сумели сократить неверие народа в  существование
власти  из  плоти  и  крови,  --  в ваше существование, генерал! Люди должны
знать, что в каждую последнюю среду  каждого  месяца  вы  делаете  доклад  о
деятельности   правительства,   и   они  должны  слышать  и  видеть  это  по
государственному радио и телевидению, ибо такой доклад утоляет  общественные
печали. Я беру на себя ответственность, генерал! Это я поставил здесь вазу с
шестью   микрофонами  в  виде  шести  подсолнухов  --  через  эти  микрофоны
записывались все ваши мысли вслух и все ваши ответы на мои вопросы,  которые
я задавал вам по пятницам. Вы и не подозревали, что ваши простодушные ответы
на мои вопросы -- не что иное, как фрагменты вашего ежемесячного обращения к
нации!  Но я хочу подчеркнуть, что никогда не использовались кадры, где было
бы чужое, не ваше изображение,  как  никогда  не  использовались  слова,  не
произнесенные  вами!  Вы  можете  убедиться в этом лично -- вот кинопленки и
пластинки грамзаписи!" И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра положил на его  стол
кинопленки  и  пластинки,  а  также бумагу, в которой содержалось письменное
изложение содеянного. "Я подписываю эту бумагу в вашем присутствии, генерал,
дабы  вы  распорядились  моей  судьбой  по  своему  усмотрению!"  Генерал  с
изумлением  уставился  на  Хосе  Игнасио Саенса де ла Барра -- до него вдруг
дошло, что Хосе Игнасио впервые явился к нему без своего пса, без  оружия  и
мертвенно-бледный,  --  вздохнул  и  сказал:  "Хорошо, Начо, исполняйте свой
долг". И, более старый, чем когда-либо, с видом бесконечно усталым откинулся
в мягком кресле, глядя  в  предательские  глаза  изображенных  на  портретах
героев,  -- взгляд его был более печален и более мрачен, нежели всегда, а на
лице застыло извечное выражение непредугадываемых намерений; это же каменное
выражение Хосе Игнасио Саенс де ла Барра  увидел  на  его  лице  две  недели
спустя,  когда вошел к нему в кабинет без доклада, силком волоча за собой на
поводке своего  добермана.  "Экстренная  новость,  ваше  превосходительство!
Готовится  вооруженное  восстание!  Только  вы  можете его предотвратить!" И
генерал узрел  наконец  неприметную  трещину,  которую  искал  много  лет  в
неприступной,  как  стена,  загадочной, как колдовство, душе этого человека.
"Мать моя Бендисьон Альварадо моего реванша, -- сказал он себе, --  да  ведь
этот  бедный рогоносец уделывается со страху!" Однако он ни единым жестом не
обнаружил ни своих мыслей, ни своих намерений, пеленая Саенса  де  ла  Барра
лучами  отеческой  ласки: "Не волнуйтесь, Начо, у нас много времени, и никто
нам не помешает обдумать, где же, черт подери, правда,  подлинная  правда  в
этой  трясине  противоречивых сообщений, которые кажутся менее достоверными,
чем ложь!" Выслушивая эту фразу, Саенс де ла Барра смотрел на свои карманные
часы: "Скоро семь, генерал! Командиры трех  родов  войск  заканчивают  ужин,
каждый  у  себя  дома, в семейном кругу, с женой и детьми; они ужинают дома,
чтобы даже их домочадцы не могли ничего заподозрить; они выйдут  из  дому  в
штатском,  без охраны, выйдут черным ходом, возле которого их ждет служебный
автомобиль, вызванный по телефону с целью обмануть следящих  за  ними  наших
людей;   однако  их  шоферы  --  наши  люди,  генерал,  и  они  об  этом  не
подозревают!" -- "Ага! -- сказал он и улыбнулся. -- Не надо так волноваться,
Начо! Объясните мне лучше, как это вы до сих пор умудрились  сохранить  свою
шкуру,  если  врагов  у  нас  было  больше,  чем  солдат,  согласно  реестру
отрубленных вами голов?" Но Саенс де ла Барра прислушивался только к слабому
пульсу своих карманных часов, ибо на ниточке этого пульса висела его  жизнь:
"Осталось  меньше  трех  часов,  генерал!  Командующий  сухопутными войсками
направляется в данную минуту в казармы  Конде,  командующий  военно-морскими
силами  --  в  крепость  порта,  командующий  воздушным  флотом  --  на базу
Сан-Херонимо. Их еще можно арестовать, впритык  за  каждым  из  них  следует
фургон  национальной  безопасности,  замаскированный  под фургон с овощами".
Однако генерал ничуть  не  расстраивался,  он  чувствовал,  что  нарастающая
тревога  Хосе  Игнасио  Саенса  де ла Барра освобождает его от бремени услуг
этого  человека,  услуг  более  жестоких,  нежели  собственное  властолюбие.
"Успокойтесь, Начо, -- говорил он, -- успокойтесь и объясните мне, почему вы
не  приобрели  себе  особняк,  большой, как пароход? Почему вы работаете как
вол, если деньги вас не  интересуют?  Почему  вы  живете  как  новобранец  в
казарме,  хотя  даже у самых добродетельных женщин трусики лопаются, до того
любой из них хочется очутиться в постели с  вами?  Что  же  это,  вы  святее
монахов,  Начо?" Но Хосе Игнасио Саенс де ла Барра задыхался, весь мокрый от
ледяного пота, проступившего сквозь маску невозмутимости в жаре кабинета,  в
этом  пекле, подобном пеклу кремационной печи. "Одиннадцать часов, -- сказал
он, -- время упущено! В данную минуту условный сигнал к  восстанию  передают
по  телеграфу  во  все  гарнизоны  страны!"  Так  оно  и  было в эти минуты:
восставшие  генералы  надевали  ордена  на  парадные  мундиры,  готовясь   к
фотографированию  для официального группового портрета новой правящей хунты;
адъютанты восставших генералов отдавали от их имени последние приказы в этом
сражении без противника -- все боевые действия свелись  к  тому,  что  армия
установила  свой контроль над центрами связи и важнейшими правительственными
зданиями. А там, в кабинете президента, его превосходительство и  глазом  не
моргнул,  когда  бархатный  Лорд  Кехель,  предчувствуя  беду, трепеща всеми
мускулами, привстал с пола, и с его обвисшей нижней губы потянулась к  лапам
нить  слюны,  похожая  на нескончаемую слезу. "Не пугайтесь, Начо, -- сказал
генерал, -- объясните лучше, почему вы так боитесь смерти?" И  Хосе  Игнасио
Саенс  де ла Барра сорвал с себя пропотевший целлулоидный воротничок, и лицо
его, лицо опереточного баритона, окаменело. "Это естественно, -- сказал  он.
-- Страх  перед  смертью  -- это горячий уголь счастья жизни. Вам этот страх
недоступен, поэтому вы его и не чувствуете, генерал!" И, считая по  привычке
удары соборного колокола, он встал: "Двенадцать! Все кончено! Ни одной живой
души  не  осталось  на  этом свете, которая была бы с вами. Я был последним,
генерал!" Но генерал не шелохнулся в своем  кресле,  пока  не  услышал,  как
земля  содрогается  от  тяжелого гула танков, идущих по брусчатке площади де
Армас, а услышав этот гул, улыбнулся:  "Вы  ошибаетесь,  Начо,  у  меня  еще
остался  народ".  И  это было так! У него еще оставался народ, бедный вечный
народ, который задолго до рассвета  вышел  на  улицы,  подвигнутый  к  этому
непредвиденным  ходом  непостижимого  старца:  по  государственному  радио и
телевидению тот взволнованно обратился ко всей  нации,  ко  всем  патриотам,
каких  бы  политических  взглядов  они  ни  придерживались,  и  объявил, что
командующие тремя  родами  войск,  руководствуясь  его  личными  указаниями,
воодушевленные  нерушимыми  идеалами режима, выражая, как всегда, суверенную
волю народа, покончили  в  эту  историческую  полночь  с  аппаратом  террора
кровожадного штатского, наказанного стихийным правосудием масс. Хосе Игнасио
Саенс  де  ла  Барра  был  повешен  за  ноги  на  фонаре площади де Армас, с
собственным половым органом во рту, как вы это и предсказывали, мой генерал,
когда отдали  нам  приказ  блокировать  район  иностранных  посольств,  дабы
кровавый  палач  не мог укрыться ни в одном из них и попросить политического
убежища. Народ побил  его  камнями,  прежде  чем  повесить,  но  сперва  нам
пришлось  изрешетить  пулями  хищного  пса, который вырвал потроха у четырех
гражданских и тяжело покусал четверых солдат,  --  это  произошло  во  время
штурма  дома,  где  жил  подлый  палач, откуда люди вышвырнули через окна на
улицу  более  двухсот  парчовых  жилетов,  новехоньких,  еще  с   фабричными
ярлыками,  вышвырнули  три  тысячи  ненадеванных  итальянских туфель, -- три
тысячи, мой генерал! вот на что он тратил  государственные  средства!  --  и
черт  его знает сколько футляров из-под гардений, -- ведь он постоянно ходил
со свежей гарденией в петлице, -- и все  пластинки  Брукнера  с  партитурами
сыска!  А  затем  люди выпустили из подвалов узников и подожгли камеры пыток
бывшего голландского сумасшедшего дома, выкрикивая: "Да здравствует генерал,
да здравствует настоящий мужчина!  Да  здравствует  тот,  кто  докопался  до
правды!" Ведь все были убеждены, что вы ничего не знали, мой генерал, что вы
витали  в облаках, что вашим добрым сердцем злоупотребили гнусные истязатели
из службы безопасности, которых мы ловили, как крыс, в этот  час  восстания,
ловили  при  вашей  помощи,  мой генерал, потому что это вы приказали лишить
палачей всякой защиты и охраны, дабы люди могли дать выход своей  ненависти,
накопившейся за долгие годы всевластия службы безопасности.
     Он одобрил все действия масс -- "Согласен!" -- и был растроган ликующим
колокольным  звоном, песнями свободы и радостными возгласами благодарных ему
людских толп, собравшихся на площади де Армас с  громадными  транспарантами:
"Храни Господь величайшего из великих, выведшего нас из мрака террора!" Звон
колоколов  и гул людских толп напоминали ему далекие достославные годы, хотя
были всего лишь их эфемерным отголоском, и, вслушиваясь в этот звон  и  гул,
он  собрал  в  своем  патио  кадровых  офицеров, которые помогли ему сорвать
каторжные цепи с его собственной власти, и в порыве  вдохновения  мановением
пальца  укомплектовал  из  этих  офицеров  последнее  верховное командование
своего дряхлого режима. Они заменили генералов -- убийц Летисии  Насарено  и
мальчика, убийц, взятых в одном белье у ворот иностранных посольств, где они
пытались  получить  убежище.  Однако он не узнавал никого из них, позабыл их
имена, а главное, поискав в своем сердце заряд гнева, который хотел  некогда
сберечь  до  самой  смерти,  не  нашел  ничего,  кроме  пепла  оскорбленного
самолюбия,  и  не  стоило  уже  раздувать  из  этого  пепла  пламя,  --   не
раздувалось!  "Пусть  убираются  вон!"  --  приказал  он,  и генералов-убийц
посадили на корабль, который отправился туда, где они никому не  нужны,  где
никто и не вспомнит о них, жалких рогоносцах! Он вел первое заседание нового
правительства  с отчетливым чувством, что все эти отборные экземпляры нового
поколения нового века -- все те  же  штатские  министры  давнего  времени  с
прикрытым  пыльными  сюртуками  квелым  нутром,  только эти новые были более
тщеславны,  более  трусливы  и  раболепны,  были  бесполезнее  и   никчемнее
предшествующих,  и  это  при  неслыханном  внешнем  долге,  который превышал
стоимость всего, что можно было продать в пришедшем в полный упадок  царстве
скорби.  "Последний поезд рухнул с железной дороги плоскогорья в пропасть, в
заросли орхидей, мой генерал, и  ягуары  дремлют  на  его  мягких  сиденьях;
обломки  допотопного  колесного  парохода  утопают  в болотах рисовых полей,
письма сгнили в  почтовых  мешках,  которые  вез  этот  пароход,  и  парочка
стеллеровых  коров резвится среди лунных зеркал президентской каюты, надеясь
-- тщетно! -- зачать прекрасных сирен. И лишь вы ничего не знаете  об  этом,
мой  генерал!  Разумеется,  вам  нетрудно  было поверить в Прогресс в рамках
порядка,  когда  ваш  контакт  с  реальной  жизнью   ограничивался   чтением
официальной  газеты,  печатавшейся тиражом в один экземпляр, для вас одного,
газеты,  в  которой  печатались  угодные  вам  сообщения  и   приятные   вам
фотоснимки,   рекламные   объявления,   уводившие  вас  в  мир  соблазнов  и
удовольствий, в мир, столь отличный от вашей повседневной унылой сиесты!"
     "Что ж так оно и было пока я своими  собственными  ничему  не  верящими
глазами  не  убедился  что  за  зеркальными  громадами  министерских  зданий
скрывается все то же разноцветье негритянских лачуг разбросанных  по  холмам
вблизи  порта  что  высаженные вдоль бульваров до самого моря пальмы а также
однообразные портики  особняков  в  духе  лжеклассицизма  скрывают  кварталы
трущоб  разрушенных одним из наших бесчисленных ураганов что цветники по обе
стороны железнодорожного полотна  выложены  лишь  для  того  чтобы  из  окна
президентского  вагона  мир  казался  мне  таким  же пестрым как акварельные
краски которыми мать моя Бендисьон  Альварадо  моей  души  раскрашивала  под
иволг  однообразно-серых  пташек!"  Новые  клевреты обманывали его не затем,
чтобы ему угодить, как это делал в конце достославных времен генерал Родриго
де Агилар, и не затем, чтобы избавить его от лишнего беспокойства,  как  это
делала  скорее  из  жалости,  чем из любви, Летисия Насарено, а затем, чтобы
окончательно превратить его в раба  собственной  власти,  в  какового  он  и
превращался,  впадая в старческий маразм, погружаясь в него все глубже, там,
под сейбой своего патио, лежа в гамаке; все было иллюзией  и  обманом,  даже
школьный  хор  девочек,  поющих  песенку  о рябенькой пташечке, что сидит на
зеленом  деревце;  все  кругом  было  нереальным.  --  "Не  жизнь,  а  фигня
какая-то!"  Он  постарался  не  принимать  обман  слишком  близко к сердцу и
попытался примириться с действительностью,  издав  декрет  о  восстановлении
предприятий,  выпускающих отечественную хину и другие лекарства, необходимые
для процветания государства, однако действительность оказалась  полна  таких
сюрпризов,  которых  он  все же не ожидал; не ожидал, что так изменился мир,
что  есть  в  этой  жизни  нечто,  совершенно  не  подвластное   ему.   "Как
восстанавливать  какую бы то ни было промышленность, мой генерал, если у нас
не осталось хинного дерева,  не  осталось  какао,  не  осталось  индиго,  не
осталось  ничего,  за  исключением  ваших  личных богатств, неисчислимых, но
пропадающих втуне!" И все-таки он не растерялся, узнав  об  этом,  а  послал
вызывающую  по  тону  записку  старому  послу Рауксбери, надеясь, что тот за
партией в домино найдет хоть какую-то формулу спасения, но посол ответил ему
в его собственном стиле: "Ни фига, ваше превосходительство, у вас не выйдет!
Вся эта страна не стоит ломаного гроша, за  исключением,  разумеется,  моря,
которое  столь  прозрачно  и  аппетитно, что остается разжечь под ним огонь,
чтобы сварить в его собственном кратере величайший креветочный суп для всего
мира. Так что думайте, ваше превосходительство, мы  готовы  принять  море  в
уплату  за  долги,  каких  не  погасить  даже ста поколениям таких деловитых
героев, как ваше превосходительство!" Он  не  принял  предложение  Рауксбери
всерьез  и  проводил  его  до  лестницы, думая про себя: "Мать моя Бендисьон
Альварадо ты только посмотри что за дикари эти гринго! У них только одно  на
уме как бы сожрать целое море!" Он попрощался с гостем обычным своим хлопком
по  плечу и снова остался наедине с самим собой, уносясь в призрачные облака
туманов плоскогорья, блуждая в них как  потерянный,  ибо  вокруг  него  было
пустынно:  людские  толпы  покинули  площадь  де  Армас  и  унесли  с  собой
стандартные плакаты,  и  спрятали  выданные  властями  трафаретные  лозунги,
которые  пригодятся в другой раз, когда случится что-либо подобное тому, что
случилось недавно; толпы ушли, как  только  солдаты  перестали  раздавать  в
паузах  между овациями бесплатную жратву и питво, и пустынно стало не только
на площади де Армас, но и в самом дворце, несмотря на его приказ не запирать
ворота, дабы сюда в любой час мог войти любой желающий, как  в  те  времена,
когда  это  был дом для всех, а не погребальная контора! Но он не был совсем
один, ибо вернулись его прокаженные, его паралитики,  его  слепцы,  те,  кто
провел  у  стен  Дома  Власти  годы  и годы, все те же прокаженные, слепцы и
паралитики, которых отчетливо представлял себе Деметрио  Алдоус,  загорая  у
врат  Иерусалима  и словно воочию видя, как они возвращаются, уничтоженные и
неискоренимые, знавшие всегда, что рано или поздно снова войдут сюда, в  это
обиталище  власти,  и  станут  выпрашивать  соль  исцеления из рук того, кто
пережил все удары судьбы и не поддался самым жестоким страстям, кто  избежал
самых  коварных  ловушек  забвения,  потому  что  он  вечен.  Да, провидение
Деметрио Алдоуса сбылось: генерал увидел всю эту братию снова, возвращаясь с
фермы после утренней дойки; они варили себе  обед  из  каких-то  отбросов  в
жестянках из-под консервов, соорудив из кирпичей какое-то подобие очага; они
заполонили  все  патио,  валялись,  скрестив  руки,  на изъеденных ядовитыми
выделениями своих язв циновках, расстелив их под благоухающей сенью роз.  Он
велел  сложить для них настоящий очаг для приготовления пищи, купил им новые
циновки и велел соорудить в глубине патио навес из пальмовых листьев,  чтобы
вся  эта  братия  не лезла в Дом Власти, но не было дня, чтобы то одного, то
другого прокаженного не находили развалившимся на персидских коврах  в  зале
приемов,  чтобы  какой-нибудь слепец не заблудился в дворцовых покоях, чтобы
какой-нибудь паралитик не свалился с лестницы и  не  расшибся  насмерть;  он
велел  запирать  двери,  чтобы прокаженные не входили, чтобы не оставляли на
стенах, прислоняясь к ним, пятна гноя и сукровицы, он не хотел, чтобы все во
дворце  провоняло  карболкой,  ибо  санитарная  служба  опрыскивала  ею  все
помещения;  однако  прокаженные,  слепцы  и  паралитики, сколько и как их ни
гнали, все равно проникали в Дом Власти, во дворцовые  покои,  ибо  их  вела
несокрушимая   древняя   дикая  вера  в  исцеление  чудодейственными  дарами
беспомощного ветхого старца, от которого никто уже ничего не ждал,  который,
как  сомнамбула,  бродил  в болотных испарениях своей памяти, ориентируясь в
ней на ощупь, при помощи клочков бумаги с памятными записями, засунутыми  им
в  какие  попало щели, который проводил долгие часы в гамаке, соображая, как
ему, черт подери, отвертеться от нового посла Фишера, ибо  тот  настоятельно
требовал,  чтобы  генерал объявил в стране начало эпидемии желтой лихорадки;
посол настаивал на этом потому, что эпидемия должна была  послужить  поводом
для   высадки  морской  пехоты,  разумеется,  с  кораблей  страны  посла;  в
соответствии с договором о взаимной помощи  морские  пехотинцы  должны  были
высадиться на неопределенный срок -- на такой срок, какой понадобится, чтобы
вдохнуть  новую жизнь в нашу умирающую страну. Он думал, как ему быть, и ему
вспоминались  первые  годы  его  режима,  вспоминалось,  как,  ссылаясь   на
эпидемию, он возложил на себя чрезвычайные полномочия и ввел законы военного
времени  перед лицом серьезной угрозы народных волнений. Но тогда он объявил
не желтую лихорадку, а объявил, что в стране --  чума.  Над  маяком  подняли
желтый  флаг,  закрыли  порт,  отменили  воскресные  дни, запретили публично
оплакивать покойников и играть на похоронах траурные марши; вооруженные силы
были призваны обеспечить выполнение чрезвычайных установлений  президента  и
получили право поступать с заразными по собственному усмотрению -- солдаты с
санитарными  повязками  на  рукавах публично казнили людей самого различного
положения,  метили   красными   кружками   двери   домов,   жильцы   которых
подозревались  в  недовольстве  режимом, метили, как скоту, лбы уголовникам,
мужеподобным лесбиянкам и наркоманам,  а  санитарная  миссия,  прибывшая  по
настоянию  посла  Митчела,  занялась спасением от заражения чумой обитателей
президентского дворца; члены миссии подбирали с  пола  дерьмо  недоносков  и
рассматривали  его  сквозь лупу, что называлось анализом, бросали в сосуды с
водой   дезинфицирующие   таблетки,   кормили   какой-то   пакостной   жижей
лабораторных  животных,  и  генерал,  помирая  со  смеху,  говорил  им через
переводчика: "Не будьте  вы  такими  дурнями,  мистеры,  здесь  нет  никакой
заразы,  кроме вас!" Но они отвечали: "Нет, есть, ваше превосходительство! У
н