асились, честное слово!" И  тогда  он,  облегченно  вздохнув:
"Бедные  обманутые  ребята!"  --  приказал накормить их, дать им возможность
выспаться, а утром бросить на  съедение  кайманам.  Отдав  этот  приказ,  он
отправился  к  себе во дворец, чувствуя, как душа освобождается от власяницы
сомнений, и бормотал самому себе с  полным  удовлетворением:  "Ну  вот  черт
подери  все убедились что народ тут ни при чем народ меня любит!" Затаптывая
последние головешки того костра тревог, который некогда зажег в  его  сердце
Патрисио  Арагонес,  он решился на постановление об отмене пыток и поклялся,
что пытки никогда больше не повторятся в этой прекрасной стране; после этого
убили всех кайманов и демонтировали камеры пыток, где можно было, не  убивая
человека,  перемолоть  ему  кости;  затем  была объявлена всеобщая амнистия,
после  чего,  размышляя  о  будущем,  он  был  осенен  догадкой,   волшебным
озарением,  которое  явило  ему причину всех бед страны, а именно -- у людей
слишком много свободного времени для всяких там  размышлений,  поэтому  надо
чем-то  занять  это время; с этой целью он возобновил мартовские поэтические
состязания  и  ежегодные  конкурсы  красавиц,  оспаривающих  титул  королевы
красоты,  построил  самый  большой  в  карибских  странах  крытый  стадион с
прекрасной гандбольной площадкой, обязав нашу  команду  играть  под  девизом
"Победа  или  смерть";  в  каждой  провинции  он  основал  бесплатную  школу
метельщиц, ученицы которой, фанатично  преданные  ему  за  бесплатную  науку
девицы, рьяно подметали не только в домах, но и на улицах, а затем принялись
подметать дороги -- проселочные и шоссейные, все подряд, так что кучи мусора
возили  из  одной провинции в другую и обратно, не зная, что с ним делать, и
каждая вывозка мусора сопровождалась демонстрацией под сенью государственных
флагов  и  пламенных  транспарантов:  "Храни  Господь  апостола  целомудрия,
заботящегося о чистоте нации!" -- он же в это время, изобретая новые занятия
для  своих  сограждан,  медленно,  как задумчивое животное, шаркал ногами по
дорожкам сада, окруженный  прокаженными,  слепыми  и  паралитиками,  которые
выпрашивали у него щепотку целительной соли, крестил в стоявшей под открытым
небом  купели  детей  своих  давнишних  крестников, нарекая каждого младенца
своим именем; подхалимы славили его, называя единственным, а он в ту пору  и
впрямь  был  единственным в своем роде, ибо не было у него больше двойника и
приходилось  ему  выступать  своим  собственным  двойником  в  этом  дворце,
превращенном  в  рынок,  куда, что ни день, доставляли бесчисленные клетки с
птицами, -- что ни день с той поры, как распространился слух, что его  мать,
Бендисьон Альварадо, была когда-то птичьей торговкой; одни присылали птиц из
подхалимства,  другие  -- с явной издевкой, но как бы там ни было, во дворце
скоро не осталось свободного местечка, где  можно  было  бы  повесить  новые
клетки;  на эти заботы накладывалось множество других государственных забот,
государственных  дел,  и  все  эти  дела  пытались  решить  одновременно,  в
результате  чего  в  кабинетах толпилось столько народу, что невозможно было
определить, кто здесь чиновник, а кто проситель; для того  чтобы  избавиться
от  тесноты,  разобрали  столько  внутренних перегородок, понаделали столько
окон, чтобы все могли  любоваться  морем,  что  обычный  переход  из  одного
помещения  в  другое  стал походить на передвижение по обдуваемой встречными
ветрами палубе парусника, затерянного в осеннем  морском  просторе.  И  хотя
мартовские  пассаты  дули в дворцовые окна испокон веку, все стали говорить,
что, мол, это ветры спокойствия и  мира,  мой  генерал;  даже  шум  в  ушах,
который  досаждал  ему  много  лет,  превратился в голос мира и спокойствия,
личный врач так и сказал ему: "Это мир и спокойствие звучат  в  ваших  ушах,
мой  генерал!"  Все  сущее на земле и на небе знаменовало мир и спокойствие,
всеобщее благоденствие -- с того самого дня, как он восстал из мертвых, и он
верил в это, верил, что наступила  тишь,  гладь  и  божья  благодать,  верил
настолько,  что  в  декабре  снова  посетил дом на скалах, чтобы насладиться
несчастьем бывших диктаторов, образующих в этом доме тоскливое  братство,  а
те прерывали партию в домино, чтобы в который раз показать ему на костяшках:
"Я   был,  допустим,  дубль-шесть,  а  твердолобые  консерваторы,  допустим,
дубль-три, но я не учел закулисной сделки попов и масонов". И  была  же  ему
охота  болтать  об  этом,  старому  хрычу,  позабыв о стынущем супе! А затем
другой старый хрыч принимался объяснять, что, например, эта вот сахарница --
президентский дворец, а вражеское орудие при попутном ветре посылало  снаряд
на  расстояние  в четыреста метров, что, не будь попутного ветра, снаряды не
достигли бы президентского дворца. "И если вы  нынче  видите  меня  в  таком
положении,   то  виной  тому  какие-то  восемьдесят  с  чем-то  сантиметров.
Невезуха!" Но даже самые упорные были  сломлены  слишком  долгим  изгнанием,
теряли  всякую  надежду,  жили тем, что, завидев на горизонте корабли своего
отечества, которые они узнавали по цвету дыма и  гудкам  проржавевших  труб,
спускались  в  порт  и  под  моросящим  дождем  искали выброшенные моряками,
использованные на завертку жратвы газеты, вытаскивали их из мусорных  ящиков
и прочитывали от корки до корки не только слева направо, но и справа налево,
пытаясь  прогнозировать  политическое  развитие в своих странах на основании
сообщений о том, кто там, на родине, женился, кто помер, кто кого  пригласил
и  кто  кого  не пригласил на вечер по случаю дня рождения; каждый ждал, что
его судьбу изменит направление какой-нибудь грозной тучи, которая, даст Бог,
обрушится на его страну опустошительным ураганом, и тот снесет все  дамбы  и
плотины,  в  результате  чего  реки ринутся на поля и погубят урожай, жилища
будут  разрушены,  начнется  голод,  чума,  вымирание,  и  людям  ничего  не
останется,  как  призвать на помощь того, кого они изгнали, чтобы он спас их
от последствий катастрофы и от анархии, "Так  оно  и  будет,  вот  увидите!"
Однако  в  ожидании  этого  великого  часа  приходилось  отзывать в сторонку
кого-либо из самых молодых обитателей приюта  и  просить  тихонько:  "Будьте
любезны,  вденьте  мне  нитку  в иголку, -- я должен заштопать брюки... я не
могу  их  выбросить,  они  дороги  мне  как  память...  это   моя   духовная
ценность..." Приходилось тайком от других заниматься постирушками, незаметно
подбирать использованные бритвенные лезвия, которыми поначалу разбрасывались
новички  приюта,  обедать  в одиночестве, запершись на ключ в своей комнате,
чтобы  скрыть  беззубую  немощь,  чтобы  не  обнаружить  публично   признаки
старческого  маразма,  свидетельство  внезапного  старческого  недержания --
позорно замаранные штаны. И в один  прекрасный  день  одного  из  них,  явно
подзадержавшегося  на  этом  белом  свете,  обряжали  в  последнюю приличную
рубашку,  пришпиливали  к  его  груди  все  регалии,  заворачивали  тело   в
национальный  флаг  родины  покойного и, спев над ним его национальный гимн,
отправляли в страну забвения, отдавали  ее  ему  во  власть,  --  изъеденное
эрозией  горестей,  окаменевшее от печалей сердце умершего было единственным
балластом, который увлекал его в эту страну, расположенную  на  дне  моря  у
подножия  скал;  на  земле  оставалось  после  него  пустое место -- пляжный
стульчик на террасе  безысходности.  "Мы  присаживались  на  этот  стульчик,
разыгрывая  между  собой  вещички  покойного, если они были, мой генерал. Вы
только подумайте, какой жалкий конец после такой славы!"
     В другом, давнем, далеком декабре, когда открывали этот приют, он, стоя
на этой же  террасе,  вдруг  увидел  ожерелье  Антильских  островов,  города
карибского побережья. Они словно приснились ему. Но это не было сном, кто-то
указывал  на  них пальцем, тыча в синюю витрину моря. "Вон там, мой генерал,
-- это Мартиника". И он видел Мартинику, этот благоухающий потухший  вулкан,
видел  санаторий для чахоточных, гиганта негра в гипюровой кофте, продающего
под колоннами собора целые клумбы гардений губернаторским женам. "А вот  там
-- Парамарибо,  мой  генерал".  И  он  видел  похожий на преисподнюю базар в
Парамарибо, видел крабов, выбирающихся из моря по сточным трубам нужников  и
вскарабкивающихся   на  столики  приморского  кафе,  видел  запломбированные
брильянтами зубы толстозадых старух-негритянок, торгующих  под  густым,  как
суп,  дождем  индейскими  масками  и корнями имбиря. Он видел разлегшихся на
пляжах в Танагуарене матрон, подобных золотым от солнца коровам, --  "Чистое
золото,  мой  генерал!", -- видел слепца-ясновидца из Гуайра, который за два
реала, играя на скрипке  с  единственной  струной,  изгонял  смерть-индейку,
видел  знойный  день на Тринидаде, едущие задним ходом автомобили, индусов в
зеленом, справляющих большую нужду посреди улицы перед своими  лавками,  где
продаются  рубашки  из  натурального  шелка и фигурки узкоглазых мандаринов,
вырезанные из цельного слоновьего бивня;  видел  кошмар  Гаити,  где  бродят
облезлые  синюшные  псы,  где  в  запряженные  волами телеги грузят по утрам
подобранные  на  улицах  трупы;  видел  бензохранилища  в   Кюрасао,   вновь
помеченные  тюльпаном  в  знак  того,  что  Голландия  сюда вернулась, видел
подобные мельницам дома с  островерхими  крышами,  рассчитанные  на  снежные
зимы;  видел  странный  океанский  корабль,  плывущий  через центр города от
одного отеля к другому,  видел  каменный  загон  Картахены,  ее  огражденную
цепями  бухту,  светящиеся  балконы,  загнанных  лошадей  парадного  выезда,
зевающих в тоске по вице-королевскому корму. "Навозом пахнет,  мой  генерал!
Вот  чудеса-то! До чего же огромен мир!" Мир и впрямь был огромен, но он был
и коварен, так что ежели и в нынешнем декабре генерал поднялся  на  вершину,
где  расположен  приют,  то  вовсе  не  ради  того, чтобы побеседовать с его
обитателями, которых он  ненавидел,  как  собственное  отражение  в  зеркале
несчастья,  а  ради  того,  чтобы  быть  здесь  в  тот  волшебный миг, когда
декабрьский свет становится дивно прозрачен и на синей  витрине  моря  снова
можно  увидеть  все  Антильское ожерелье -- от Барбадоса до Веракруса. И вот
это случилось, и он забыл, к чему там эта костяшка  дубль-три,  и  вышел  на
террасу,  чтобы  полюбоваться лунным свечением островов, похожих на спящих в
морском заливе кайманов, и, глядя на них, снова вспомнил и заново пережил ту
историческую октябрьскую пятницу, когда  он  ранним  утром  вышел  из  своих
покоев  и  обнаружил,  что  все  до  единого обитатели президентского дворца
надели  красные  колпаки.  В  красных  колпаках   были   его   сожительницы,
подметающие  в  комнатах и меняющие воду в птичьих клетках, и дояры на ферме
были в красных колпаках, и караульные были в красных колпаках, и паралитики,
постоянно сидящие на лестницах,  были  в  красных  колпаках,  и  прокаженные
прогуливались  по  розарию  в красных колпаках карнавального воскресенья; он
никак не мог взять в толк, что стряслось, что произошло на  белом  свете  за
минувшую ночь, не мог взять в толк, с какой стати все обитатели дворца и все
жители  города  ходят в красных колпаках, что за связка погремушек в руках у
каждого, но в конце  концов  нашелся  человек,  который  объяснил  ему,  что
происходит:  "Мой  генерал,  прибыли  какие-то  чужестранцы;  они говорят на
испанском, но это не наш испанский, ибо они не скажут "оно, море", а говорят
о море как о женщине, всегда прибавляя  "любовь  моя,  море";  они  называют
"папагайо"  наших  попугайчиков,  и  "альмадиями" наши лодки, и "асагаем" --
нашу острогу; а когда мы вышли на своих лодках в море и стали кружить  возле
их  кораблей,  то они забрались на мачты и стали кричать друг другу, что мы,
дескать, отменно сложены, что у нас изумительные  тела  и  хорошие  лица,  и
хвалили  наши  волосы,  сравнивая  их  с  конскими,  а когда увидели, что мы
покрыты краской, чтобы солнце не содрало с нас  шкуру,  то  залопотали,  как
которры,  что  мы,  дескать,  не белые, как они, и не черные, как канарцы, а
черт  знает  какие,  потому  что  мы  покрыты  темно-коричневой  краской,  и
смеялись,  а  мы не понимали, с чего это они смеются над нами, ибо мы были в
самом естественном виде, мой генерал,  в  чем  мать  родила;  это  они  были
разодеты, несмотря на жару, точно трефовые валеты; они произносят "жара" как
голландские  контрабандисты,  а волосы у них как у женщин, хотя мы не видели
среди них ни одной женщины, все они мужчины; они кричали нам, почему  мы  не
понимаем  человеческого языка, христианского языка, хотя это они не понимали
по-человечески, а потом они подплыли к нам на своих лодках, которые  у  них,
как  было  сказано,  называются  "альмадиями", и удивлялись, что наконечники
наших  гарпунов  сделаны  из  кости  рыбы  сабало,  которую   они   называют
"зуб-рыба";  и  они  стали  выменивать  все,  что у нас было, на эти красные
колпаки и на эти нанизанные на нитку стекляшки -- мы вешали их себе на  шею,
чтобы  повеселить чужестранцев; а еще взамен за наше они давали нам жестяные
погремушки, не стоящие  и  одного  мараведи,  тарелки,  зеркальца  и  прочую
заморскую  дешевую дребедень, мой генерал; когда же мы убедились, что они не
таят зла и кое-что соображают,  мы  незаметно  для  них  вместе  пристали  к
берегу, и тут все перемешалось, и все перемешались, образовался такой базар,
что  не  разбери  поймешь! все, кому не лень, тащили им своих попугаев, свой
табак, шоколадные головы, игуановые яйца, тащили и тащили, а они все  это  с
удовольствием  брали  и  охотно  давали свое; хотели даже обменять бархатный
хубон на одного из нас, чтобы показать в Европе, -- представляете себе,  мой
генерал,  что  творилось?!"  Он был в полном смятении и не знал, может ли он
вмешаться  в  это  странное  дело?  Подвластны  ли  ему  эти  события?  Так,
смятенный,  он  вернулся во дворец, в свою спальню, надеясь, что утро нового
дня прольет новый свет на происходящее и тогда можно будет разобраться,  что
сей  сон значит, разобраться в той путанице, которой он наслушался. Но когда
он открыл окно, то увидел,  что,  кроме  броненосца,  брошенного  некогда  у
причала морской пехотой, в угрюмом море стоят на якоре три каравеллы.
     Когда  он  снова был найден мертвым в том же кабинете, в той же позе, в
той же одежде, с лицом, исклеванным  грифами,  никто  из  нас  не  был  стар
настолько,  чтобы  помнить, как все это выглядело в первый раз, но мы знали:
полной уверенности, что помер именно он, быть  не  может,  несмотря  на  всю
самоочевидность его кончины, ибо в прошлом не раз уже так бывало, что в том,
что  касалось  его,  самоочевидность  оказывалась  всего  лишь видимостью, а
утверждения очевидцев брехней;  утверждали,  например,  что,  давая  кому-то
аудиенцию,  он  вдруг  в  страшных  корчах  свалился с кресла и желчная пена
хлынула у него изо рта; утверждали, что Господь покарал его за сквернословие
и лишил дара речи, что сам он не может вымолвить и слова и  только  разевает
рот,  а  говорит  за него укрытый за ширмой чревовещатель; утверждали, что в
наказание за разврат все его тело покрылось рыбьей чешуей;  что  в  непогоду
кила  так  донимает его и так раздувается, что он вопит благим матом, а килу
приходится  пристраивать  на  специальную  тележку,  чтобы  он  мог   как-то
передвигаться,  и, стало быть, смерть его близка; утверждали, наконец, будто
кто-то собственными глазами видел, как из дворца черным ходом вынесли обитый
пурпурным бархатом гроб с золотыми вензелями, а Летисия  Насарено  кровавыми
слезами  плакала  в  Саду  Дождей.  Однако, чем больше были похожи на правду
всевозможные слухи о его смерти, тем большим было разочарование, когда вдруг
оказывалось, что он живехонек  и  крепче  прежнего  держит  в  руках  бразды
правления,  круто  меняя наши судьбы и течение всей жизни... Казалось бы, не
так уж трудно установить: его это тело или не его? Ведь только  у  него  был
перстень  с  государственной печаткой, небывало громадные ступни неутомимого
пешехода, хотя и страдающего плоскостопием,  а  главное,  все  знали  о  его
редкостной  по  своим  размерам киле, которую почему-то не тронули грифы. Но
среди нас нашлись люди, которые помнили, что  однажды  уже  был  покойник  с
точно  таким  же перстнем, с громадными ступнями и чудовищной килой, поэтому
мы решили тщательно осмотреть весь дворец, чтобы окончательно убедиться, что
обнаруженный нами мертвец -- не поддельный; однако осмотр дворца  ничего  не
подтверждал  и  ничего  не  опровергал.  В  спальне Бендисьон Альварадо, его
матери, о которой мы тогда ничего не знали, кроме смутного предания  о  том,
как  она  была  канонизирована  специальным  декретом,  мы  нашли  несколько
поломанных птичьих клеток с окаменелыми скелетами птиц, увидели измусоленное
коровами плетеное соломенное кресло, обнаружили тюбики акварельных красок  и
множество  кисточек  для  рисования  --  при  помощи  этих красок и кисточек
товарки Бендисьон Альварадо,  женщины  с  плоскогорья,  ловко  превращали  в
иволгу  какую-нибудь  заурядную  серую  птаху,  --  такие  поддельные иволги
сотнями продавались  на  птичьем  базаре.  Здесь  же,  в  спальне  Бендисьон
Альварадо,  мы  увидели  громадную  кадку  с  кустом  мелиссы,  не только не
засохшим без присмотра, но и буйно разросшимся;  его  ветви  карабкались  по
стенам,  опутывали  висящие  на  них  портреты,  пробивали  холст  с тыльной
стороны, протыкая  глаза  зелеными  побегами;  из  помещения  ветви  мелиссы
убегали в окно и там, за окном, сплетались с густой растительностью сада; не
было  и  намека  на то, что тот, в чьей смерти мы все еще сомневались, может
здесь прятаться. В спальне Летисии Насарено, чей образ  сохранился  в  нашей
памяти  довольно  ясно  не  только  потому,  что  она  царила  не в столь уж
отдаленные времена, но и потому, что ни  одно  общественное  мероприятие  не
обходилось  без  ее  шумного участия, мы увидели прежде всего роскошное ложе
любви -- огромную кровать под кружевным  балдахином,  на  котором  кудахтали
куры;  мы  открыли  стоявшие  здесь повсюду сундуки и увидели в них труху, в
которую моль превратила воротники из чернобурок, увидели проволочные каркасы
кринолинов,  пыльные  пелерины,  брюссельские  кружевные  лифчики,   мужские
домашние  шлепанцы,  в  каких  здесь  обыкновенно  ходили и женщины, увидели
отделанные золотой тесьмой атласные туфельки на высоком каблуке,  в  которых
Летисия  щеголяла  на приемах; увидели ее длинное платье, расшитое фетровыми
фиалками, и тяжелые траурные ленты из тафты -- атрибуты для шикарных похорон
первой  дамы;  в  одном  из  сундуков  мы  нашли  грубое  шерстяное   платье
послушницы, то самое, в котором Летисия была похищена на Ямайке и доставлена
в  наши  края  в  ящике  из-под  хрустальной  посуды,  --  неудобство  этого
путешествия было возмещено  тем,  что  впоследствии  Летисия  весьма  удобно
устроилась  в  кресле  фактической  президентши; однако следов того, кого мы
искали, в спальне Летисии тоже не было -- никаких  следов;  и  даже  никаких
указаний  на  то, что пиратское похищение Летисии было продиктовано любовью,
-- мы не обнаружили ничего, что свидетельствовало бы о его любви к  Летисии,
как  будто  он  никогда не переступал порога этой спальни. В его собственной
спальне, там, где он провел  безвылазно  почти  все  последние  годы  жизни,
стояла  аккуратно заправленная солдатская койка, стоял портативный стульчак,
из тех, что скупщики всякой рухляди находят в домах, принадлежавших  некогда
морским  пехотинцам-гринго, и стоял железный сундук, в котором мы обнаружили
девяносто два ордена и полевую военную форму без знаков отличия, в  точности
такую  же, какая была на исклеванном грифами мертвеце, но мундир, лежавший в
сундуке, был пробит шестью крупнокалиберными пулями; шесть здоровенных дыр