ерал уснул!" -- однако он, обрывая храп, но  не  открывая  глаз,  гаркал:
"Продолжайте,  я  слушаю!"  --  и  они  продолжали,  пока он не выбирался из
паутины сиесты, из ее томительной дремоты, и  не  подводил  итог:  "Глупости
все,  что  вы  тут  наболтали.  Только  один  из вас дело говорит -- министр
здравоохранения, мой земляк. Ну, какого вам еще надо?  Разойдись,  кончилась
катавасия!"  Затем  он  обсуждал  государственные  дела  со  своими  личными
помощниками во время обеда, расхаживая взад-вперед с тарелкой в одной руке и
с ложкой в другой, а многие вопросы он решал и совсем уж на ходу,  подымаясь
по  лестнице, даже не решал, а просто ворчал: "Делайте что хотите, все равно
я здесь хозяин". Он перестал интересоваться, любят  его  или  не  любят.  --
"Фигня  все  это",  --  и стал появляться на всяких общественных церемониях,
самолично перерезал ленточки, открывая то-то и то-то, выставлял себя напоказ
в полный рост, рискуя собою так, как не отваживался рисковать даже  в  более
безмятежные времена: "Ни фига, обойдется!" А все остальное время он проводил
за бесконечными партиями в домино со своим дорогим другом, генералом Родриго
де  Агиларом, и с министром здравоохранения, дорогим земляком. Лишь эти двое
были приближены к нему настолько, чтобы осмелиться просить  об  освобождении
какого-либо  узника  или о помиловании приговоренного к смертной казни, лишь
эти двое могли решиться попросить  его,  чтобы  он  дал  аудиенцию  королеве
красоты Мануэле Санчес.
     Это  было  удивительное  дитя  простонародья,  дивный цветок, возросший
посреди того моря нищеты,  которое  мы  называли  Кварталом  Собачьих  Драк,
потому  что  собаки,  обитающие  в этом квартале, грызлись денно и нощно, не
зная ни минуты роздыха, ни одного дня  перемирия;  то  был  район,  куда  не
отваживались соваться патрули национальной гвардии, потому что стоило им там
появиться,  как  их  раздевали  донага,  а их машины разбирали на запчасти в
мгновение ока; стоило заблудиться в этом квартале вполне справному ослику, и
он выбирался из него в виде мешка с костями, столь запутан был лабиринт улиц
Квартала Собачьих Драк, этого логова смерти, где исчезали  похищенные  сынки
богачей:  "Там их убивали и зажаривали, мой генерал, продавали их на рынке в
виде жареных колбасок, представьте себе!" Но именно там родилась и  выросла,
там  жила Мануэла Санчес, роковая Мануэла Санчес, календула мусорной свалки:
"Красота  этой  девушки  потрясла  всю  страну,   мой   генерал!"   Он   был
заинтригован,  настолько  заинтригован, что сказал: "Коли она и впрямь такая
необыкновенная красавица, то я готов не только принять ее, но и станцевать с
нею тур вальса. Фиг с ним, пусть об этом напишут в газетах, --  такие  штуки
очень нравятся простым людям".
     Однако  вечером,  после  аудиенции с Мануэлей Санчес, начиная очередную
партию в  домино,  он  с  явным  разочарованием  сказал  генералу  Родригоде
Агилару,  что  эта  хваленая  королева бедняков не достойна даже одного тура
вальса с ним, что это такая же заурядная девица,  как  сотни  других  Мануэл
Санчес,  живущих  в  Квартале Собачьих Драк: "Это платье нимфы с муслиновыми
воланами, эта позолоченная корона с фальшивыми камнями, эта розочка в  руке,
этот  страх  перед маменькой, трясущейся над своей дочерью так, как будто та
сделана из чистого золота! Но фиг с ней, я удовлетворил ее просьбы, их  было
всего лишь две: провести водопровод и электричество в Квартал Собачьих Драк.
Однако  я  предупредил  ее,  чтобы  она  больше  ко  мне  не лезла со своими
просьбами, -- терпеть не могу попрошаек и разговаривать не  хочу  со  всякой
рванью, какого им надо?" И тут он встал, не закончив партии, и ушел, хлопнув
дверью,  а  когда пробило восемь, он появился на ферме и задал корм коровам,
велел отнести во дворец сухие коровьи лепехи, затем  отправился  ужинать  и,
расхаживая,  по своему обыкновению, с тарелкой в руке, поедая на ходу жаркое
с фасолью, рисом и салатом из листьев платана, проверил, все ли в порядке во
дворце, пересчитал всех караульных, все посты, начиная от поста у  дворцовых
ворот  и  кончая  постом  у  дверей  своей  спальни, убедился, что их, как и
положено, четырнадцать, затем проверил, на месте ли остальная личная охрана,
и убедился, что она на месте: режется в домино  в  первом  дворцовом  патио;
затем  он удостоверился, что все прокаженные улеглись спать под кустами роз,
что спят все паралитики, разлегшись на лестницах, и когда пробило девять, он
оставил свою тарелку с ужином на подоконнике первого  попавшегося  открытого
окна,  а  сам  нырнул  в  густую  смрадную  тьму  и  очутился в бараке своих
любовниц, возле кровати, на которой спали сразу три женщины вместе со своими
недоносками; он забрался в эту кучу тел, в это дурно пахнущее месиво  плоти,
отодвинул  в  сторону две мешавшие ему головы и три пары ног и овладел одной
из женщин, даже не видя ее лица, а  она  даже  не  проснулась,  и  никто  не
проснулся на этой кровати, лишь с соседней кровати послышался сонный женский
голос: "Не сопите так, мой генерал, а то детей напугаете". Затем он вернулся
во  дворец,  проверил  шпингалеты всех двадцати трех окон, зажег в коридоре,
чтобы выкурить москитов, сухие коровьи лепехи, -- он поджигал  их,  двигаясь
от  вестибюля  в  сторону жилых комнат, с интервалом в пять метров лепеха от
лепехи,  и,  вдыхая  их  дым,  вспоминал  невообразимо  далекое  голоштанное
детство,  но разве это было его детство? Ведь оно вспоминалось на миг, когда
он вдыхал навозный дым, но через минуту он уже ничего не помнил... Затем  он
двигался  в  обратном  направлении,  в  сторону вестибюля, гася свет во всех
комнатах, накрывая лоскутом материи птичьи  клетки  и  считая,  сколько  их:
"Должно  быть  сорок  восемь".  Их  и  было  сорок  восемь, но на этом он не
успокоился, снова обошел весь дворец  с  лампой  в  руке,  четырнадцать  раз
увидел  в  четырнадцати зеркалах свое изображение -- четырнадцать одинаковых
генералов, несущих в руке  зажженную  лампу.  Пробило  десять.  Все  было  в
порядке. Он заглянул в спальню, где спали его гвардейцы, погасил в ней свет.
"Спокойной  ночи, сеньоры!" Затем он заглянул во все кабинеты первого этажа,
во все приемные, во все нужники, заглянул за все шторы, под столы  --  нигде
никого  не было; и он достал из кармана связку ключей и, различая назначение
каждого ключа на ощупь, запер все кабинеты, после чего поднялся  на  главный
этаж, и там тоже проверил все помещения, комната за комнатой, и запер их все
на  ключ,  и,  добравшись наконец до своей спальни, вынул из тайника банку с
медом, принял на сон грядущий свои две ложки, успев подумать о матери своей,
Бендисьон Альварадо, представив ее спящей  там,  в  особняке  на  отшибе,  в
благоухании  куста  мелиссы  и  ароматной  травы  орегано,  явственно увидев
неподвижную руку матери, безвольно упавшую руку  мастерицы,  превращающей  в
иволгу  любую серую птаху, такую безжизненную во сне руку, как будто мать не
спит, а умерла. "Спокойной ночи, мать", -- шепнул он и услышал, как  там,  в
особняке  на  отшибе,  мать,  не  просыпаясь, ответила ему: "Спокойной ночи,
сын!" Затем он повесил лампу на крюк у входа в свою спальню -- лампа  должна
была  гореть всю ночь, никто не имел права гасить ее, потому что этой лампой
он  должен  был  воспользоваться  на   случай   ночного   бегства;   пробило
одиннадцать,  и  он  снова  обошел  весь  дворец,  нигде не зажигая света, в
темноте, обошел просто так, на всякий случай: а вдруг  кто-нибудь  пробрался
сюда,  решив,  что  он  уже  спит?  Он  тихо  двигался в темноте, освещаемый
зелеными рассветами протяженностью в несколько мгновений,  зелеными  пучками
света  лопастей вертящегося маяка, и в этом зеленом свете вспыхивала золотая
шпора, оставляя за собой светящийся след звездной пыли; в  промежутке  между
двумя  вспышками  он  увидел  спящего  стоя прокаженного, который, очевидно,
заблудился, и, не дотрагиваясь до него, проводил его  в  сад,  к  одному  из
розовых  кустов,  освещая  путь  во  мраке  светом своего бдения; он оставил
прокаженного под кустом и снова пересчитал охрану, после чего побрел к себе;
проходя по длинному коридору мимо окон, он видел  в  каждом  окне  Карибское
море   апреля,   --  он  увидел  его  двадцать  три  раза,  и,  хотя  он  не
останавливался, он видел, что оно было таким, каким всегда бывает  в  апреле
-- похожим  на  подернутое золотистой ряской болото; пробило двенадцать, и с
последним ударом он почувствовал пронзительный страх, исходящий откуда-то из
нутра его килы, этот страх закладывал уши, как свист, и  не  было  на  свете
другого  ощущения,  другого звука, и, боясь своего страха, он заперся на три
замка, на три цепочки, на три щеколды, справил малую нужду, выдавив из  себя
две  капли, четыре капли, семь мучительных капель, и бросился на пол, рухнул
на него ничком и мгновенно уснул без сновидений;  но  без  четверти  три  он
проснулся   весь  мокрый  от  пота,  с  жутким  ощущением,  что  кто-то  его
разглядывал, пока он спал: кто-то, обладающий способностью проникать  сквозь
стены,  не  прикасаясь к замкам. "Кто здесь?" -- спросил он, но ответом была
тишина;  он  смежил  веки,  пытаясь  вернуться  в  сон,  но  тут  же   снова
почувствовал,  что  на  него смотрят, и, в страхе раскрыв глаза, увидел, что
это Мануэла Санчес ходит по его спальне, запертой на все  замки  и  щеколды,
Мануэла  Санчес,  запросто проникающая сквозь стены, Мануэла Санчес недоброй
полуночи, Мануэла Санчес в муслиновом платье, с  пылающим  угольком  розы  в
руке  Мануэла  Санчес,  чье дыхание было подобно запаху орхидей. "Скажи, что
это не наяву, что это наваждение, -- забормотал он, -- скажи, что это не ты,
что этот дурманный запах орхидей --  не  твое  дыхание!'  Но  то  была  она,
Мануэла Санчес, и роза пылала в ее руке, то ее теплое дыхание стало воздухом
спальни,  все здесь стало Мануэлей Санчес, весь мир стал Мануэлей Санчес, --
так упрямая скала подчиняет себе древнюю силу моря.  "Мануэла  Санчес  моего
падения,  ведь  тебя  не  предвещают линии судьбы на моей ладони, ты не была
предсказана гаданием на кофейной гуще, ты не появлялась в  зеркале  вод,  на
которых  мне  ворожила  гадалка-провидица,  так  не отнимай у меня моего сна
ночного, не лишай меня привычного воздуха, потемок  моей  спальни,  куда  не
входила  и  не  войдет  ни  одна  женщина, погаси свою розу! -- заклинал он,
нашаривая на стене выключатель, но повсюду  находил  Мануэлу  Санчес  своего
безумия.  -- Черт подери, почему я должен находить тебя, если я тебя никогда
не терял? Чего ты хочешь от меня? Хочешь, забирай мой дворец,  забирай  все,
всю  страну, но дай мне зажечь свет, скорпион моей ночи, Мануэла Санчес моей
килы, мать твою  перемать!"  Он  надеялся,  что  если  он  зажжет  свет,  то
избавится  от  наваждения,  от  чар  Мануэлы Санчес, и кричал что есть мочи:
"Уберите ее, избавьте меня от нее, швырните ее на дно морское  с  якорем  на
шее,  утопите ее, чтоб никто не терзался сиянием ее розы!" Он кричал это уже
в коридорах, кричал, надсаживая голос, оскальзываясь  на  коровьих  лепешках
тьмы  и  в ужасе спрашивая себя: "Что же это стряслось на белом свете? Скоро
восемь утра, а в этом сволочном доме все дрыхнут!"  "Вставайте,  рогоносцы!"
-- кричал он, и стали зажигаться лампы, в дворцовой казарме протрубили зарю,
которая  была подхвачена в крепости порта, а за ней -- на базе Сан-Херонимо;
зарю протрубили в казармах всей страны, началась побудка, лязгали  испуганно
разбираемые  из  пирамид  ружья, розы раскрылись за два часа до первой росы,
дворцовые бабы, как лунатички,  вытряхивали  под  звездным  небом  половики,
спящим  в  клетках  птицам  был  задан корм, не успевшие завянуть цветы были
выброшены и вместо них поставлены в вазы такие же свежие; бригада каменщиков
спешно возводила стены, наклеив на каждое окно по солнцу из золотой  фольги,
чем  сбила  с  панталыку подсолнухи, но эти солнца из фольги необходимо было
наклеить на окна, чтобы создать видимость дня, ибо ночь еще витала  в  небе,
календарь  еще  показывал  воскресенье,  заря  понедельника еще не коснулась
апрельского моря; ночь витала в  небе,  а  крикливые  китайцы  --  владельцы
прачечных -- будили и выталкивали на улицу рассыльных, чтобы те отправлялись
к    заказчикам    за   грязными   простынями,   слепцы-ясновидцы   занялись
прорицательством, прожженные чиновники делали  вид,  что  находят  в  ящиках
своих  столов  яйца, снесенные курами в якобы наступивший уже понедельник, в
то время как это были яйца вчерашнего вечера: повсюду толпились ошеломленные
люди,  под  столами,  за  которыми  заседали  члены   экстренно   созванного
государственного  совета,  начали свою извечную грызню дворцовые дворняги, а
он, ослепленный внезапно наступившим утром, направлялся в  зал  заседаний  в
сопровождении  ничему не удивляющихся подхалимов, которые наперебой называли
его творцом рассвета, властелином времени, хранителем солнечных лучей; когда
же один из офицеров генерального штаба осмелился  остановить  его  и,  отдав
честь,  доложил,  что  сейчас  не  восемь  утра,  а  всего  лишь  пять минут
четвертого, то он влепил ему затрещину и рявкнул так, что весь  мир  услышал
"Сейчас  восемь,  черт подери! Восемь, я сказал!" Когда в три часа пополудни
он явился к матери в ее особняк на  отшибе,  Бендисьон  Альварадо  удивление
спросила  сына:  "Что  с тобой? Тебя укусил тарантул? Почему ты держишься за
сердце?" Он молча опустился в плетеное кресло, убрал было руку с  груди,  но
тут  же,  забывшись,  положил на прежнее место. И тогда Бендисьон Альварадо,
ткнув в сторону сына кисточкой для раскрашивания птиц,  спросила  еще  более
удивленно:  "Ты  что, на самом деле превратился в Образ Сердца Христова, что
делаешь такие скорбные глаза и кладешь руку на  грудь?"  Он  отдернул  руку,
встал  и вышел, хлопнув дверью, выматерив про себя свою матушку, вернулся во
дворец и стал слоняться по всем этажам, засунув руки  в  карманы,  чтобы  не
тянулись,  куда  их  не просят; слонялся и смотрел в окна на тоскливые струи
дождя, на приляпанные к стеклу звездочки из серебристой  оберточной  фольги,
на  латунные  луны,  подвешенные  за окнами, чтобы в три часа пополудни была
иллюзия, что сейчас восемь вечера; он видел в окно промокших солдат  охраны,
видел  тоскливое  море  и  дождь, дождь, дождь, в каждой капле которого была
Мануэла Санчес, недосягаемая Мануэла Санчес, не  принадлежащая  ему  Мануэла
Санчес,  хотя и живущая в этом городе, в городе, где ему принадлежало и было
подвластно  все;  его  преследовало  видение  жуткого  в  своей  безлюдности
помещения,  где стоит стол со стульями, водруженными на него кверху ножками,
и это видение превращалось в чувство безысходного  одиночества,  одиночества
еще одних сумеречных эфемерных суток, одиночества еще одной ночи без Мануэлы
Санчес. "Черт подери, -- вздохнул он, -- такая боль в душе, как будто отняли
что-то,  что  и  вправду  было".  Он  устыдился своего состояния, его рука в
поисках успокоения потянулась было к сердцу, но он просунул  ее  в  штаны  и
положил  на  килу,  убаюканную  дождем, -- какой она была, такой и осталась,
громадная, тяжелая, и прежняя боль притаилась в ней, прежняя привычная боль,
но сейчас она показалась ему  нестерпимой,  как  будто  он  стиснул  в  руке
собственное  сердце,  как  будто  он держал его на ладони, живое, обнаженное
сердце, и только в эти минуты он понял справедливость  утверждения,  которое
слышал  в  разное  время  от  разных людей: "Сердце -- это третье яичко, мой
генерал!" Чертыхнувшись, он отошел от окна, послонялся взад-вперед по  своей
приемной  и, томясь безвыходным положением пожизненного президента, чувствуя
себя так, словно рыбья кость застряла в душе,  отправился  в  зал  заседаний
государственного  совета, уселся и стал слушать, как всегда, ничего не слыша
и ничего не понимая, о чем там  говорят,  и  почти  засыпая  от  навевающего
сонливую скуку доклада о финансовом положении. И тут вдруг что-то изменилось
в  самой атмосфере заседания, что-то повисло в воздухе, умолк и уставился на
президента  министр  финансов,  и  все   остальные   уставились   на   него,
разглядывали его сквозь щели в броне непроницаемости, внезапно треснувшей от
боли,  а  он  ясно  увидел  самого себя, беззащитного, безмерно одинокого на
своем стуле  в  конце  длинного  орехового  стола,  бледного  от  того,  что
застигнут  врасплох  в  самом  жалком для пожизненного президента положении:
схватившимся за сердце; его жизнь догорала на ледяных  угольках  кристальных
как  у  ювелира,  глаз министра здравоохранения; дорогой земляк, поигрывая в
пальцах цепочкой  карманных  золотых  часов,  разглядывал  само  его  нутро.
"Должно быть, кольнуло", -- осторожно сказал кто-то, но он уже убрал с груди
свою  русалочью  руку, положил ее, ставшую каменной от охватившей его злобы,
на стол, лицо его приобрело обычный  цвет,  и  он,  как  свинцовую  очередь,
выплюнул  в лицо всем яростную тираду, подтверждая свою авторитарную власть:
"Вы бы хотели, чтоб кольнуло, рогоносцы! Ну, чего заткнулись?  Продолжайте!"
Они  продолжали,  но  машинально, не слыша самих себя, каждый понимал, что с
ним стряслось что-то из ряда вон выходящее, коли он такой злющий; все  стали
перешептываться,  тихонько  показывать на него пальцем "Вы только посмотрите
на него! Он так расстроен что держится за сердце. С чего бы  это?  Прямо  из
себя   выходит".  Пошел  слушок,  распространился  по  всему  дворцу,  будто
президент срочно вызвал министра здравоохранения, что когда тот  явился,  то
застал президента за столом и увидел, что президент разглядывает свою правую
руку,  лежащую  на  столе  как  разбухшая  колода;  говорили,  что президент
приказал министру здравоохранения немедленно отрезать эту руку, чтобы она не
мешала президенту жить, не тянулась произвольно,  куда  ее  не  просят;  но,
говорили,  министр  здравоохранения решительно отказался это делать, заявив,
что  не  сделает  этого  даже   под   угрозой   расстрела:   "Здесь   вопрос
справедливости,  мой генерал, я не стану делать ампутацию, потому что весь я
не стою одной вашей руки!" Сей слух и другие слухи о его состоянии повторяли
во всех закоулках и на всех перекрестках, слухи росли и ширились, пока он на
ферме самолично следил за  распределением  молока  для  казарм,  глядя,  как
занимается пепельное утро вторника Мануэлы Санчес, ибо отныне все и вся было
Мануэлой  Санчес.  Он  велел выгнать из-под розовых кустов всех прокаженных,
чтобы ими не смердели розы, могущие осквернить запах розы Мануэлы Санчес, он
искал во дворце самые уединенные уголки, чтобы никто не слышал, как он поет:
"Я танцую с тобой первый вальс, королева, чтобы ты  не  забыла  меня!  Чтобы
знала,  что  смертью наказана будешь, если только забудешь!" С этой песней в
душе он погружался в болото спален своих наложниц, пытаясь как-то  облегчить
свои  страдания,  и  впервые  за  всю свою долгую жизнь никчемного любовника
перестал быть торопливым петухом, не спешил, как  прежде,  а  наслаждался  и
дарил  наслаждение,  подолгу, помногу, к удивлению женщин, которые счастливо
смеялись в темноте и жарко шептали: "Растрачиваете вы себя, мой  генерал,  в
ваши-то  годы!"  Но  он слишком хорошо знал, что все это самообман, отсрочка
неизбежного,  что  неотвратимо  приближается  день,  когда   он   отправится
вымаливать  любовь  Мануэлы  Санчес,  молить  ее о любви ради всего святого,
отправится  искать  ее  дворец  в  дебрях  мусорной  свалки  ее  варварского
королевства -- в сердце Квартала Собачьих Драк. Он отправился туда в один из
самых знойных дней, в два часа пополудни, отправился в штатском, без охраны,
в  обыкновенной  машине,  которая  долго  петляла  по городу, погруженному в
летаргию сиесты, оставляя за  собой  вонь  отработанных  газов;  он  миновал
азиатское  столпотворение  торговых  улочек  и  увидел  великое море Мануэлы
Санчес своего краха, увидел одинокого вора на углу, увид