мы готовили к этой ночи праздничные
фейерверки, сочиняли радостную музыку,  готовились  торжественно  звонить  в
колокола, -- впервые за последние сто лет не для того, чтобы восхвалять его,
а   в  ожидании  его  неминуемого  конца,  который  должны  были  возвестить
одиннадцать гулких ударов  ровно  в  одиннадцать  часов  вечера.  Сам  он  в
ожидании  знаменательного  явления  кометы  находился  на плоской крыше дома
Мануэлы Санчес, сидел на стуле между Мануэлой и ее матерью и шумно  вздыхал,
чтобы они не услышали, как испуганно стучит его сердце, вздыхал и смотрел на
оцепеневшее  в  жутком  предчувствии  небо,  ощущая рядом с собой сладостное
ночное дыхание Мануэлы Санчес, волнующие запахи ее плоти. Но вот он услышал,
как  зарокотали  вдали  барабаны   заклинателей   кометы,   услышал   глухие
причитания,  услышал  подобный  подземному  вулканическому  гулу гул людских
толп, встающих на колени  перед  вестницей  катаклизма,  перед  таинственным
существом,  для  которого он был пылинкой, а его необъятная власть -- ничем,
для которого его возраст был короче мгновения, ибо само  оно  было  воистину
вечным.  И  он впервые ощутил беспредельность времени, впервые по-настоящему
ужаснулся тому, что смертен, и в этот миг увидел ее. "Смотри, королева,  это
она  вон  там!" Она возникала из глубин мироздания, выплывала из космической
бездны, она, кто был древнее всего нашего  мира,  скорбная  огненная  медуза
величиной  в  полнеба; каждая секунда ее движения по орбите на целый миллион
километров приближала ее к родным истокам -- скоро  все  услышали  шорох  ее
движения,  как  будто  зашуршала от ветра бахрома из серебристой фольги; все
увидели ее скорбный лик, ее полные  слез  глаза,  змеиные  космы  ее  волос,
растрепанные космическими вихрями: она проходила, оставляя за собой свечение
звездной пыли, рой метеоритов, глыбы обугленных лун, подобные тем, от ударов
которых,  еще  до  возникновения  времени  на  земле, образовались океанские
кратеры,  --  проходила  огненная   медуза   с   растрепанными   светящимися
змеевидными  волосами.  "Смотри,  королева,  хорошенько  смотри, ведь только
через сто лет она появится снова!" -- услышала его шепот Мануэла Санчес и  в
страхе  перекрестилась,  прекрасная  как  никогда,  в  фосфорическом  сиянии
кометы, осыпанная звездной пылью, перекрестилась и схватилась за  его  руку.
"Мать моя Бендисьон Альварадо это произошло Мануэла Санчес схватилась за мою
руку!" Она и не заметила, как это случилось, потому что, увидев разверзшуюся
перед  нею  пропасть  вечности, ужаснулась, непроизвольно попыталась обрести
какую-то  опору  и  бессознательно  оперлась  на  его   руку,   инстинктивно
схватилась  за эту выхоленную, гладкую руку хищника с президентской печаткой
на безымянном пальце, за  эту  полную  скрытого  жара  руку,  выпеченную  на
медленно  пылающих  углях  власти.  Мы  же  мало были взволнованы библейским
чудом, огненной медузой, которая затмила созвездия  и  вызвала  над  страной
звездный  дождь,  мы  почти  не обращали внимания на само это чудо, ибо были
поглощены ожиданием его немедленных последствий; даже самые недоверчивые  из
нас верили, что вот-вот произойдет нечто неслыханное, смертельный катаклизм,
что  разрушатся  сами  основы христианства и начнется эра Третьего завета; в
тщетном ожидании великой перемены мы пробыли на  улицах  до  утра,  а  затем
разошлись  по  домам,  измученные  не  бессонной ночью, а нашим нетерпеливым
ожиданием; мы расходились по домам,  бредя  по  улицам,  усеянным  звездными
осколками,  запорошенным  звездной пылью, и женщины-метельщицы уже подметали
этот небесный мусор, оставленный кометой, а мы все равно не  хотели  верить,
что  ничего  не  случилось,  ничего  не  произошло,  что  мы  стали жертвами
величайшего  исторического  обмана  --  ведь  официальные  органы   объявили
благополучное   прохождение   кометы   победой   режима   над   силами  зла;
благополучное прохождение огненной медузы  было  использовано  и  для  того,
чтобы  положить  конец  пересудам  о странных болезнях президента, ибо разве
болен человек, управляющий ходом небесных странниц?  Было  опубликовано  его
торжественное  послание  к  народу,  в  котором  он  объявил о своем решении
оставаться на своем посту  вплоть  до  второго  пришествия  кометы.  Гремела
музыка,  и  взрывались  фейерверки, которыми нам полагалось бы отпраздновать
его смерть и падение режима,  но  он  был  равнодушен  к  этой  музыке  и  к
транспарантам,  с которыми пришли на площадь толпы народа, выкрикивающие то,
что было начертано на транспарантах: "Вечная слава спасителю  отечества!  Да
живет  он  века  и  расскажет  о  нас потомкам!" На все это он не обращал ни
малейшего внимания, не занимался даже самыми ответственными государственными
делами, перепоручив их чиновникам, ибо его терзало воспоминание о том, как в
его руке пылала ручка Мануэлы Санчес; он умирал от желания еще раз  пережить
этот  миг  счастья,  даже  если  бы  из-за  этого изменилась природа вещей и
повредилось все мироздание; он  желал  этого  так  страстно,  что,  в  конце
концов,  стал  просить  ученых,  чтобы  они изобрели пиротехническую комету,
летучую звезду, огненного небесного дракона,  любое  устройство,  достаточно
впечатляющее,  чтобы  вызвать у прекрасной юной женщины головокружение перед
ликом вечности; однако единственное, что смогли пообещать ему ученые, -- это
полное солнечное затмение,  в  среду,  на  будущей  неделе,  в  четыре  часа
пополудни;  ему  не  оставалось ничего другого, как согласиться; затмение же
получилось что надо, настоящая  ночь  наступила  среди  бела  дня,  зажглись
звезды,  закрылись  цветы,  куры уселись на насесты, забеспокоились собаки и
кошки, а он сидел рядом с Мануэлей Санчес и вбирал в  себя  ее  дыхание,  ее
легкое  вечернее  дыхание,  которое  становилось сладостным ночным дыханием,
вбирал в себя запах розы, которая увядала, обманутая темнотой.  "Это  только
ради тебя королева это твое затмение!" Но Мануэла Санчес ничего не ответила,
не  коснулась его руки, он больше не слышал ее дыхания -- она показалась ему
нереальной. И тогда он протянул руку, чтобы дотронуться до нее в темноте, но
рука его встретила пустоту; кончиками пальцев он ощупал стул, на котором она
только что сидела, стул еще хранил ее  запах,  но  самой  ее  не  было,  она
исчезла,  и он стал искать ее по всему огромному дому, шаря руками по стенам
и по углам, глядя во тьму сомнамбулическими  глазами  и  горестно  вопрошая:
"Где  ты Мануэла Санчес моего несчастья я ищу тебя и не нахожу в ночи твоего
затмения где же твоя немилосердная рука где же твоя роза?" Он плыл во  тьме,
как   заблудившийся  в  неведомых  водах  водолаз,  плыл,  натыкаясь  то  на
фантастического лангуста -- гальванометр, то на невиданные кораллы -- часы с
музыкальным боем, то на  диковинных  крабов,  которые  были  приборами,  для
иллюзионистских  фокусов, но нигде в этих водах тьмы, в этом доме-складе его
подарков, он не находил Мануэлы Санчес, не слышал даже ее дыхания, подобного
дыханию орхидеи, и по  мере  того  как  исчезали  тени  эфемерной  ночи,  он
постигал  свет  безжалостной  правды, свет, развеявший иллюзии. И в этот час
рассвета, наступивший в шесть часов  пополудни,  он  ощутил  такую  глубокую
тоску, какой не знал никогда, и почувствовал себя старше самого Бога; он был
так  одинок  в этом огромном пустынном доме, как никто в целом мире. "Вечное
абсолютное одиночество в этом мире без тебя моя королева утраченная на  веки
вечные  в загадочной тьме затмения". Еще бесконечно долго длились потом годы
его власти, но он так и не нашел Мануэлу  Санчес,  хотя  часто  искал  ее  в
лабиринтах  дома-склада:  "Где  ты Мануэла Санчес моей погибели?" Она словно
испарилась в ту ночь затмения.  Ему  говорили,  будто  кто-то  видел  ее  на
грандиозном  карнавале  в  Пуэрто-Рико,  где она будто бы носила имя Елена и
была зарезана кем-то, но выяснилось, однако, что то была не  она;  говорили,
что она плясала румбу на празднике в честь памяти отчаянного виртуоза румбы,
лихого  румберо  Папы  Монтеро,  но  оказалось, что та плясунья была не она;
говорили, что видели ее на островах Барловенто, там, где пещеры, где танцуют
у входа в пещеры под бой барабанов; говорили, что видели ее  на  гуляньях  в
Аракатаке,  где  она  кружилась  в  стремительном вихре Панамских бубнов; но
всякий раз выяснялось, что то была не она. -- "Дьявол ее унес, мой  генерал,
дьявол,  не  иначе!"  --  и  если  он не умер тогда от злого отчаяния, то не
потому, что у него не хватало  злобной  решимости  предать  себя  смерти,  а
потому, что он знал, что умрет не от любви, знал, что ему не суждено умереть
от  любви,  знал  с  того  далекого  вечера,  когда,  в  самом начале своего
владычества, обратился к гадалке-провидице, чтобы та погадала ему  на  воде,
чтобы  волшебная  вода  явила  то,  что  не записано на ладони, о чем нельзя
узнать, гадая на картах и на кофейной гуще, ни  на  чем  другом,  --  только
зеркало  первородных  вод  может  явить  сокровенную  тайну  судьбы. И в том
зеркале первородных вод он увидел тогда свою смерть, увидел, как  он  умрет,
увидел, себя самого умершим естественной смертью, во сне, в соседнем с залом
заседаний  кабинете, увидел себя лежащим ничком на полу, в той позе, в какой
засыпал на протяжении всей своей долгой жизни, зарывшись лицом в ладони, как
в подушку, в полевой форме без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на
левом, в неопределенном возрасте между  ста  семью  и  двумястами  тридцатью
двумя годами.
     Так  мы  его  и  нашли  накануне  его  осени, то есть не его, а останки
Патрисио Арагонеса, и вот спустя много лет после мнимой его смерти мы  снова
нашли его мертвое тело -- в том же месте, в той же позе, в той же одежде, но
в  эти  смутные  времена  никто  ни  в  чем  не  был  уверен  и никто не мог
поручиться, что на сей раз это действительно его тело, что этот  исклеванный
грифами   и   пожираемый   червями   труп  старца  --  именно  его  труп;  в
обезображенной разложением руке невозможно было  признать  руку  влюбленного
государственного  мужа,  руку  человека,  который  хватался  за  сердце,  не
встретив взаимности со стороны необыкновенной девушки эпохи  Великого  Шума;
не  было  ничего,  что  помогло  бы нам безошибочно установить его личность.
Разумеется, в этом не было ничего удивительного, ведь даже  во  времена  его
наивысшей  славы  возникали  сомнения в его реальном существовании; даже те,
кто ему служил, понятия не имели о его действительном возрасте и облике, ибо
в разных местах и при разных  обстоятельствах  он  выглядел  по-разному:  на
ярмарке, участвуя в томболе, он казался восьмидесятилетним, на аудиенции его
можно  было  принять  за  шестидесятилетнего, а на официальных торжествах он
представал мужчиной моложе сорока лет. Посол Пальмерстон, один из  последних
дипломатов,  вручивших  ему  свои  верительные  грамоты,  рассказал  в своих
запрещенных в нашей стране мемуарах, что трудно было представить себе  более
глубокого старика, рассказал о том невообразимом беспорядке, который царил в
президентском дворце: "Мне приходилось обходить горы выброшенных бумаг, горы
коровьих  лепешек и собачьего кала. В коридорах гнили собачьи объедки, здесь
же дремали сами собаки. Ни один  человек  из  тех,  кто  сидел  в  служебных
помещениях, не мог ответить ни на один мой вопрос, и мне пришлось обратиться
к  прокаженным и паралитикам, которые к тому времени занимали жилые покои, с
просьбой указать мне дорогу  в  зал  государственного  совета.  В  зале  том
бродили  куры и пытались клевать колосья изображенных на гобеленах пшеничных
полей,  а  какая-то  корова  рвала  холст  с  изображением  епископа,   явно
намереваясь  его сожрать. Что же касается президента, то я тотчас догадался,
что он глух как пень. Это было видно не только  по  тому,  что  он  невпопад
отвечал на мои вопросы, -- он, кроме того, выразил сожаление, что молчат все
его  птицы,  в то время как птицы пели на все голоса: казалось, что ты идешь
через девственный лес в ранний час рассвета. Внезапно он  прервал  церемонию
вручения  верительных  грамот,  просветлел  лицом,  сложил  ладонь ковшиком,
приставил ее к уху и, кивая на окна, за которыми некогда плескалось море,  а
теперь  лежала пыльная равнина, заорал что есть мочи, назвав меня Ститсоном:
"Слышите, мой дорогой Ститсон? Это топот мулов! Они бегут, потому  что  море
возвращается!  Слышите?"  Не  верилось, что этот дряхлый старец был когда-то
отважным предводителем федералистов, народным кумиром, который в первые годы
своего режима любил внезапно появляться в  городах  и  селениях,  почти  без
охраны,  в  сопровождении  одного-единственного гуахиро, вооруженного только
мачете, и небольшой свиты, состоящей из депутатов и  сенаторов,  которых  он
назначал  мановением  пальца,  сообразуясь  с  пожеланиями  своего  желудка.
Появляясь в том  или  ином  селении,  он  интересовался  видами  на  урожай,
здоровьем  скота  и  личными делами каждого жителя. Обычно он разговаривал с
народом на площади селения, сидя в кресле-качалке в тени манговых  деревьев,
обмахиваясь  от  жары  вовсе не генеральской, а самой обыкновенной фуражкой,
какую постоянно носил в те годы, и хотя казалось, что  он  слушает  вполуха,
дремлет,  разморенный  жарой,  на самом деле он слышал и запоминал абсолютно
все, что ему говорили мужчины и женщины селения, которых он знал по именам и
фамилиям, -- поименный список жителей  всей  страны  удерживал  он  в  своей
голове,  и  тысячи  цифр,  и  все без исключения проблемы нации. "Поди сюда,
Хасинта Моралес, -- позвал он меня, не открывая глаз.  --  Расскажи-ка  нам,
что сталось с тем парнем, которого я забрил в армию в прошлом году, чтобы он
узнал почем фунт лиха, чтобы прописали ему парочку хороших клистиров, -- как
он там?" "Здорово, Хуан Прието, -- сказал он мне, -- как чувствует себя твой
племенной бык? Неплохо помогли ему мои заговоры от чумы -- все черви из ушей
повыползали,  помнишь?"  А мне он сказал: "Ну что, Матильда Перальта, чем ты
меня отблагодаришь за то, что возвращаю тебе твоего беглого  муженька?  Вот,
полюбуйся:  мы  приволокли  его  на веревке, и я сам предупредил его, что он
сгниет с китайскими колодками на ногах, если еще раз попытается  смыться  от
законной  жены".  Столь  же просто и скоро, как в делах житейских, вершил он
суд и расправу в делах общественных, приказывая  мяснику  публично  отрубить
руку  проворовавшемуся  казначею,  с  видом знатока судил обо всем на свете,
даже о помидорах и о почве, на которой они выросли;  распробовав  помидор  с
чьего-либо  огорода,  он  авторитетно  заявлял сопровождавшим его агрономам:
"Этой почве недостает навоза, и не какого-нибудь там,  а  помета  ослов.  Не
ослиц!  Я  распоряжусь, чтоб завезли за счет правительства!" И со смехом шел
дальше".
     "Он заглянул ко мне в окно и  сказал  весело:  "Ага,  это  ты,  Лоренса
Лопес!  Как  работает  твоя  швейная  машина?" Эту машину он подарил мне лет
двадцать назад, и я сказала, что она давно скончалась, что тут уж ничего  не
поделаешь, ничто не вечно -- ни люди, ни вещи. Но он сказал, что я ничего не
понимаю,  что  мир вечен, вошел в дом и принялся разбирать машину при помощи
отвертки, заливать в нее из масленки машинное масло и совсем позабыл о своей
свите, которая ожидала его на улице. Он  возился  с  машиной  долго,  иногда
тяжело  отдувался,  сопел,  как  бык, перемазался весь машинным маслом, даже
лицо у него было перемазано, но часа через три машина заработала как новая!"
Вот как это было в те  времена,  когда  он  не  видел  разницы  между  самым
пустячным  житейским  делом  и  делом  государственной  важности, решал их с
одинаковой серьезностью и упорством, в те времена, когда он искренне  верил,
что  счастье  можно  подарить людям, а смерть обмануть при помощи солдатской
смекалки. И вот -- дряхлый старец! И никак не  верилось,  что  этот  дряхлый
старец  --  тот  самый  человек,  чья власть была столь велика, что, если он
спрашивал,  который  теперь  час,  ему  отвечали:  "Который  прикажете,  мой
генерал!"  --  и,  действительно,  он  вертел сутками, как хотел, приказывал
считать день ночью, а ночь -- днем, если это было  ему  нужно  и  удобно,  и
переносил со дня на день обязательные праздники, так составлял их календарь,
чтобы  его  появление  в  том  или ином районе страны совпадало с каким-либо
праздником, чтобы на тот же самый праздник он поспел и в другом месте; везде
и  всюду  он  появлялся  в  сопровождении  своей  тени  --  босого  индейца,
вооруженного   мачете,   в   сопровождении  своих  горемычных  сенаторов,  с
великолепными бойцовыми петухами в деревянных  клетках,  петухами,  готовыми
ринуться  в  бой  против  самых  отчаянных  петухов любого селения; в каждом
селении непременно устраивались петушиные бои; он громко  заключал  пари  со
зрителями,  делая  ставку на того или иного петуха; от его странного хохота,
похожего на барабанную дробь, дрожал помост  гальеры,  хохот  этот  заглушал
музыку  и хлопки ракет, потому что все мы должны были хохотать вместе с ним,
молчать, страдая, когда он молчал и переживал, взрываться бурными  овациями,
когда  его  петухи  одерживали  победу  над  нашими,  которые были настолько
искусно приучены терпеть поражение от  его  петухов,  что  ни  разу  нас  не
подвели,  если не считать того случая, когда лихой петух Дионисио Игуарана в
стремительной неотразимой атаке заклевал  насмерть  сизого  петуха  высокого
гостя;  все  замерло,  но  генерал  поднялся  со своего места и направился к
Дионисио, пожал ему руку и сказал: "Хвалю, ты настоящий мужчина!" Он  был  в
хорошем,  просто  превосходном  настроении, и ему ничего не стоило похвалить
Дионисио, он был ему даже благодарен за острое ощущение и спросил:  "Сколько
ты  хочешь  за  этого  красного  петуха?",  -- на что Дионисио Игуаран робко
ответил: "Этот петух ваш, господин генерал, возьмите его";  толпа  наградила
Дионисио   рукоплесканиями,  когда  он,  сопровождаемый  грохотом  музыки  и
взрывами  петард,  отправился  домой,  показывая   всем   шесть   прекрасных
породистых  петухов,  подаренных ему взамен непобедимого красного; но той же
ночью  Дионисио  Игуаран  заперся  в  своей  спальне,  выпил  целую   бутыль
тростникового  самодельного  рома и повесился на веревке от гамака, бедняга,
потому  что  слишком  хорошо  знал,  какие  бесчисленные  беды  и  несчастья
подстерегают  отмеченного высокой милостью человека; сам же генерал не давал
себе отчета в том, что вслед за его радостным появлением, по  окончании  его
визита,  на  людей  сыплются  несчастья,  что  за  ним тянется кровавый след
убийств "нежелательных лиц"; он не задумывался о вечном  проклятии,  которое
становилось  уделом  его приверженцев, попавших в беду из-за того, что он по
ошибке назвал  их  не  так,  как  следовало,  да  еще  в  присутствии  своих
услужливых  наймитов,  которые  истолковывали  ошибку,  обмолвку как команду
начать преследование ни в чем не повинных людей. Он бродил  по  всей  стране
странной  походкой  армадильо,  заросший,  провонявший  едким  потом,  и мог
внезапно появиться в любом доме, в любой кухне,  заставляя  обитателей  дома
дрожать  от  страха  при  виде  этого  вроде  бы безобидного странника; а он
зачерпывал тотумой воду из глиняной кадки, пил, утоляя жажду, а то  подходил
к  кастрюле  и  рукой  доставал  из  нее  куски  мяса  и насыщался, такой уж
свойский, такой уж  простой,  что  становилось  жутко,  хотя  сам  он  и  не
подозревал,  что  отныне  на  этом  доме  вечно  будет  стоять  отметина его
посещения; он вел себя так просто отнюдь не из политического расчета, отнюдь
не потому, что жаждал любви и  признания,  как  это  было  в  более  поздние
времена,  а  потому,  что и впрямь был прост, был таким, каким был, и власть
еще не была засасывающей трясиной, какой она стала в  годы  его  пресыщенной
осени,  а  была  бурным  потоком,  который  у  н