министру здравоохранения, а тот усугубил мрачное состояние его духа,  сказав
напрямик, что такая смерть уже описана в истории человечества: "Точно такая,
мой  генерал!"  И  министр  здравоохранения  взял пухлый, с подпалинами, том
генерала Лаутаро Муньоса и прочитал один эпизод, в котором описывалась такая
смерть, подобное убийство. "Точь-в-точь  как  в  моем  сне  мать!  Слушая  я
вспомнил  все  вплоть  до  позабытых  подробностей вроде той что проснувшись
после того сна увидел как сами  собой  без  малейшего  ветра  отворились  во
дворце все двадцать три окна а ведь в том сне мне нанесли ровно двадцать три
раны. Какое жуткое совпадение!" Совпадения на том не кончились, сон оказался
в  руку, ибо на той же неделе было совершено бандитское нападение на сенат и
на верховный суд при равнодушном попустительстве вооруженных сил: нападавшие
разрушили до основания нашу национальную святыню -- здание сената, в котором
герои борьбы за независимость провозгласили некогда суверенитет нашей нации;
пламя  пожара  бушевало  до  поздней  ночи,  его   хорошо   было   видно   с
президентского  балкона, однако президента нимало не опечалила весть, что от
исторического здания не осталось даже фундамента, что саму  память  об  этом
здании  кто-то  постарался  вырвать  с  корнем;  нам  было  обещано примерно
наказать преступников, которые так никогда и не были найдены, и  воздвигнуть
точную  копию  Дома  Героев,  чьи руины сохранились до нынешних дней. Что же
касается сенаторов и служителей правосудия, то он и не думал утаивать от них
дурные предзнаменования своего сна, а напротив, был рад  случаю,  оправдывая
свои  действия полученным во сне предостережением, разогнать законодателей и
разрушить судебный аппарат старой республики; он осыпал сенаторов, депутатов
и  верховных  судей  (в  которых  перестал  нуждаться,  ибо  не  нуждался  в
подтверждении  законности  своей  власти)  почестями  и наградами, сделал их
богатыми людьми и назначил послами в благодатные далекие страны, оставив при
себе в качестве своей верной тени босого молчаливого  индейца,  вооруженного
мачете;  тот  индеец  не  покидал  его ни на миг, первым пробовал его воду и
пищу,  следил,  чтобы  никто  не  приблизился  к  нему  сверх  установленной
дистанции.  "Этот  индеец стоял у моей двери, пока президент проводил у меня
несколько часов. Болтали, что президент мой тайный любовник, хотя  на  самом
деле  он  посещал  меня  два раза в месяц, чтобы я гадала ему на картах. Это
тянулось много лет, все то время, пока он еще считал себя смертным, пока его
еще мучили сомнения, пока он еще признавал, что  может  ошибаться,  и  верил
картам  больше,  нежели  своему  дикому инстинкту. Обычно он приходил ко мне
напуганный чем-либо и постаревший от страха, такой, каким он предстал передо
мной впервые, когда молча протянул ко мне свои руки,  свои  круглые  ладони,
туго,  как жабий живот, обтянутые гладкой кожей, -- никогда прежде и никогда
потом  я  не  видела  таких  рук,  никогда   за   всю   мою   долгую   жизнь
предсказательницы  судеб!  Он  положил  обе  руки на стол с выражением немой
мольбы и отчаяния, я видела, что его гнетет глухая тревога и неверие в себя,
что он лишился мечты и надежды, и меня поразили тогда не столько  его  руки,
сколько  его  безмерная  тоска  и одиночество. Я пожалела его бедное сердце,
сердце старика, измученное сомнениями, и стала ему  гадать,  но  его  судьба
оставалась  для  меня  непостижимой, наглухо скрытой. Ничего невозможно было
узнать ни по его ладоням, ни другими способами гадания, которыми я  владела,
потому  что,  как  только он снимал колоду, карты становились темней воды во
облацех, кофейная гуща в его чашке  превращалась  в  мутную  взвесь.  Ничего
невозможно  было  узнать  о  нем  лично никакими способами, зато, гадая ему,
нетрудно было совершенно отчетливо увидеть судьбу связанных с  ним,  близких
ему  людей.  Так,  я  отчетливо  увидела  его  мать,  Бендисьон Альварадо, и
показала ему, как  она  в  далеком  будущем,  находясь  в  таком  преклонном
возрасте,  что  глаза  ее  слепнут,  раскрашивает  каких-то  неведомых птиц,
раскрашивает, не различая цветов, и он сказал: "Бедная мама!" А в другой раз
мы увидели, гадая, наш  город,  разрушенный  таким  свирепым  циклоном,  что
женское  имя  циклона  звучало как чудовищная насмешка. А однажды мы увидели
мужчину в зеленой маске и со шпагой в руке, и президент с тревогой  спросил,
где  этот человек пребывает, и карты ответили, что по вторникам этот человек
находится близко от президента, ближе, чем в другие дни недели, и он сказал:
"Ага!" -- и спросил, какого цвета глаза у этого человека, и карты  ответили,
что  один  глаз  у него цвета гуарапо, цвета вина, если рассматривать его на
свет, а другой глаз его темен, и он сказал:  "Ага!"  --  и  спросил,  каковы
намерения  этого  человека.  И  я  не  удержалась  и сказала ему правду, всю
правду, явленную мне картами, --  я  сказала,  что  зеленая  маска  означает
предательство  и  вероломство, а он вскричал торжествующе: "Ага! Я знаю, кто
это! Знаю!" Этим человеком оказался полковник Нарсисо Мираваль, один из  его
ближайших  помощников, который через пару дней выстрелил из пистолета себе в
ухо и даже не оставил никакой записки, бедняга..."
     Вот так, основываясь на карточных  гаданиях,  он  предопределял  судьбы
людей  и  судьбы  отечества,  его  исторические  пути  до  тех  пор, пока не
прослышал о единственной в своем роде провидице, которая, гадая  на  простой
воде,  могла  предсказать,  кто как и когда умрет, и тайно отправился искать
эту провидицу в сопровождении своего ангела-хранителя с мачете, и по  горным
тропам, по ущельям, где может пройти только мул, добрался до одинокой хижины
на  плоскогорье,  где  жила та провидица со своей правнучкой, у которой было
трое детей, а четвертого ребенка она вот-вот  собиралась  родить  --  вдова,
месяц  назад  похоронившая  мужа;  саму  провидицу он нашел в глубине темной
комнаты; старуха была парализована и почти слепа, но когда  она  велела  ему
держать  руки  над  лоханью  с  водой,  потемки  развеялись,  вода  в лохани
засветилась внутренним ясным и чистым светом, и он увидел в этой воде самого
себя, как в зеркале, увидел, что он лежит на полу, ничком, в  полевой  форме
без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на левом; он спросил, где это
происходит, что это за место, где он лежит ничком на полу, и старая женщина,
разглядывая  сияние воды в лохани, отвечала, что это происходит в комнате не
большей по  размерам,  чем  ее  комната,  что  она  видит  письменный  стол,
электрический  вентилятор, видит окно, выходящее на море, видит белые стены,
на которых висят  портреты  каких-то  лошадей  и  знамя  с  вышитым  на  нем
драконом. И тогда он сказал: "Ага!", потому что узнал по этому описанию свой
кабинет,  находящийся  по  соседству  с залом заседаний, и спросил: "А как я
умру? Насильственной  смертью  или  от  дурной  болезни?",  на  что  старуха
отвечала,  что  нет,  он  не  умрет  ни насильственной смертью, ни от дурной
болезни, что смерть его будет естественной и придет к нему во сне, без боли,
и тогда он сказал: "Ага!" -- и спросил, замерев:  "А  когда  это  случится?"
Старуха  ответила,  что  он  может  спать  спокойно,  что  он  доживет до ее
возраста, до ста семи лет, после чего проживет  еще  сто  двадцать  пять,  и
только   тогда   это   случится.   "Ага",   --  сказал  он  и  убил  больную
старуху-провидицу в ее гамаке, задушив ее ремешком от своей  золотой  шпоры,
безболезненно,  как  профессиональный  палач,  хотя  прежде  никогда  никого
самолично не убивал, ни людей, ни животных, ни на войне, ни в мирное  время,
-- бедная  женщина  была  единственным  живым  существом,  которое  он  убил
собственноручно, убил с тем, чтобы никто на всем  белом  свете,  кроме  него
самого, не знал, как, где и когда он умрет. Воспоминания об этой совершенной
им  подлости  не  тревожили его душу в осенние ночи, не терзали его совесть.
Напротив, он любил вспоминать об этом в похвалу и назидание самому себе,  --
вот  каким  нужно  быть  решительным  и  беспощадным, а когда Мануэла Санчес
испарилась во мраке затмения, он вспоминал о своей былой беспощадности снова
и снова, растравляя ее в себе,  чтобы  хоть  как-то  избавиться  от  чувства
унижения,  вырвать  жало издевки, жгущее ему все нутро, и он ложился в гамак
под тамариндами и, слушая, как позванивают в  листве  тамариндов  колокольцы
ветра,  с  ненавистью  думал  о  Мануэле Санчес, с ненавистью, лишающей сна,
думал и думал, пока вооруженные силы искали Мануэлу на суше,  на  море  и  в
воздухе,  в  беспредельной мертвой пустыне, где добывают селитру, искали, не
находя даже следов, и он с ожесточением терзался вопросом: "Куда же ты  черт
бы  тебя подрал подевалась где ты спряталась от меня где ты укрылась так что
моя рука не может дотянуться до тебя? О если бы она дотянулась ты бы  узнала
что такое власть!" Жгучая ненависть все больше овладевала им, шляпа, лежащая
у  него  на  груди, вздрагивала от яростных ударов сердца, он словно бы и не
слышал своей матери,  Бендисьон  Альварадо,  которая  настоятельно  пыталась
дознаться,  что  с  ним:  "Почему ты молчишь со дня затмения? Почему глядишь
только в самого себя?" Он молча вставал и уходил, выматерив  про  себя  свою
матушку,  уходил,  волоча  свои  слоновьи ноги, чувствуя в душе кровоточащую
рану глубоко уязвленного самолюбия, исходя желчью и в  горестном  недоумении
спрашивая  неведомо  у  кого: "И это происходит со мной? Это я превратился в
такого идиота что не знаю как мне быть как жить? Это  я  перестал  быть  как
прежде  хозяином  своей  судьбы?  И  все  из-за того что вошел в дом девки с
разрешения ее матери а не так как вошел некогда в  прохладу  и  тишину  дома
Франсиски  Линеро  в  Сантос-Игеронес?" Случай с Франсиской Линеро произошел
еще в те времена, когда не было Патрисио  Арагонеса  и  он  самолично  являл
людям  лик  власти.  "Он  вошел,  даже  не  постучав дверным молотком, вошел
потому, что так ему захотелось, вошел одновременно  с  боем  часов,  которые
возвещали одиннадцать, и я слышала с террасы над патио, как в такт бою часов
звенит  его  золотая  шпора,  узнала  слоновий  топот его шагов по кирпичной
дорожке патио, и, еще не видя его, представила его себе  в  полный  рост,  и
ужаснулась,  ужаснулась  еще  до  того, как он появился на пороге внутренней
террасы, где я находилась,  террасы  над  патио;  среди  золотистых  гераней
кричала  выпь,  возвещающая,  как  и часы, что уже одиннадцать, пела иволга,
одурманенная душистым ароматом  бананов  гвинео,  сорванные  сочные  гроздья
покачивались   под   навесом   террасы;   солнечные  зайчики  того  рокового
августовского вторника  поигрывали  в  свежей  листве,  на  плодах,  налитых
медовой  сладостью,  покрытых  медовыми пятнами, поигрывали на туше молодого
оленя, которого мой муж Понсио Даса застрелил на рассвете  и  подвесил  вниз
головой,  чтобы  стекала  кровь,  подвесил там, под навесом террасы, рядом с
гроздьями гвинео. И вот он вошел, более страшный и угрюмый,  чем  это  могло
привидеться  в  страшном  сне,  вошел  в грязных, залепленных болотной тиной
сапогах, в мокрой от пота куртке цвета хаки, без оружия на поясе, но рядом с
ним безмолвно стоял босой индеец, держа руку на рукояти  мачете.  Я  увидела
беспощадные  глаза, глаза, которые говорили о неминуемом, а он медленно, как
в полусне, протянул свою женственную руку к бананам гвинео,  сорвал  один  и
жадно  съел  его, а затем сорвал и съел еще один, и еще один, жуя всем ртом,
чавкая так, что казалось, это чавкает болото". Он пожирал гвинео  и  пожирал
глазами  чудное  тело  Франсиски  Линеро, а та не знала, куда ей деваться от
стыда, она была совсем молодая женщина и недавно вышла замуж, такие  взгляды
глубоко  смущали  ее,  но она видела, что он пришел удовлетворить с ней свое
желание, видела, что  это  неотвратимо,  ибо  только  он  один  был  властен
отвратить  это.  "Я  едва  расслышала  стесненное ужасом дыхание моего мужа,
который сел рядом со мной, и мы оба окаменели,  взявшись  за  руки,  и  наши
сердца,   соединенные,  как  на  открытках  с  голубками,  бились  как  одно
испуганное сердце, а этот чудовищный старик стоял в двух шагах от нас и  все
пожирал  и  пожирал гвинео, швыряя шкурки через плечо, и все смотрел на меня
не мигая, в упор. А когда он обчистил целую ветку, сожрал все плоды, которые
были на ней, оставил ее, голую, рядом с тушей оленя, то  подал  знак  своему
босому  индейцу  и  сказал моему мужу Понсио Даса: "Выйди потолковать с моим
приятелем, он должен уладить с тобой одно дельце!" А я  хотя  и  умирала  от
страха,  но  все  же  сумела сообразить, что единственный способ спасти свою
жизнь -- это дать ему делать со мной, с моим  телом  все,  что  он  захочет,
прямо здесь, на обеденном столе, и сама помогала ему раздевать себя, а то он
путался в кружевах, я задыхалась от его зловонного запаха, а он одним ударом
лапы  разорвал  на  мне  белье  и  стал  неумело лапать меня, а я машинально
думала: "Святая Троица, я ведь даже  не  подмывалась  сегодня,  какой  срам,
времени  не  было  из-за  этой возни с оленем". И вот наконец он получил то,
чего желал, но сделал это так торопливо и плохо, как если бы  он  был  много
старше  или совсем молокосос. Он был настолько подавлен, что его трудно было
узнать, стал плакать теплыми, как моча, слезами, и  такое  скорбное  было  у
него  лицо,  такая тоска в глазах, такое огромное сиротское одиночество, что
мне стало его жалко, его и всех мужчин на свете,  так  жалко,  что  я  стала
гладить   его  по  голове  кончиками  пальцев,  стала  утешать:  "Полно,  не
расстраивайтесь так, мой генерал, не надо! Еще вся жизнь впереди". А  в  это
самое  время  босой индеец с мачете увел Понсио Даса в глубь сада и убил его
там, потому что иначе генерал обзавелся бы заклятым  врагом  на  всю  жизнь,
убил  и  изрезал тело на такие мелкие кусочки, что их принялись растаскивать
свиньи, так что беднягу Понсио не удалось даже собрать в целости перед  тем,
как  похоронить, -- вот каким он был, вот какие воспоминания являлись к нему
из прошлого, лишь усугубляя мрачное состояние его духа, его злобу, вызванную
тем, что густой настой его власти оказался настолько разбавленным  водичкой,
что  власть  эта  была  бессильна  разбить  колдовские  чары  какого-то  там
затмения! Черная желчь стала разливаться в нем, когда он  сидел  за  игорным
столиком   напротив  хладнокровного  и  невозмутимого  генерала  Родриго  де
Агилара, своего дорогого друга, единственного из военных, кому  он  доверял,
кому  вверил  свою  жизнь  после  того,  как  подагра сковала суставы босого
ангела-хранителя, вооруженного мачете; он глядел на своего дорогого друга  и
думал,  что,  может,  причина  всех  несчастий состоит как раз в том, что он
слишком доверяет своему дорогому другу,  в  том,  что  он  дал  ему  слишком
большие  права.  "Разве  не мой дорогой и любимый друг постарался превратить
меня в вола  разве  не  он  пытался  лишить  меня  всех  признаков  каудильо
просто-напросто  сбрить  с меня эти признаки разве не он старался сделать из
меня дворцового инвалида чьи приказы  можно  и  не  выполнять  разве  не  он
придумал  всю  эту  вредную  затею  с  двойником заставляя меня прятаться за
чьей-то спиной заставляя бояться собственных появлений перед народом даже  в
окружении  своры  телохранителей  а  ведь в добрые старые времена один босой
индеец прокладывал мне дорогу сквозь людские толпы ударами своего  мачете  с
криком  сторонитесь  рогоносцы идет властитель и ничего не случалось плохого
хотя мы еще не умели различать в этом человеческом  лесу  в  котором  ревела
буря  оваций  где  истинные  патриоты а где коварные предатели и бандиты это
теперь мы знаем что  наиболее  коварные  громче  всех  орут  да  здравствует
настоящий  мужчина  да  здравствует генерал ублюдки один индеец справлялся с
громадными толпами а теперь моему дорогому  другу  не  хватает  армии  чтобы
найти  эту  дерьмовую  королеву!"  И,  вспоминая,  как  она  ускользнула, не
понимая, как она сумела  ускользнуть  сквозь  глухой  забор  его  старческой
похоти,  он  внезапно швырял костяшки домино на пол, прерывал партию в самом
разгаре и удалялся, матерясь на  чем  свет  стоит;  однажды,  прервав  таким
образом  партию,  он  вдруг  почувствовал  глубокую  угнетенность и какую-то
вялость, подумал вдруг, что все в этом мире рано  или  поздно  находит  свое
место,  один  он  остается  неприкаянным;  ему стало необыкновенно душно, он
удивился, что рубашка сделалась совершенно мокрой от пота в часы, когда жара
обычно спадает, учуял в запахах морских испарений  запах  падали,  кила  его
заныла  от  влажного зноя и свистнула дудкой, а он не понимал, в чем дело, и
сказал  сам  себе:  "Это  просто  духота".  Но  подумалось  об  этом  как-то
неуверенно  и  неопределенно, что-то продолжало томить его, когда он стоял у
окна, пытаясь угадать, что за странный свет за окном,  почему  словно  вымер
город,  почему  он  столь  пустынен,  как  будто  единственными  его  живыми
обитателями остались  стаи  грифов,  да  и  те  испуганно  покидают  карнизы
больницы  для бедных, где они обычно дремлют; а еще живым существом в городе
был слепец, который стоял на площади де Армас  и,  словно  чувствуя  смутное
беспокойство  глядящего  в