законная  супруга Летисия Насарено хватала в индусских
лавках уродливых стеклянных лебедей, зеркала в  инкрустированных  ракушечным
ломом  рамах  и коралловые пепельницы, что она захапала в магазинах сирийцев
всю предназначенную для траурных лент тафту, что она пригоршнями  хватала  с
лотков  бродячих ювелиров торговой улицы ожерелья из золотых рыбок и амулеты
в виде стиснутого кулака, -- ювелиры только и могли, что крикнуть ей в лицо:
"Ты лисица похлеще тех чернобурых летисий, что болтаются на твоей шее".  Она
сгребала  все,  что видели ее завидущие глаза, удовлетворяя то единственное,
что осталось в ней от  послушницы:  дурной,  невоспитанный  вкус  и  страсть
попрошайничать  независимо от того, есть в том нужда или нет. Но если раньше
ей  приходилось  попрошайничать,  выпрашивая  какие-то  вещи   в   подъездах
благоухающего  жасмином  вице-королевского квартала, то теперь она загружала
понравившимся ей барахлом целые армейские фургоны, отделываясь распоряжением
предъявить счета правительству. Это было все равно, что сказать: "Получите с
Господа Бога", потому что давным-давно никто не  знал,  существует  ли  оно,
правительство,  ибо  оно  превратилось  в  призрак. Мы видели на холме перед
площадью де Армас крепостные стены, видели Дом  Власти  с  его  историческим
балконом,  с  которого  прозвучали  некогда исторические речи, с его окнами,
занавешенными кружевными гардинами, с вазонами на  подоконниках.  Ночью  дом
походил  на  пароход, плывущий по небу, и был виден не только из любой точки
города, но также за семь миль с моря, а таким приметным он стал с  тех  пор,
как  его  выкрасили  в  белый  цвет  и  стали  освещать  круглыми, как шары,
фонарями, которые были установлены в ознаменование приезда известного  поэта
Рубена  Дарио.  Но все это, вместе взятое, отнюдь не убеждало нас в том, что
президент пребывает за этими белыми стенами, там, в  Доме  Власти,  в  своем
дворце.  Напротив,  у нас были основания полагать, что все это показное, что
военщина создает лишь  видимость  нормальной  жизни,  протекающей  за  этими
стенами,  стремясь  тем  самым  опровергнуть  слухи,  будто президент в силу
глубокой старости впал  в  мистицизм,  что  он  отказался  от  всех  благ  и
почестей,  сам  на  себя  наложил  епитимью: до конца дней своих пребывать в
самоуничижении, смирять дух свой власяницами и умерщвлять  плоть  всяческими
железными  приспособлениями;  говорили  также,  что  он  питается одним лишь
черным хлебом, запивая его колодезной водой, а постелью ему служит голый пол
в отшельнической келье монастыря бискаек, и так пребудет до тех пор, пока он
не искупит тяжкий грех  обладания  женщиной  против  ее  воли,  тяжкий  грех
зачатия  сына с монашкой, с этой бабой, которая лишь благодаря вмешательству
Господа еще не получила все высшие ордена! Но слухи оставались слухами,  все
шло  по-прежнему  в его обширном царстве скорби, потому что ключи его власти
были в руках Летисии Насарено, и когда  она  приказывала  предъявлять  счета
правительству,   то   заявляла  всякий  раз,  что  такова  воля  президента.
"Предъявите счета правительству!" -- поначалу  казалось,  что  эта  извечная
формула сулит хоть кое-какую мзду, но с каждым днем она оставляла все меньше
надежд:  "Предъявите счета правительству!" И тогда, по истечении многих лет,
группа наиболее  решительных  кредиторов  осмелилась  явиться  с  чемоданами
неоплаченных  счетов  в  караульное  помещение  президентского дворца. Самое
удивительное, что никто не сказал нам "да" и никто не сказал "нет". Дежурный
проводил нас в скромную приемную, где нами занялся весьма  вежливый,  весьма
молодой  офицер,  который,  улыбаясь  и  выказывая  хорошие  манеры, любезно
предложил нам по чашечке кофе: "Из президентского урожая, сеньоры!" Затем он
показал нам белые, прекрасно освещенные кабинеты с металлическими сетками на
окнах и вентиляторами под потолком:  в  этих  кабинетах  было  так  чисто  и
светло,  настолько все вокруг было проникнуто гуманностью, что каждый из нас
ошеломленно спрашивал себя:  "Где  же  дух  разложения  власти?  Где  же  ее
запарфюмеренное зловоние? Разве скопидомство и жестокость могут быть присущи
этим  чиновникам  в  шелковых  рубашках,  этим людям, делающим свое дело без
спешки и шума?" Между тем молодой офицер вел  нас  дальше:  он  показал  нам
маленький внутренний дворик, где все розовые кусты были подстрижены Летисией
Насарено, чтобы утренний воздух и утренняя роса очистились от дурного запаха
прокаженных,  слепых  и  паралитиков,  отправленных  умирать в забытые Богом
богадельни; он показал нам похожий  на  курятник  барак,  где  некогда  жили
наложницы,  показал  заржавленные  швейные  машины,  казарменные  койки,  на
которых обитательницы гарема спали по двое и даже по трое;  он  сказал,  что
этот  барак  с  его  клетушками позора будет снесен, а на его месте возведут
часовню; он показал нам святая святых президентского дворца, то  место,  где
под  навесом  из  живых  цветов,  позолоченных  послеполуденным  солнцем, за
решеткой из зеленых реек,  стоял  стол,  за  которым  президент  только  что
отобедал  вместе  с  Летисией  Насарено и мальчиком -- единственными людьми,
имеющими право есть за этим столом; он показал нам легендарную сейбу, в тени
которой вешали матерчатый двухцветный, как  национальный  флаг,  гамак,  где
президент проводил самые знойные часы сиесты; он показал нам молочную ферму,
сыроварню,  пасеку,  а  когда  мы  шли  назад, по той же дорожке, по которой
президент каждое утро отправлялся на ферму  проследить  за  дойкой,  молодой
офицер  вдруг  остановился  как  громом пораженный и, делясь с нами радостью
своего открытия,  указал  пальцем  на  след  сапога,  оставленный  в  грязи:
"Смотрите,  это  его  след!"  И  мы  замерли,  глядя  на отпечаток громадной
подошвы. От этого следа  исходили  величие  и  мощь,  спокойствие  силы,  он
щекотал  нам ноздри запахом привыкшего к одиночеству ягуара, запахом власти;
созерцая этот след, мы были приближены к  ее  сокровенной  тайне  в  большей
степени,  нежели  один  из нас, допущенный к самому президенту. А явились мы
потому, что  высокопоставленные  военачальники  начинали  восставать  против
выскочки,  которая  завладела  властью  большей, чем власть всего верховного
командования, большей, чем власть правительства, большей, чем власть  самого
президента.  Ослепленная своим тщеславием, вообразив себя королевой, Летисия
Насарено зарвалась настолько, что генеральный штаб не мог больше  терпеть  и
взял  на  себя  риск допустить одного из нас к тому, кто был над всеми нами.
"Только одного человека,  --  сказали  нам,  --  пусть  попытается  хотя  бы
намекнуть,  что творится за спиной генерала". -- "И так вот оно и вышло, что
я его увидел. Он был один в своем белоснежном  кабинете,  на  стенах  висели
гравюры, изображающие английских скаковых лошадей. Он сидел в мягком кресле,
чуть  откинувшись  назад,  над  ним  вертелись лопасти вентилятора. Он был в
белой помятой хлопчатобумажной форме с медными пуговицами, без всяких знаков
отличия; затянутая в шелковую перчатку рука лежала на письменном  столе,  на
котором  не было ничего, кроме трех пар одинаковых небольших очков в золотой
оправе. За спиной у него была книжная полка с запыленными  томами,  похожими
на переплетенные в человеческую кожу бухгалтерские гроссбухи, по правую руку
находилось  открытое  окно,  забранное  металлической  сеткой, -- в окно был
виден весь город и весь небосвод, совершенно безоблачный, и ни  одной  птицы
не было на нем -- отсюда и аж по ту сторону моря. Я почувствовал себя совсем
легко,  потому  что  он  показался  мне  совсем  простым  по сравнению с его
приближенными, у него был какой-то домашний вид, совсем  не  такой,  как  на
портретах,  и  мне  стало  его  жаль,  потому  что  все  в  нем было старым,
отяжелевшим,  словно  подточенным  неумолимой   болезнью,   ослабившей   его
настолько,  что у него не хватило сил сказать: "Садитесь", -- и он предложил
мне сесть скорбным жестом руки в шелковой перчатке. Он выслушал меня,  глядя
в  сторону,  дыша  с  приглушенным,  тяжелым присвистом, от которого кабинет
наполнялся запахом аммиака, а затем глубоко сосредоточился на  разглядывании
счетов. Я объяснил ему, что в них написано, прибегая к школьной наглядности,
потому  что абстрактные категории были ему недоступны. Я начал с объяснения,
что Летисия Насарено задолжала за такое  количество  метров  тафты,  которое
равно  двукратному  расстоянию отсюда до Санта-Мария-дель-Алтарь, то есть за
сто девяносто морских миль вышеназванной материи, и он сказал: "Ага", -- так
сказал, словно самому себе. А кончил я разъяснением, что весь долг, учитывая
специальную скидку для вашего превосходительства, равен сумме шести  главных
выигрышей  в  лотерею  за  десять лет. И он снова сказал: "Ага", -- и только
теперь встретился со мной взглядом. Очки он не надел, и я видел, что глаза у
него робкие и сожалеющие, а  когда  он  заговорил,  то  голос  его  оказался
странным,  как  будто  в  груди у него всхлипывала фисгармония. "Ваши доводы
убедительны  и  справедливы,  --  сказал  он  мне.   --   Предъявите   счета
правительству!"  Да,  именно таким он был, таким его видели в ту пору, когда
Летисия Насарено переделывала его на свой лад, когда она вытравляла из  него
пещерное  воспитание  Бендисьон  Альварадо,  этой дикарки из каменного века.
Летисия вышибла из него привычку есть не за столом,  а  на  ходу,  стоя  или
расхаживая  взад-вперед с миской в одной руке и с ложкой в другой, -- теперь
они обедали втроем за дачным столиком под шатром из цветущих вьюнков; он  во
время  обеда  сидел  напротив  мальчика,  Летисия же сидела сбоку и учила их
обоих хорошим манерам, а также правилам поглощения пищи,  дабы  она  шла  на
пользу;  Летисия  приучала  их  сидеть  за  столом  прямо,  так, чтобы спина
соприкасалась со спинкой стула, приучала их держать вилку в  левой  руке,  а
нож в правой, приучала их тщательно прожевывать каждый кусочек -- пятнадцать
раз  за  одной  щекой  и пятнадцать раз за другой, не открывая рта, с высоко
поднятой головой; при этом Летисия не  обращала  ни  малейшего  внимания  на
замечания  супруга, что все это напоминает ему казарменную муштру. Далее она
приучила его читать после обеда правительственный официоз, газету, в которой
значилось, что он является ее попечителем  и  почетным  редактором;  Летисия
совала  ему  эту  газету  в руки, как только он ложился в гамак, намереваясь
вздремнуть после обеда в тени гигантской сейбы семейного  патио,  --  "Глава
государства  должен  быть  в курсе мировых событий!" Она надевала ему на нос
очки в золотой оправе, и он пускался в путь по водянистым  страницам  своего
собственного  вестника; пока Летисия занималась спортивной тренировкой сына,
обучая  его  игре  в  мяч,  как   обучали   в   монастыре   ее   саму,   его
превосходительство   рассматривал   помещенные  в  газете  свои  собственные
фотографии, настолько стародавние, что на многих из них был изображен не  он
сам,  а  его двойник, который когда-то умер вместо него -- давным-давно, так
давно, что он и  имени  его  уже  не  помнил;  он  рассматривал  фотографии,
изображающие  его  на  председательском  месте  во  время  заседания  совета
министров в прошлый вторник, хотя не бывал ни на каких заседаниях со  времен
прохождения   кометы;   он   знакомился   с   афоризмами   и   историческими
высказываниями, которые приписывали ему его высокообразованные  министры,  и
клевал  носом;  разморенный жарой облачного августа, погружался потихоньку в
душное болотце сиесты, бормоча при этом:  "Экая  дерьмовая  газетенка,  черт
подери!  Как  только  люди  ее терпят!" Однако же что-то в нем оставалось от
этого постного чтения, каким-то образом оно способствовало зарождению в  его
голове  новых  идей, и, просыпаясь после короткого неглубокого сна, он через
Летисию Насарено передавал своим министрам  различные  приказания;  министры
отвечали  ему  через  ту  же  Летисию,  пытаясь прочесть его мысли в мыслях,
которые излагала им эта дама. --  "Ибо  ты  была  моим  оракулом,  ты  умела
выразить  то,  о чем я думал, умела формулировать самые высокие мои идеи, ты
была моим голосом, моим разумом и моей силой,  ты  была  самым  чутким  моим
ухом,  безошибочно  улавливающим то, что нужно, в непрестанном гуле и рокоте
лавоподобного мира, который постоянно надвигался на меня  со  всех  сторон!"
Так  он  говорил,  но  в  действительности,  на  самом  деле, самым надежным
источником информации, которым он руководствовался в своих действиях,  стали
для него анонимные послания, начертанные на стенах дворцовых нужников общего
пользования;  в этих посланиях находил он ту правду, которую никто, -- "Даже
ты Летисия", -- не осмелился бы раскрыть перед ним; он читал  их  на  раннем
рассвете,  после  утренней  дойки коров, до того, как дневальные успевали их
стереть; он приказал ежедневно белить стены нужников,  чтобы  никто  не  мог
удержаться  от  соблазна  облегчить  душу,  поделиться  с белой стеной своей
затаенной злобой; из этих анонимных посланий  узнал  он  о  горестях  высших
своих  офицеров,  узнал  о поползновениях тех, кто возвысился под кроной его
власти, но тайно ненавидел его в душе; он чувствовал  себя  полным  хозяином
положения  лишь  тогда,  когда  ему  удавалось  проникнуть  в тайные глубины
человеческого сердца, а проникал  он  в  них,  когда  вглядывался,  точно  в
разоблачающее зеркало, в то, что было написано на стене нужника тем или иным
канальей. Он снова стал петь от полноты чувств, чего не было с ним уже много
лет, и, созерцая сквозь дымку полога тушу выброшенной на мель китихи -- тело
спящей  супруги  своей  Летисии  Насарено,  он  пел: "Вставай же, Летисия, в
сердце моем уже утро! Жизнь продолжается! Море в своих берегах!"
     Жизнь продолжалась, продолжалась удивительная история Летисии Насарено,
единственной женщины, которая добивалась от него всего, чего желала, которая
получила от него все, кроме одного пустяка: права просыпаться с ним в  одной
постели.  Ибо  всякий  раз,  насладившись любовью, он уходил к себе, вешал у
двери своей холостяцкой спальни горящую лампу, которая должна была послужить
ему на случай бегства, запирался на три замка, три щеколды  и  три  цепочки,
ложился  ничком  на пол и засыпал в одиночестве, одетый, как это было каждую
ночь до Летисии Насарено, как это будет после Летисии  Насарено,  вплоть  до
последней  его ночи, исполненной сновидений одинокого утопленника. Но каждое
утро, проследив за доением коров, он  возвращался  в  спальню  Летисии,  где
стоял  запах  ночного зверя, возвращался, чтобы вновь потакать всем желаниям
Летисии,  чтобы  ублажать  ее  алчность,  даря   ей   несметные   богатства,
несравнимые  даже  с  огромным  наследством  его  покойной матушки Бендисьон
Альварадо, давая ей гораздо больше того, о чем мог мечтать любой человек  на
земле.  Однако  ублажать  приходилось  не  только  Летисию Насарено, но и ее
бесчисленных  родственников,  которые   кучами   заявлялись   с   безвестных
Антильских  островков;  все  это была голь перекатная, полные голодранцы, не
располагавшие ничем, кроме своей принадлежности к роду Насарено, этому клану
грубых, нахрапистых мужиков и пылающих  в  лихорадке  алчности  баб.  Родичи
Летисии  забирали  в  свои  руки  торговлю  солью,  табаком, питьевой водой,
нахально вторгались в те области, которые давным-давно были отданы на  откуп
военным,  распределены  между  командующими  родами войск с целью умерить их
иные амбиции. И вот теперь все эти Насарено отхватывали  от  чужого  пирога,
завладевали  чужими  привилегиями,  и  все  это  якобы  в  согласии  с волей
президента, хотя волю эту изъявляла Летисия, а он лишь соглашался с  нею.  В
ту  же  пору  он по настоянию Летисии отменил варварский способ казни, когда
человека разрывали  на  части  при  помощи  четверки  лошадей,  и  попытался
заменить  эту жуткую казнь электрическим стулом, что подарил ему командующий
иноземным десантом в годы пребывания его в стране, дабы и мы  приобщились  к
самому  цивилизованному способу убийства. И вот он посетил застенки портовой
крепости,  эту  лабораторию  ужасов,  где  самые   истощенные   политические
заключенные  были  отобраны в качестве подопытных кроликов, -- на них должны
были отрабатывать управление  троном  смерти,  который,  будучи  включенным,
поглощал  электроэнергию  всего  города;  мы  знали  точное время проведения
экспериментов со смертниками, его нетрудно было засечь,  --  внезапно  гасло
освещение,  и  мы  со  стесненным от ужаса дыханием замирали во мраке, храня
минуту  молчания  в  портовых  борделях,  выпивая  рюмку  за   упокой   души
казненного,  но  казненного  не  один  раз,  а  несколько,  -- мы знали, что
большинство смертников не умирали сразу, а, полумертвые, обвисали на ремнях,
дымясь, как мясо на углях,  хрипя  от  чудовищной  боли,  пока  кто-либо  из
палачей   после  еще  двух-трех  тщетных  попыток  довести  до  конца  казнь
электричеством, сжалясь, не добивал несчастных выстрелом. "Вот как оно  было
в угоду тебе Летисия! Ради тебя опустели тюремные камеры ради тебя я простил
своих врагов и разрешил им вернуться на родину!"
     В  канун Пасхи он обнародовал указ, согласно которому никто не мог быть
наказан за инакомыслие, провозглашавший полную свободу совести, ибо в разгар
своей осени он был искренне убежден, что даже самые заклятые его враги имеют
право  на  малую  толику  счастья,  которым  он  в  чудные  январские   ночи
наслаждался  вместе  с  Летисией  Насарено  -- единственной женщиной в мире,
удостоенной  великой  чести  лицезреть  его  сидящим  на  террасе  в   одних
подштанниках,  удостоенной  чести  видеть  его  огромную, позолоченную луной
килу; вдвоем с Летисией любовался он  загадочными  серебристыми  ивами,  что
были  присланы  к  Рождеству  правителями Вавилона и посажены в Саду Дождей,
любовался  преломлением  солнечных  лучей  в  хрустальных  каскадах   ливня,
Полярной   звездой,   заплутавшейся  в  густой  листве;  вдвоем  с  Летисией
рассматривал  он  вмещающую  весь  мир,  испещренную  цифрами   мегагерц   и
названиями мировых столиц шкалу радиолы и сквозь помехи пространства, сквозь
пронзительный  издевательский свист несущихся по своим орбитам планет слушал
вместе с Летисией очередную главу радиоромана, который ежедневно передавался
из Сантьяго-де-Куба, -- конец каждой главы вселял в сердце тревогу: "Хоть бы
дожить до завтра! Узнать, чем же окончилась вся эта история!" Перед сном  он
занимался  с  мальчиком,  рассказывая ему, какое бывает оружие, как и где то
или иное оружие применяют, -- ведь это была единственная наука, в которой он
разбирался досконально. Что же касается уроков политической мудрости, то  он
каждый  раз твердил мальчику одно и то же: "Никогда не отдавай приказа, если
не уверен, что его выполнят!" Он заставлял мальчика  повторять  и  повторять
эту формулу вслед за ним, дабы тот навсегда усвоил, что единственная ошибка,
которой  не может себе позволить человек, облеченный властью, -- это приказ,
отданный без уверенности в его выполнении; разумеется, то  была  формула  не
столько  умудренного  опытом  папаши, зрелого государственного мужа, сколько
совет дряхлого дедушки, обжегшегося на молоке, но мальчик, проживи он  столь
же  долго,  наверняка  помнил  бы  этот  совет до гробовой доски, потому что
впервые услышал его  шести  лет  от  роду,  в  тот  самый  день,  когда  под
руководством  родителя  выстрелил  из тяжелой гаубицы, и отцовское назидание
связалось в его памяти с ужасающим грохотом; мы же  сочли  этот  выстрел  из
тяжелого  орудия  причиной  грозного  катаклизма,  ибо  вслед  за  выстрелом
началась ужасная буря -- без дождя, но с молнией и  громом;  громыхало  так,
словно пробудились вулканы, а со стороны Комодоро-Ривадавиа задул чудовищный
полярный  ветер;  он  вывернул наизнанку море, перевернул всю толщу его вод,
подхватил и ун