еры  были  открыты  все  запретные
двери,  было  велено  не  чинить  ему  никаких  препятствий,  чтобы  он  мог
убедиться, что в этом безбрежном царстве скорби нет ничего скрытого от  глаз
человеческих,  ничего  такого,  что могло бы поставить под сомнение святость
Бендисьон Альварадо,  святость,  которая  была  предопределена  свыше.  "Вся
страна  в  вашем  распоряжении,  святой  отец,  --  вот она!" Солдаты навели
порядок во дворце Апостолической нунциатуры, перед которым встречали рассвет
бесконечные вереницы выздоровевших прокаженных, валом валившие  туда,  чтобы
показать   молодую   чистую   кожу;   исцеленные  от  пляски  святого  Витта
демонстрировали тем, кто не верил в их  исцеление,  как  ловко  они  вдевают
нитки  в  иголки;  те,  кто  разбогател,  играя  в  рулетку, показывали свои
выигрыши, объясняя, что выиграли они благодаря помощи  Бендисьон  Альварадо,
которая  являлась  им  во  сне  и  подсказывала номера; ко дворцу нунциатуры
приходили те, кто разыскал без вести пропавших, кто нашел тела своих утопших
близких, приходили те, кто раньше не имел ничего, а теперь имеет все, и  все
эти  бесконечные  вереницы  людей проходили через душный кабинет, украшенный
аркебузами, которыми некогда истребляли каннибалов, и  панцирями  ископаемых
черепах сэра Уолтера Рэли, через кабинет, где неутомимый эритреец выслушивал
всех, никому не задавая вопросов и ни с кем не вступая в дискуссию; он сидел
весь  мокрый  от  пота,  безразличный  к  вони  множества  человеческих тел,
непрестанно дымил дешевой сигарой, хотя в кабинете и так было нечем  дышать,
и  подробно  записывал  показания  свидетелей  святости Бендисьон Альварадо,
заставляя их подписываться под этими  показаниями  или  полным  именем,  или
ставить  крестик,  или  отпечаток  пальца,  -- "Как вы, мой генерал!" Каждый
подписывался, как умел, и уходил, тут же входил следующий, ничем неотличимый
от предыдущего, и начинал: "У меня была чахотка, святой отец".  --  "У  меня
была  чахотка",  -- записывал эритреец, пока посетитель продолжал: "А теперь
послушайте, как я пою!" Входил другой и заявлял: "Я был  импотентом,  святой
отец.  А  теперь  вы  только  посмотрите на мое копье. Вот так и хожу целыми
днями". -- "Я был импотентом", -- записывал эритреец вечными чернилами, дабы
его записи никто не мог исправить до самого конца истории  человечества.  "У
меня  в  брюхе  росло живое животное, святой отец". -- "У меня в брюхе росло
живое животное", --  записывал  он,  взбадривая  себя  кофе,  заваренным  до
дичайшей  крепости,  прикуривая  очередную  сигару  от  раскаленного  окурка
предыдущей, неутомимый, с голой потной  грудью.  "Этот  священник  настоящий
мужчина,  мой генерал!" -- "Да, сеньор, он настоящий мужчина. Мужчина, каких
мало! Не то, что другие!"
     Аудитор трудился без передыха, не прерываясь даже на  обед,  до  самого
вечера  не  тратил даром ни минуты, но и вечером он не заваливался отдыхать,
а, искупавшись, появлялся в портовых тавернах  в  своей  латаной-перелатаной
холщовой сутане, умирающий от голода, садился за длинный дощатый стол вместе
с  портовыми  грузчиками,  ел  ту же похлебку, что и они, разделывал жареную
рыбу руками, перемалывая даже  кости  своими  дьявольскими  зубами,  которые
светились  в темноте, а похлебку он ел без ложки, пил ее прямо из миски, как
индейцы. Вы бы видели его, мой  генерал,  среди  этой  человеческой  накипи,
среди этой матросни с грязных парусников, которые ходят с грузом маримонды и
зеленых  плодов  гвинео,  с  грузом  молоденьких,  зеленых  проституток  для
зеркальных отелей Кюрасао, для Гуантанамо,  для  Сантьяго-де-лос-Кабальерос,
лишенного даже моря, для самых прекрасных и самых печальных островов мира, о
которых  мы  мечтали с вечера до первых проблесков рассвета. "Вспомните, как
мы  преображались,  когда  отчаливали  шхуны,  вспомните  попугая,   который
угадывал   судьбу   в  доме  Матильды  Ареналес,  вспомните  морских  раков,
выползавших из мисок с похлебкой,  вспомните  акульи  ветры,  рокот  далеких
барабанов,  вспомните  всю  ту  жизнь,  святой отец, эту блядскую жизнь, как
выражались вы сами, потому что  вы,  отец,  выражались  как  мы,  как  будто
родились  в  Квартале  Собачьих  Драк!" И действительно, святой отец гонял в
футбол  на  пляже,  научился  играть  на  аккордеоне  лучше   виртуозов   из
предместий,  пел  не хуже завзятых любителей, научился отборному матросскому
мату, перещеголял  наших  матерщинников,  матерясь  по-латыни,  напивался  с
матросами в лачугах рыночных извращенцев, подрался с одним из них за то, что
тот  богохульствовал.  "Они тузят друг друга кулаками! Что прикажете делать,
мой генерал?" Было велено  не  разнимать  их,  устроить  им  круг  --  пусть
дерутся.  И что же! "Победил священник, мой генерал!" -- "Священник? Я так и
знал. Это настоящий мужчина!" Но он был не так прост, как это всем казалось,
потому что в те бурные ночи он узнал столько, сколько не смог узнать за  все
дни  изнурительной  работы во дворце Апостолической нунциатуры. В те ночи он
узнал гораздо больше того, что ему удалось  узнать  в  мрачном  особняке  на
отшибе,  куда  он пробрался однажды вечером во время проливного дождя, когда
ему показалось, что он сумел обмануть недреманное  око  президентских  служб
безопасности.  Он  обследовал  весь  особняк, до последней щели, и промок до
нитки не столько под открытым небом, сколько в  самом  доме,  где  капало  и
лилось  с  потолков,  и  натерпелся  страху, чувствуя, что трясина малодушия
засасывает его в заросших  ядовитыми  цветами  роскошных  спальнях,  которые
Бендисьон Альварадо уступила некогда, к их радости, своим служанкам. "Потому
что  она  была  добрая,  отец,  потому  что  она  была скромная! Она стелила
служанкам батистовые простыни, а сама спала  на  голой  циновке,  на  убогой
казарменной  койке,  она  разрешала им надевать свои выходные платья, наряды
первой дамы государства, они пользовались ее  ароматическими  солями,  когда
мылись   в  ванне,  резвились  голышом  с  денщиками  в  цветной  пене  этих
вместительных ванн на львиных чугунных лапах, жили как  королевы,  пока  она
трудилась,  раскрашивая  птиц,  готовя свои овощные супы в дровяной печурке,
выращивая лекарственные травы для нужд своих соседей.  Ее  постоянно  будили
среди  ночи:  "У  меня  желудочные  спазмы,  сеньора!" -- и она давала этому
человеку семена кресса и велела жевать их; "У моего крестника  глаз  косит!"
-- и  она  давала  заварку  из  эпасоте; "Я помираю, сеньора!" -- будили ее,
однако никто не помирал, потому что здоровье  всех  соседей  было  у  нее  в
руках.  Она  была  святой  еще при жизни, отец, она оградила себя от скверны
своей непорочностью, жила  в  своем  собственном  мирке  посреди  чуждой  ей
роскоши, здесь, в этом особняке греха, где, с тех пор как ее силком увезли в
президентский  дворец,  безбожно  течет  крыша и дождь барабанит по клавишам
рояля, по алебастровой белизне стола в роскошной гостиной, стола, за который
Бендисьон Альварадо никогда не садилась, говоря, что есть  за  таким  столом
все  равно  что  осквернять  алтарь. Вы только подумайте, какое предчувствие
своей  святости,  отец!"  Однако  подобные  горячие  свидетельства   соседей
Бендисьон  Альварадо  не  помешали  черному  дьяволу  аудитору заметить, что
хозяйке особняка на отшибе  была  присуща  не  столько  скромность,  сколько
боязнь чуждой обстановки, не столько самоотречение, сколько нищета духа, что
ей  были просто непонятны все эти Нептуны из мореного дуба, обломки туземных
демонов, ангелы в военных мундирах, парящие в запустении бывших танцевальных
залов. Но нигде он не нашел и того Бога, единого в трех  лицах,  который  из
жгучих  далей Абиссинии послал его сюда искать правду. "Он ведь искал правду
там, где ее никогда не было, мой генерал, поэтому он не нашел ничего, ровным
счетом ничего, вот  ведь  какое  дело!"  Но  монсеньор  Деметрио  Алдоус  не
ограничился  тем,  что  ему  удалось  узнать  в  городе,  а  верхом  на муле
вскарабкался на ледяной карниз плоскогорья, пытаясь найти  доказательства  и
истоки святости Бендисьон Альварадо там, где ее образ не был искажен ореолом
власти.   Аудитор  возникал  из  тумана,  укутанный  в  пончо  грабителя,  в
семимильных сапогах, как призрак сатаны, и  вызывал  поначалу  страх,  затем
удивление  и  в  конце  концов  любопытство зевак, которые никогда не видели
человеческого существа с  такой  черной  кожей.  Хитрый  эритреец  предлагал
дотронуться  до  него,  дабы  люди  убедились,  что от него не пахнет серой,
потешал их тем, что показывал, как светятся в темноте его зубы,  пьянствовал
вместе  со всеми, вместе со всеми преломляя сыр и выпивая чичу из тотумы, из
которой  пили  все.  Он  стремился  заручиться  доверием  людей   в   унылых
деревенских харчевнях, где на заре иных времен знали некую торговку птицами,
которая   степенно   вышагивала   под  бременем  множества  птичьих  клеток,
наполненных  птенцами  безымянных   серых   пичуг,   золотистыми   туканами,
гуачараками  с  якобы  павлиньими  хвостами,  --  эти  гуачараки, эти серые,
подделанные под птенцов иволги пичужки, были предназначены для обмана  диких
крестьян  плоскогорья  на  тоскливых, как похороны, воскресных базарах. "Она
присаживалась вон там,  отец,  у  очага,  грелась  у  пламени,  ожидая,  что
кто-нибудь  из  милости  переспит  с ней на бурдюках с тростниковой брагой в
задней комнатенке харчевни. Она готова была переспать с кем угодно, надеясь,
что ее угостят за это обедом, отец. Обед -- вот  все,  что  ей  было  нужно,
потому  что  сама  не  прокормилась  бы, ведь не было таких дикарей, которые
позарились бы на ее птиц, размалеванных дрянной краской, --  при  первом  же
дождичке  краска  слезала, а павлиньи хвосты отваливались на ходу. Только ее
наивность заставляла ее заниматься этим  делом,  отец,  она  была  блаженная
птиц, блаженная плоскогорья, как хотите, так и называйте, а что до ее имени,
то  никто  толком  и не помнит, как ее звали в те годы, во всяком случае, не
Бендисьон Альварадо, это имя не нашенское, такие имена в  ходу  в  приморье,
святой отец!"
     Вот ведь фигня какая! Даже это выведал черный сатана -- прокурор, это и
многое другое, и все вынюхивал, вынюхивал дальше, раскрывал все новые тайны,
несмотря  на  все старания тайных агентов президентской службы безопасности,
которые раскидывали повсюду паутину лжи и создавали всяческие препятствия на
пути эритрейца. "Как вы думаете, мой генерал, не пора ли поохотиться на него
на краю пропасти? Не пора ли поскользнуться его мулу?" Однако приказано было
продолжать слежку,  но  ни  в  коем  случае  не  покушаться  на  его  личную
безопасность,  категорически  было  приказано  обеспечить ему полную свободу
действий, создавать все условия для выполнения  эритрейцем  его  миссии.  "Я
настаиваю  на  этом, я требую этого, такова моя высшая воля, -- выполняйте!"
Отдавая такой приказ, он понимал, что идет на риск, ставит под угрозу миф  о
своей  матери,  миф  о  Бендисьон Альварадо, стараниями эритрейца вызывая ее
подлинный образ из далекой дали тех времен, на которые наложено табу,  образ
женщины,  которая  в те времена была молода и полна желания, ходила босая, в
лохмотьях, вынуждена была кормиться за счет  своего  передка,  которая  была
столь  же  недурна  собой, сколь и наивна, до того наивна и простодушна, что
приделывала самым расхожим попугаям хвосты  породистых  петухов  и  выдавала
этих  попок  за  гуакамая, разукрашивала больных, теряющих перья кур веерами
индюшачьих хвостов и пыталась убедить покупателей, что  это  райские  птицы.
Никто  ей,  разумеется,  не  верил,  не было таких дураков, чтобы клюнуть на
хитрости одинокой птичьей торговки, в тумане воскресных базаров  щебетавшей,
что  тому,  кто заплатит ей хоть песо за одну птицу, всех остальных птиц она
отдаст  даром.  Поголовно  все  на  плоскогорье  помнили  эту  глупую  нищую
торговку,  но  установить,  кто  же  она,  в  конце  концов, такая, никак не
удавалось, потому что в архивах монастыря, где  ее  крестили,  не  оказалось
никаких  записей о ее рождении, не оказалось ее церковной метрики, зато были
найдены сразу три метрики ее сына, сразу три акта, подтверждающих  факт  его
рождения;  получалось,  что у него три разных имени, что он трижды был зачат
при разных обстоятельствах, трижды рожден в  разные  преждевременные  сроки.
Так  получалось  благодаря историкам нашего отечества, благодаря сочинителям
нашей истории, переплетавшим нити истины с нитями лжи,  дабы  никто  не  мог
узнать тайну его происхождения; однако эритреец до нее почти добрался, почти
докопался  до  нее сквозь толщу обмана, до этой тайны было рукой подать, мой
генерал, когда прогремел выстрел, эхо которого прокатилось по серым  хребтам
и  ущельям  Кордильер,  и  раздался  ужасающий  рев  сброшенного в бездонную
пропасть мула,  падающего  с  покрытых  вечными  снегами  вершин  через  все
климатические зоны, пролетающего вблизи ледников, где рождается большая вода
судоходных  рек,  вблизи  крутых  карнизов,  где,  сидя  верхом на индейцах,
собирали свои таинственные гербарии ученые доктора ботанической  экспедиции,
вблизи  поросших  дикой  магнолией  горных плато, где паслись длинношерстные
овцы, дающие и обильную пищу, и теплую одежду, являющие  пример  образцового
поведения,  вблизи  кофейных  плантаций  и  поместий, чьи балконы пустынны и
разукрашены бумажными гирляндами, вблизи скопищ больного люда, что живет  на
границе  между  вечным  грохотом  бурных горных речек и долиной зноя, откуда
вечерний ветер доносит зловоние мертвого тела старика, предательски  убитого
в  спину  на  плантациях  какао  с  его большими крепкими листьями, красными
цветами и ягодами, косточки которых употребляются для изготовления шоколада,
вблизи неподвижного солнца, жгучей пыли, арбузов,  дынь,  вблизи  пастбищ  с
тощими   печальными   коровами   департамента   Атлантике,   где   находится
благотворительная школа, единственная на двести миль  окрест,  но,  в  конце
концов, он упал, бедный мул, шмякнулся, шпокнув, как сочный гванабао, на дно
пропасти, в заросли гвинео, распугав куропаток и тяжело вздохнув напоследок.
"Сбили  его,  мой  генерал,  подстрелили  из  ружья,  с  которым охотятся на
ягуаров, в ущелье Анима-Сола1!" -- "Несмотря на мою охранную грамоту, сукины
дети, несмотря на мои категорические телеграммы?  Черт  подери,  теперь  вам
придется узнать, кто есть кто!" -- грозил он, исходя желчью, но гнев его был
вызван не столько неповиновением каких-то там агентов, сколько уверенностью,
что  от  него  что-то  скрывают,  что-то очень важное, коль скоро осмелились
игнорировать его телеграммы-молнии. Он прислушивался даже к дыханию тех, кто
докладывал ему о случившемся, ибо понимал, что только знающий правду  найдет
в  себе  смелость для обмана. Он обдумывал тайные намерения высших офицеров,
пытаясь угадать, кто из них предатель: "Ты которого я вытащил из небытия? Ты
кто валялся на земле а теперь благодаря мне спишь на золотой кровати? Кто из
вас дети бесчестной матери? Кто из вас?" Он понимал, что кто-то один решился
наплевать  на  его  телеграмму,  подписанную   им   лично,   заверенную   по
расплавленному сургучу печаткой перстня его власти, поэтому он сам возглавил
спасательные  мероприятия  и  отдал  беспрецедентный  приказ:  "Приказываю в
течение сорока восьми часов найти Деметрио Алдоуса живым и доставить ко мне,
если же он будет найден мертвым, то ко мне он должен быть доставлен живым, а
если он вообще не будет найден, вы все равно обязаны доставить его ко  мне".
Приказ  был  настолько  недвусмысленным и страшным, что задолго до истечения
объявленного срока прибежали с сообщением: "Мой генерал, его нашли в  кустах
на  дне  пропасти!  Все  его  раны  зажили благодаря растущим там же золотым
цветам. Он живее нас, мой генерал, он цел и невредим, что явилось следствием
волшебных сил вашей матушки, сообщившей целебные свойства цветам, показавшей
еще раз свое милосердие и свою святость на этом  человеке,  который  пытался
опорочить  ее  память!"  Этого человека спустили с гор по индейским тропам в
привязанном к шесту гамаке в сопровождении  эскорта  гренадеров,  а  впереди
скакал  конный  альгвасил  и радостно, словно к праздничной обедне, звонил в
колокольчик, оповещая  мир,  что  повеление  верховной  власти  исполнено  и
Деметрио  Алдоус  возвращается живым. Его доставили в президентский дворец и
под личную ответственность министра здравоохранения поместили в спальне  для
почетных  гостей,  где  он  и завершил свою миссию, подготовив семь страшных
томов и начертав на правом поле каждой из трехсот пятидесяти страниц каждого
тома: "Я, Деметрио Алдоус,  милостью  Божьей  аудитор  Святейшей  ритуальной
конгрегации,  прокурор  и  постулатор веры, четырнадцатого дня апреля месяца
сего года, во имя процветания справедливости на земле и во имя  вящей  славы
Господней,  ставя свою подпись и скрепляя ее своей печатью, подтверждаю, что
здесь написана правда, вся правда, только правда, ничего, кроме правды".  --
"Вот  она, ваше превосходительство!" И действительно, в этих семи громадных,
как Библия, фолиантах, каждый из которых  был  скреплен  сургучной  печатью,
заключалась  правда,  правда  столь  прямая  и жестокая, что только человек,
абсолютно  чуждый  всякой  суетности  и  каких  бы  то  ни  было   корыстных
соображений,  мог  позволить  себе изложить эту живую правду твердокаменному
старцу, который выслушал его, не моргнув глазом, сидя в  плетеном  кресле  и
обмахиваясь  от жары шляпой, который лишь едва заметно вздыхал после каждого
смертельного разоблачения, который произносил одно лишь  "ага"  всякий  раз,
когда  свет  правды  вспыхивал  особенно ярко. "Ага", -- говорил он, отгоняя
шляпой апрельских мух, привлеченных остатками  обеда,  и  глотая  правду  за
правдой,  то  горькую, то раскаленную, как головешка, разгоняющая тьму души.
"Все это фарс, ваше превосходительство, комедийный спектакль", -- выслушивал
он и говорил: "Ага", -- потому что так  ведь  оно  и  было  --  он  поставил
спектакль,  сам  того не желая, когда приказал вынести на всеобщее обозрение
тело своей матери, поместив его в гроб со льдом, для того  чтобы  прекратить
разговоры  о  том,  будто  бы  Бендисьон Альварадо сгнила заживо, а потом из
этого получился цирк, представление, -- потом, когда  он  услышал,  что  его
мать  после смерти творит чудеса, и приказал отправить пышную процессию с ее
телом в путешествие по всей стране, лишенной святынь. Он хотел одного: чтобы
все узнали, что его мать  была  святой  после  стольких  лет  унижений,  что
ниспосланная  ей святость -- награда за бесплодные годы молодости, когда она
занималась бессмысленным раскрашиванием птиц,  за  бесцельное  раскрашивание
этих  птиц  на  протяжении  всей  жизни.  "Мне  и в голову не приходило, что
траурную процессию  используют  для  обмана  людей!"  Обман  же  сопровождал
процессию  с  самого  начала,  --  начались  трюки  вроде  тех, когда мнимые
больные, якобы страдающие водянкой, избавлялись от своих  вод  на  глазах  у
толпы  --  за  деньги,  конечно;  когда  некий  человек за двести песо якобы
воскрес из мертвых, вылез из могилы в ужасающих  лохмотьях,  с  полным  ртом
земли и пополз навстречу процессии; когда заплатили восемьдесят песо цыганке
за  то,  что  она  инсценировала  роды, якобы произведя на свет двухголового
урода, что было в глазах толпы карой за цыганкину  болтовню,  будто  бы  все
чудеса  -- афера правительства. Не нашлось ни одного свидетеля чуда, который
не был бы подкуплен, а главное, все это не было просто  подхалимством  перед
сыном  покойной,  как  предполагал  в  начале своего расследования монсеньор
Деметрио Алдоус. "Нет, ваше превосходительство, это была грязная афера ваших
соратников!"
     Это была самая скандальная, самая кощунственная афера  из  всех,  какие
только  расцветали  когда-нибудь  под  крылышком  его  власти.  "Ибо те, кто
придумывал чудеса