х словах, как "хор", "хо-бот" и "хо-мяк"!" Затем она смазывала маслом из
зернышек какао ржавые шарниры его  ног,  смазывала  раздраженную  постоянным
ношением  бандажа кожу, припудривала тальком, как младенцу, его увядший зад,
награждая при этом материнскими  шлепками:  "Вот  тебе  за  твою  выходку  с
голландским  министром  финансов! Вот тебе! Вот тебе!" Далее она добивалась,
чтобы он  искупил  свою  провинность,  разрешив  бедным  монашеским  орденам
вернуться  в страну -- ведь некому заниматься приютами, больницами и другими
богоугодными заведениями.  Однако  тут  она  наталкивалась  на  его  угрюмую
непреклонную  злопамятность:  "Ни за что!" Не было такой силы, которая могла
бы его заставить изменить на глазах у всего мира однажды принятое  самолично
решение,  однако  Летисия  продолжала упрашивать его в астматической задышке
любовных утех: "Об одном прошу тебя,  жизнь  моя,  только  об  одном!  Пусть
вернутся   бедные  миссионеры,  ведь  они  жили  в  сторонке  и  никогда  не
вмешивались в твои дела!" Но он, пыхтя  от  своей  торопливой,  как  всегда,
страсти,  отвечал:  "Ни  за  что,  любовь  моя,  я  скорей умру, чем разрешу
вернуться этой своре юбконосцев, которые вместо  мулов  седлают  индейцев  и
выменивают  дрянные  стеклянные бусы на золотые наригеры и арракады, нет, ни
за  что!"  В  ответ  на  это  Летисия  не  спешила  уступать   его   мужским
домогательствам,  не  давала ему овладеть ее телом и продолжала свои мольбы,
чтобы он вернул духовенству конфискованные правительством  церковные  школы,
чтобы  он  снял  секвестр  с  церковного имущества, отдал церкви ее сахарные
заводы и превращенные в казармы храмы. Тогда он решительно  отворачивался  к
стене: "Я лучше откажусь от сладостных мук твоей бездонной любви, но никогда
не уступлю этим разбойникам Господа, этим коршунам, которые столько столетий
клевали  печень  родины.  Ни  за  что!  Они  не  вернутся!"  И  все-таки они
вернулись, мой генерал! Они  возвращались  в  страну  через  самые  узкие  и
незаметные щели, выполняя ваше конфиденциальное распоряжение: тихо и скрытно
высаживаться  в потаенных бухтах. Возвращались все, о ком просила Летисия, и
всем им возместили понесенные ими  убытки,  возместили  с  лихвой,  а  затем
вернули  церкви все конфискованное имущество, всю ее собственность, отменили
законы о гражданском браке и законы о разводе, отменили закон  об  отделении
школы  от  церкви -- отменили все законы, которые были приняты в отместку за
отказ канонизировать Бендисьон Альварадо, да пребудет она в Царствии Божием!
"Какого тебе еще надо?" Однако Летисии Насарено еще много чего было надо,  и
однажды  она  попросила его: "Приложи ухо к моему животу, и ты услышишь, как
подает голос ребенок, который растет там, в животе". Она сама была  испугана
этим  голосом,  исходившим  из ее нутра, из ее чрева, где в лоне благодатных
околоплодных вод, в блаженном раю плодного места, зашевелилась новая  плоть.
"Твоя  плоть",  --  сказала  Летисия, и он приложил к ее животу ухо, которым
лучше слышал, в котором меньше жужжало, и услыхал,  как  бьется  сердце  его
ребенка.  "Дитя нашего смертного греха, -- сказала Летисия, -- ребенок нашей
греховной любви, наш сын, который будет  наречен  Эммануэлем,  ибо  это  имя
божественное,  и на челе у него будет сиять знак его знатного происхождения,
и унаследует он от матери дух самопожертвования, а от родителя -- величие, и
будет он, как отец, по велению самой судьбы незримым поводырем всего сущего,
но  он   же   будет   проклят   небом   и   ославлен   своей   родиной   как
незаконнорожденный,  если  отец не освятит у алтаря то, что столько лет было
развратом,  греховным  сожительством,  святотатством!"  И  тогда  он  встал,
отшвыривая  кружевную  пену  полога над постелью, дыхание его стало подобным
клокотанию корабельного котла, и со дна его души  вырвался  яростный  вопль:
"Никогда! Скорей умру, чем женюсь!" Он удалился, шаркая громадными ножищами,
топая  по  залам  ставшего  ему  чуждым  дворца,  былое великолепие которого
засверкало вновь после бесконечно долгой ночи официального траура по  случаю
кончины  Бендисьон  Альварадо. Был сорван с карнизов истлевший креп траурных
занавесей, свет заливал покои, в окна врывалось дыхание  моря,  на  балконах
цвели  цветы,  звучали  военные  марши,  и  все  это  во исполнение приказа,
которого он не отдавал, который был отдан не им, но который,  без  сомнения,
был  в  его  стиле:  в  нем  была  спокойная  решительность  его  тона и его
безапелляционность. Поэтому он и одобрил этот приказ: "Согласен!" А  в  силу
другого  приказа,  который  тоже  был  отдан  не им, но тоже был им одобрен,
раскрыли свои двери закрытые было храмы,  вернулись  в  распоряжение  святых
отцов монастыри и кладбища, были восстановлены церковные праздники и великий
пост   --   в   распахнутые   настежь   балконные   двери  доносилось  пение
коленопреклоненных толп, тех самых, что совсем недавно славословили  его,  а
ныне  ликовали  по  случаю  прибытия  в  страну  Образа Господня. Образ этот
доставили на одном из кораблей во исполнение распоряжения Летисии, одного из
многих  ее  распоряжений,  которые  рождались  в  спальне,  которые  Летисия
отдавала самочинно, а он затем вынужден был их публично одобрять, делая вид,
что  это  его  собственные распоряжения, настаивая на них ради поддержания в
чужих  глазах  своего  авторитета.  Летисия  была  тайной   движущей   силой
бесконечных  процессий  верующих,  за  которыми  он с удивлением наблюдал из
своего окна, отмечая их гораздо большую многолюдность,  большую  массовость,
нежели  это  имело  место,  когда  толпы  фанатиков  шли на поклонение праху
Бендисьон Альварадо. Память о Бендисьон Альварадо всячески искоренялась,  те
же толпы верующих развеяли по ветру истлевшие лохмотья ее подвенечной фаты и
прах  ее костей, надгробная плита с ее именем была перевернута и вмурована в
стену склепа лицевой стороной, дабы ничто не напоминало о покойной  торговке
птицами,  которая  всю  жизнь  не  выпускала  из рук свои кисточки, придавая
сереньким птахам окраску иволги. "И все это  по  твоему  приказу  по  твоему
повелению  потому  что  ты  не могла допустить чтобы память о другой женщине
бросала тень на твою любовь ко мне Летисия Насарено моей беды сукина  дочь!"
Летисия  изменила его в таком возрасте, когда человек не меняется, разве что
смерть  преображает  его,  и  всякими  постельными  выбрыками  сломила   его
сопротивление относительно женитьбы, победила его детское упрямство, -- мол,
"скорей  умру,  чем  женюсь",  --  и заставила надеть новый бандаж, -- "а то
старый болтается, как бубенчик заблудившейся в темноте овцы",  --  заставила
надеть  лакированные сапоги, в которых он танцевал первый вальс с королевами
красоты, заставила пристегнуть к левому сапогу золотую шпору, подаренную ему
Великим Адмиралом как символ верховной  власти,  носимый  до  самой  смерти,
заставила  облачиться  в  расшитый золотом и украшенный позументами китель с
тяжелыми,  точно  у  статуи,  эполетами,  который  он  не  надевал   с   тех
незапамятных  времен,  когда  еще  вылезал  на  свет  Божий,  когда в оконце
президентской  кареты  можно  было  мельком  увидеть   задумчивый   профиль,
печальный взор, скорбный жест руки в шелковой перчатке; заставила надушиться
мужскими  духами,  пристегнуть  боевую  саблю, пришпилить все медали и ленту
кавалера ордена  Гроба  Господня,  которым  Папа  Римский  наградил  его  за
возвращение   церкви  конфискованного  имущества.  "Ты  разодела  меня,  как
балаганное чучело!" В таком виде она повела его рано утром в  сумрачный  зал
заседаний,  где от восковых свечей и увядающих на окнах апельсиновых веточек
стоял запах покойницкой, повела одного, без  всяких  шаферов  и  свидетелей,
повела,  заарканив  его  своей  послушницкой  фатой,  пряча  живот под двумя
юбками: нижней -- холщовой, грубой и плотной, как гипсовая шина,  и  верхней
-- шуршащей, муслиновой, -- семь месяцев было уже греховному плоду ее чрева,
и  она  пыталась  скрыть  свой позор. Они стояли, потея, цепенея от близости
невидимого  людского  моря,  которое  без  устали  рыскало  вокруг  мрачного
торжественного зала. Все подходы к нему были блокированы, все входы и выходы
закрыты,  окна  забраны полотнищами с государственными гербами -- зал должен
был казаться  вымершим,  необитаемым,  ибо  венчание  должно  было  остаться
величайшей тайной и ни одна душа в мире не должна была узнать о нем. Летисия
задыхалась  от  духоты,  страдала  из-за  нетерпеливых  толчков скороспелого
дитяти, который плавал во мраке отмелей ее чрева, -- ее  плод,  ее  мальчик.
"Ты  ведь  сам  хотел,  чтобы  это  был  мальчик!"  И вот этот мальчик пел в
подземельях ее существа таким же  потаенным  голосом,  каким  архиепископ  в
торжественном  облачении славил имя Господне, -- голосом, исходящим неведомо
откуда и таким приглушенным, что дремлющие в коридорах  охранники  никак  не
могли  его  расслышать.  И страх мальчика в ее чреве -- страх заблудившегося
водолаза -- был столь же темен, как  страх  архиепископа,  который  чуть  не
отдал Богу душу от ужаса, когда должен был задать чудовищному старцу вопрос:
"Согласен  ли ты взять в жены Летисию Мерседес Марию Насарено?" Никто доселе
не осмеливался и никто не осмелится впредь задать  ему  подобный  вопрос  --
согласен  ли  он  взять кого-то в жены! Никто во веки веков! Он в ответ едва
заметно моргнул и сказал:  "Согласен!"  И  чуть  слышно  звякнули  на  груди
регалии  --  оттого,  что  дрогнуло  сердце. Но слово "Согласен!" прозвучало
непреклонно, и в тот же миг ужасный ребенок чрева Летисии Насарено полностью
сориентировался в течениях околоплодных вод и устремился к свету. Летисия же
согнулась в три погибели и, всхлипывая, забормотала: "Боже милосердный,  яви
свою  милость  смиренной  рабе  твоей, поправшей ради плотских утешений твои
святые установления. Принимаю кару твою, Господи!" И тут она разодрала  свои
кружевные митенки, скрыв звуком раздираемых кружев хруст своих тазобедренных
костей,  присела  на  корточки  и  вынула  из-под  путаницы двух юбок своего
недоношенного ублюдка. Он был столь же беспомощен и таких же размеров, что и
недоношенный теленок. Летисия  приподняла  новорожденного,  приглядываясь  к
нему  в  тусклом  свете свечей импровизированного алтаря, и увидела, что это
мальчик. "Как вы  и  хотели,  мой  генерал,  --  мальчик!"  Это  был  хилый,
крохотный   мальчик,   которому   суждено   было   получить,  как  это  было
предусмотрено, божественное имя Эммануэль и ничем не прославить его, который
был произведен в дивизионные  генералы  с  предоставлением  всех  надлежащих
полномочий  в тот самый момент, когда отец положил его на жертвенный камень,
перерезал пуповину своей саблей и  признал  своим  единственным  и  законным
сыном: "Святой отец, окрестите его!"
     Это беспрецедентное событие явилось прелюдией новой эпохи, ознаменовало
собою  начало  ужасных  времен.  Те  времена  запомнились кордонами, которые
перегораживали улицы еще до рассвета, затем армия заставляла  людей  наглухо
закрывать  окна  и балконы, разгоняла ударами прикладов рыночную толпу, дабы
никто не мог  видеть,  как  появляется  и  стремительно  уносится  блестящий
бронированный  лимузин  с золотыми ручками на дверцах; а те, кто осмеливался
подглядывать,  спрятавшись  вопреки  запрету  на  крыше,  видели,  что   это
правительственный  лимузин,  личный  лимузин  президента,  и  видели  в этом
лимузине  не  древнего  старика  в  военной  форме,  а  низкорослую   бывшую
послушницу в соломенной шляпе с цветами из фетра, с целой связкой чернобурок
на  шее  --  даром что жара! Мы видели, как она вылезала из лимузина у ворот
рынка --  каждую  среду  по  утрам  --  и  в  сопровождении  эскорта  солдат
направлялась  на  рынок,  ведя за руку крошечного дивизионного генерала; ему
было в ту пору не больше трех лет, но он, кроме того,  был  столь  хрупок  и
нежен,  что  казался  девочкой,  одетой  в расшитый золотом парадный военный
мундир; мундир сидел на нем как влитой, казалось, он в нем и  родился  --  в
этом  мундире,  в  этой  форме,  которую стал носить еще до того, как у него
прорезались зубы, с той поры, как Летисия стала привозить его в  коляске  на
официальные  церемонии,  где он представлял своего отца, с той поры, как он,
сидя на руках у матери, стал проводить смотры своих войск; эта форма была на
нем, когда мать поднимала  его  над  головой  в  шуме  стадиона,  где  после
гандбольного матча публика устраивала овацию в честь юного генерала дивизии;
в  этой  форме он сосал материнскую грудь -- в открытом автомобиле, во время
парада по случаю национального праздника, -- Летисия не обращала внимания на
двусмысленные смешки и перемигивания высокопоставленной челяди,  созерцающей
младенца-генерала,   припавшего,   как   телок,   к   набухшему   соску.  На
дипломатических приемах он стал  присутствовать  с  тех  пор,  как  научился
обходиться  без  посторонней  помощи;  на  эти приемы он являлся не только в
мундире, но и при  боевых  медалях,  которые  выбирал  по  своему  вкусу  из
отцовской  шкатулки  с регалиями: это был мальчик серьезный, странный; уже в
шесть лет он умел держаться в обществе, на равных вел  беседу  со  взрослыми
людьми,  попивая  из  бокала  фруктовый сок вместо шампанского; он был очень
обаятелен и тактичен в беседах с людьми, хотя непонятно  было,  от  кого  он
унаследовал  эти  качества; правда, частенько случалось и так, что церемония
приема вдруг омрачалась, словно туча какая  набегала  в  торжественный  зал:
бледный  дофин, облеченный самой высокой властью, начинал зевать, становился
сопливым, засыпал... И замирало  время,  диалоги  обрывались  на  полуслове,
застывали  жесты,  слышался  шепот:  "Тише,  маленький  генерал уснул!" -- и
адъютант уносил его на руках сквозь толпу  лощеных  убийц  и  чопорных  дам,
которые, пряча иронический смешок за веерами из птичьих перьев, осмеливались
прошептать  еле слышно: "Какой кошмар! Если бы его превосходительство знал!"
Генерал же сам подогревал веру в то, будто он ничего не знает,  даже  самого
себя  убедил,  что  ему безразличны мелкие житейские страсти, что недостойно
его сана и величия обращать  внимание  на  выходки  мальчишки,  которого  он
признал  своим  единственным  сыном,  выделив  из  великого множества других
зачатых им детей,  равно  как  недостойно  его  сана  обращать  внимание  на
непомерные  претензии  Летисии  Насарено.  И  вот она прибывала на городской
рынок --  по  средам  на  рассвете,  --  ведя  за  руку  своего  игрушечного
генеральчика,  в  толпе  сопровождавших  ее  казарменных  кухарок  и отпетых
головорезов в денщицких мундирах. Эти люди казались какими-то  призраками  в
странном  свечении  раннего  утра,  плодом  воображения,  рождающимся в миг,
который предшествует восходу солнца  над  гладью  Карибского  моря,  --  они
входили  в  вонючую  воду бухты, залезали в нее по пояс, чтобы взобраться на
суденышки с залатанными парусами и ограбить эти суденышки, доставившие сюда,
в бывший работорговый порт, цветы с Мартиники и имбирь  из  Парамарибо;  они
грабили  на своем пути все, что видели, захватывали добычу штурмом, отнимали
у рыбаков  весь  их  улов,  забирали  даже  бросовую  рыбу,  которой  кормят
привезенных  на продажу свиней, -- они колотили свиней прикладами и забирали
даже эту сорную рыбу, там, возле допотопных, но и поныне действующих  весов,
на  которых  во  времена  работорговли  взвешивали рабов, -- на этих весах в
далекую-предалекую, доисторическую, ибо  это  было  до  него,  эпоху  стояла
невероятной  красоты  рабыня  из  Сенегала,  проданная  с  аукциона,  и  вес
уплаченного за нее золота превышал ее собственный вес.
     "Они опустошили все, мой генерал! Похлеще  саранчи,  похлеще  циклона!"
Однако он оставался невозмутимым перед лицом неминуемо назревающего скандала
и после этой среды, и после той, когда Летисия позволяла себе такое, чего он
не  позволил  бы  самому  себе. Она врывалась в торговые ряды, где продавали
птицу и овощи, сопровождаемая сворой  уличных  дворняг,  яростно  лающих  на
чернобурок,  чьи  стеклянные глаза повергали псов в исступление, но Летисия,
не обращая внимания на этот лай, с надменным видом продолжала  свое  шествие
под    гигантскими   сводами   торгового   зала,   среди   железных   колонн
художественного литья,  под  железными  ветвями  и  громадными  листьями  из
желтого  стекла,  под  громадными  яблоками  из  розового стекла, под рогами
изобилия из голубого стекла, полными сказочных даров растительного  царства.
Она  выбирала самые аппетитные фрукты и самые нежные свежие овощи, но стоило
ей дотронуться до них, как они теряли всю свою привлекательность,  всю  свою
свежесть, ибо таково было не осознаваемое ею свойство ее рук -- превращать в
скверну  все,  чего  она  касалась.  От  ее  прикосновения  еще  теплый хлеб
покрывался плесенью, а золото ее обручального кольца почернело.  Но  она  не
признавала за собой такого свойства и обрушивалась на торговок с бранью, что
они,  мол,  прячут то, что получше и посвежее, а ей предлагают всякую дрянь:
"Эти жалкие манго, которыми только свиней  кормить!  Жулики!  Суют  мне  эту
ауйаму, как будто я не слышу, что она звенит, как пустая башка музыканта!" А
в  другом конце рынка она вопила: "Разве это говядина? Потаскухи! Это дерьмо
с червями! Дураку видно, что эти ребра принадлежали не быку, а издохшему  от
холеры  ослу,  сукины  вы  дочки!" Так она вопила до хрипоты, пока кухарки с
корзинками и денщики с бадьями, из каких поят скот,  не  сгребали  все,  что
попадалось им на глаза. Разбойничьи крики Летисии были более пронзительными,
нежели   лай  своры  собак,  которые  так  и  норовили  вцепиться  в  хвосты
чернобурок, хранившие запахи заснеженного лисьего логова  на  острове  Принц
Эдвард,  откуда  Летисия выписывала чернобурок живыми, а ее брань была более
заковыристой и площадной, нежели ехидные реплики  говорящих  попугаев,  этих
краснобаев-гуакамая,  тайком  обученных своими хозяйками выкрикивать то, что
сами они с удовольствием крикнули бы в лицо Летисии:  "Летисия  --  воровка!
Монашка-проститутка!" Попугаи горланили это, сидя на железных ветвях колонн,
на  запыленных  стеклянных листьях под самым куполом рынка, где они были вне
досягаемости того пиратского вихря, того  буканьерского  самбапало,  который
повторялся   на   рассвете  каждую  среду,  знаменуя  собою  бурное  детство
крошечного лжегенерала, чей голос становился тем ласковей и нежней, а  жесты
тем утонченнее, чем больше он старался походить на мужчину, со звоном волоча
за собой по земле сабельку карточного короля. Он был совершенно невозмутим в
базарной  толчее,  где  происходил  весь  этот  грабеж,  держался  спокойно,
высокомерно, с достоинством, внушенным ему матерью для того,  чтобы  он  был
признан  исполненным  врожденного  благородства, в то время как сама она все
втаптывала в грязь рынка с яростью бешеной суки  и  с  похабной  бранью,  на
глазах  у невозмутимых черных старух в пестрых тюрбанах, -- старухи спокойно
выслушивали  ее  брань  и  равнодушно  смотрели  на  беззастенчивый  грабеж,
обмахиваясь  веерами  и  даже  не  моргнув  в своей бесконечной отрешенности
неподвижно сидящих идолов; казалось, они даже  не  дышат,  жуя  скатанные  в
шарики  листья  табака,  жуя  шарики  коки -- умиротворяющего зелья, которое
помогало им перетерпеть этот позор, эту вакханалию грабежа, кончавшуюся тем,
что  Летисия  Насарено  в  окружении  своей  своры,  держа  за  руку  своего
горе-генеральчика,  пробивалась к выходу среди взъерошенных собак и кричала:
"Счета предъявите правительству, оно заплатит!" Старухи еле слышно вздыхали:
"Боже мой, если бы генерал знал! Хоть бы кто-нибудь  решился  сказать  ему!"
Бедные  старухи  были  убеждены,  что  он  так  и  не узнал до самого своего
смертного часа о том, о чем, к величайшему его позору, знал  весь  мир:  что
его  единственная  и