копища  негритянских  лачуг  на
холмах  в  районе  порта;  он заметил солдатский патруль, стиравший со стены
размашисто намалеванный кистью какой-то лозунг, -- когда он спросил, что там
написано, ему ответили: "Слава создателю нового отечества!" -- и он  кивнул,
хотя,  разумеется,  понял,  что  это  вранье:  иначе не стали бы стирать; он
увидел бульвар, который был шире шести  обычных  бульваров,  вместе  взятых,
усаженный   кокосовыми   пальмами   и   разукрашенный  цветочными  клумбами,
тянувшийся до самого моря, -- там, где раньше было болото; он  увидел  новый
пригород,  состоящий  из  новеньких  одинаковых  вилл с античными портиками,
увидел коробки отелей, окруженных пышной амазонской зеленью садов,  --  там,
где  некогда  была  свалка; он увидел, как по извилистым улицам с черепашьей
скоростью движутся бесконечные вереницы  автомобилей,  увидел  обалделые  от
полуденного  зноя  толпы, бредущие по солнечной стороне тротуара, в то время
как по теневой стороне вольготно разгуливали чиновники налогового ведомства,
взимающие плату за право находиться в  тени,  --  потому-то  и  жарились  на
солнце  несчастные  толпы!  Но  больше  всего  поразило его то, что никто не
вздрогнул   от   страха,   увидев   президентский   лимузин,   похожий    на
кондиционированный  гроб,  от  которого,  казалось,  исходили  ударные волны
власти, никто не  узнал  его  тусклых  глаз,  его  искривленных  тревогой  и
недоумением  губ,  никто  не  обратил  внимания на руку -- на его знаменитую
руку, которой он махал этим суетливым, ничего не видящим толпам; и он мчался
дальше -- сквозь плотные крики продавцов  газет  и  амулетов,  сквозь  скрип
тележек  с  мороженым и истошные вопли распространителей лотерейных билетов,
размахивавших ими, как флажками, -- сквозь весь этот будничный гул  уличного
мира,  которому  было в высшей степени наплевать на то, что творилось в душе
старого человека, облаченного в генеральский мундир и  вздыхавшего  в  своем
кондиционированном  гробу:  "Мать  моя  Бендисьон Альварадо что стало с моим
городом?" В самом деле, он ничего не  мог  узнать:  где  переулок  безмужних
женщин,  которые  нагишом  появлялись  на закате у лавчонок, чтобы купить на
ужин несколько рыбин, и, пока их платья сохли где-то  на  перилах  балконов,
материли  торговок?  где индусы, справлявшие нужду у дверей своих лавок? где
их бледные жены,  умевшие  заклинать  смерть  тоскливыми  песнопениями?  где
ужасающие  изображения  девицы,  превращенной  в  скорпиона за неповиновение
родителям? где  бандитские  притоны,  тонувшие  в  зловонных  лужах?  Машина
свернула   за  угол,  перед  его  глазами  пронеслись  пеликаны  с  величаво
изогнутыми шеями, и вдруг сердце защемило еще сильнее: порт!  где  же  порт?
где  шхуны  контрабандистов?  где  броненосец,  брошенный десантниками? куда
подевался привычный запах дерьма? Нет, видно, и впрямь  что-то  стряслось  в
мире,  мать,  если  никто  не  узнает  его  руку в окне вагона, в который он
пересел из лимузина, -- его  женственную  руку,  руку  всевластного  старца,
посылающую  неизвестно  кому  приветствия  из  полузашторенного окна первого
поезда, открывшего движение по новой железной дороге на  плоскогорье;  поезд
пересекал  поля  пахучих  трав, выросших на месте малярийных болот, шел мимо
бывших рисовых топей, над которыми кружили некогда стаи  крикливых  болотных
птиц,  шел,  распугивая  стада коров, меченных президентским клеймом, шел по
немыслимым, голубым от  цветов  равнинам,  а  он,  сидя  в  обитом  траурным
бархатом  купе  вагона,  более  пригодном  для  заупокойной  службы по своей
горькой судьбе, нежели для поездок по стране, с тоской спрашивал себя:  "Где
же  черт  подери  мой  старенький  поезд на четырех ногах? где здешние лианы
переплетавшиеся с  анакондами?  где  неумолчные  крики  обезьян?  где  пение
райских  птиц?  где моя родина моя страна с ее неизменным драконом? куда все
это подевалось мать?" О прежнем напоминали только  станции  и  полустанки  с
молчаливыми   индианками   в   английских   шляпах;  эти  женщины  продавали
засахаренные цукаты, изображавшие  всяких  зверюшек,  продавали  картошку  и
жареных  кур;  торговля  шла  под  арками,  на  которых  можно было прочесть
сплетенный из цветов лозунг: "Вечная слава великому  отцу  родины!"  Он  был
по-прежнему всемогущ, и вместе с тем никто никогда не знал, где он находится
в  данный  момент,  а  главное, имя его наводило повсюду страх, ибо все, что
происходило в стране, делалось от его имени, хотя сам он  постоянно  чего-то
страшился  и  чувствовал себя порою затравленным беглецом. "Такая жизнь хуже
смерти!" -- кричал он в лицо учтивому Хосе Игнасио Саенсу де ла Барра, когда
становилось совсем уж невмоготу, но всегда слышал в ответ: "О нет,  генерал,
это  Прогресс  в  рамках порядка!" -- и слышал еще много других вкрадчивых и
убедительных слов,  подкрепленных  обаятельнейшими  улыбками,  какие  только
можно  было  себе  представить.  И  он в который раз сдавался, в который раз
соглашался с этим проклятым Саенсом де ла Барра, без которого был совсем  уж
полностью  одинок,  соглашался  с  этим  извергом,  столько раз оплеванным и
разжалованным -- в мечтах, в долгие бессонные ночи, но вновь  всевластным  и
необходимым   --   утром;  стоило  ему  появиться  при  солнечном  свете,  с
очаровательной улыбкой на устах, ведя на поводке своего поразительного пса с
человеческими глазами и человеческим именем -- Лорд Кехель, с которым он  не
расставался, даже когда шел в нужник, как наш генерал забывал о своем ночном
гневе,  забывал  и  одобрял все, что предлагал этот человек, и делал это так
безропотно, так легко и поспешно, что в глубине души возмущался самим собой.
Однако возмущение это было недолгим,  и,  как  только  Саенсу  де  ла  Барра
удавалось  заметить  в  нем  какую-то  перемену,  генерал  тут же успокаивал
Саенса, ставил все на прежнее место: "Не волнуйтесь, Начо,  исполняйте  свой
долг!"  И  Хосе  Игнасио  Саенс  де ла Барра, вновь всесильный и неуязвимый,
возвращался в свой застенок, в этот комбинат пыток, оборудованный всего лишь
в  пятистах  метрах  от  президентского  дворца,   в   здании   колониальной
архитектуры,  где  некогда  был  голландский  сумасшедший  дом. -- "Такой же
громадный, как ваш дворец, мой генерал",  --  в  роще  миндальных  деревьев,
перед  ним  зеленела  лужайка,  покрытая  полевыми фиалками; на первом этаже
находились розыскные службы и бюро записей актов гражданского  состояния,  а
на  остальных  этажах  были  установлены  хитроумные и варварские машины для
пыток, порожденные такой изощренной изуверской фантазией, что он не  пожелал
их осматривать и лишь предупредил Саенса де ла Барра: "Продолжайте как можно
лучше  выполнять  свой  долг  перед родиной, Начо, но запомните: я ничего не
знаю, я ничего не видел и никогда не был в вашем  ведомстве!"  Хосе  Игнасио
Саенс  де  ла Барра ответил почтительным и понимающим поклоном и дал честное
слово, что принимает к сведению то, что сказал президент. И он  сдержал  это
честное  слово,  этот проклятый Саенс де ла Барра, так же как неукоснительно
выполнил приказ о том, чтобы детей, которым  не  исполнилось  пяти  лет,  не
пытать  током,  пропускаемым  через  половые  органы,  что развязывало языки
родителям  этих  детей.  На  выполнении  этого  приказа  пришлось   особенно
настоять,  ибо  его  превосходительство боялся, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть  жестокая  бессонница,  которая  одолевала  его  во
времена  истории  с  лотереей.  Приказ  был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рядом работает мастерская ужасов, да и как можно  было  о
ней  забыть,  если  в  тихие  лунные ночи он просыпался от грохота поездов и
раскатов грома, -- поезда и гром были  записаны  на  пластинках  Брукнера  и
громыхали  в  ночи,  чтобы  заглушить  вопли  истязуемых;  эта  адская гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставляя по себе белеющие на миндальных
деревьях клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в  этот  страшный
сумасшедший   дом,   где  обитали  некогда  голландские  лунатики.  Да,  его
превосходительство боялся бессонницы, в которую врывались вопли и  проклятия
людей, умиравших под пытками, и он неотступно думал об этом человеке, о Хосе
Игнасио  Саенсе де ла Барра, который, не щадя себя, выполнял свой долг. Одна
только слабость была у него, у этого Саенса де ла Барра:  он  любил  внешний
лоск, покупал шелковые рубашки с вышитыми на груди затейливыми монограммами,
покупал  самые  дорогие  и  красивые  туфли,  живые  гардении  в специальных
цветочных коробках, французские лосьоны с тиснеными  фамильными  гербами  на
этикетках;  во  всем  остальном  он  жестко ограничивал себя: у него не было
любовницы, он не смотрел на услужливых и женоподобных мальчиков, не имел  ни
друга,  ни  даже  собственного  дома  и  жил,  как святой, в своем застенке,
работая до тех пор, пока усталость не сваливала его, наконец, на диван прямо
в служебном кабинете; он спал одетым, спал не  более  трех  часов  подряд  и
всегда  днем, спал без часового у двери, без пистолета под рукой, охраняемый
неусыпным Лордом Кехелем, который, как шепотом передавали  из  уст  в  уста,
готов был выскочить из собственной шкуры, если не получал своей единственной
еды  --  теплых  кишок  только что обезглавленных людей; вскипая, как вода в
солдатском котле, пес тотчас будил хозяина, едва  человеческий  взгляд  его,
проникавший  сквозь  стены, замечал, что кто-то приближается к кабинету; кто
-- это не имело значения: Саенс не доверял никому  и  подозрительно  смотрел
даже  на  свое  отражение  в зеркале; все решения он принимал единолично, не
советуясь ни с кем и сообразуясь лишь с докладами бесчисленных  агентов.  Не
было  ни одного -- пусть самого пустячного -- происшествия в стране, не было
ни одного вздоха, изданного самым мелким изгнанником в любой точке  планеты,
чтобы  Хосе  Игнасио Саенс де ла Барра тотчас не узнал о них благодаря нитям
той невидимой паутины, которой  он  опутал  земной  шар  с  помощью  страха,
шантажами щедрых взяток; да, он был щедр, но даже не за счет государства; он
был  настолько  предан  своему  делу,  что  очень часто покупал доносчиков и
осведомителей на собственные деньги; это бескорыстие  было  присуще  не  ему
одному;  лишь  досужие  болтуны могли шептать по углам, что палачи, сыщики и
шпионы, нанимаемые им, получают фантастические суммы и поэтому  согласны  на
все;  наоборот,  многие  из них предлагали свои услуги совершенно бесплатно,
готовые, кажется, четвертовать собственных матерей и отдать их окровавленные
останки на съедение свиньям, лишь бы доказать, что годятся в  заплечных  дел
мастера  и  в добровольные ищейки; вместо рекомендательных писем и справок о
безупречном  поведении  они  предлагали  свидетельства  о  совершенных   ими
злодеяниях,     чтобы    получить    работу    под    началом    французских
истязателей-рационалистов, методичных в своей бесчеловечности и  неспособных
даже  к  малейшему  проявлению  милосердия; это они -- добровольные сыщики и
палачи -- сделали возможным Прогресс в рамках порядка;  это  они,  рассеянно
прохлаждающиеся  под  мельничными  крыльями  кафе-мороженых, просматривающие
газеты в китайских ресторанчиках, дремлющие в дешевых  киношках,  уступающие
место   в   автобусах   беременным  женщинам,  они,  ставшие  электриками  и
сантехниками, проживающие полжизни бок о бок  со  столичными  гангстерами  и
провинциальными  разбойниками,  случайные  женихи горничных и проституток на
океанских лайнерах и в международных  барах,  они,  сотрудники  американских
туристических  агентств,  организующие  экскурсии  в карибский рай, и личный
секретарь министра иностранных дел Бельгии, и пожизненная дежурная по этажу,
охраняющая угрюмый коридор четвертого этажа гостиницы "Националь" в  Москве,
и  многие-многие другие, о которых никто не имеет даже представления, -- это
они помогали искоренять крамолу, убирать опасных людей, раскрывать  заговоры
еще  до  того, как те окончательно созревали в чересчур буйных и решительных
головах. Уверенно и нагло делали они свое  дело,  а  в  это  время  истинные
патриоты  были  убеждены,  что  вся  эта  дьявольская работа выполняется без
ведома президента. "Если б  вы  знали,  о,  если  б  вы  только  знали,  мой
генерал",  --  мысленно  обращались они к нему и мысленно повторяли рассказы
обо всех этих ужасах, искренне полагая,  что,  если  бы  их  слова  достигли
генеральских  ушей,  из  Саенса де ла Барра давно бы уже росли маргаритки на
кладбище предателей у портовой крепости; но единственный из  патриотов,  кто
однажды  прорвался к генералу и бесстрашно рассказал обо всем, был потрясен,
когда тот, пронзительно посмотрев на него, приказал зарубить на носу, что он
никогда ничего не знал, не знает и не будет знать об этом, что он ни с  кем,
-- тут он еще раз испытующе посмотрел на патриота, -- ни с кем и ни о чем не
говорил;  после этого он несколько успокоился, но ненадолго -- слишком много
мешков с отрубленными головами поступало к нему, -- так много, что он уже не
мог поверить, что Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, проливая столько крови, не
преследует никакой личной цели; ему представлялось совершенно  нелогичным  и
то  обстоятельство,  что командующие трех родов войск так легко смирились со
своим унизительным положением и даже не просили об  увеличении  окладов;  он
решил  получше  прозондировать почву среди военных, чтобы выяснить подлинную
причину их странной покорности -- почему они не восстают? почему не требуют,
чтоб  он  убрал  этого  штатского  человека,  пользующегося  такой  огромной
властью?  Однажды  он спросил у самых смелых и алчных, не кажется ли им, что
уже  пора  отрубить  гребешок  кровожадному  выскочке,   который   растоптал
достоинство  вооруженных  сил, и в ответ услышал слова, бесконечно удивившие
его: "О нет, мой генерал, вы преувеличиваете", -- с тех пор он  уже  не  мог
разобраться,  кто за кого и кто против кого в этой хитрой системе, именуемой
Прогрессом в рамках порядка, от  которой  сильно  тянуло  труппным  запахом,
всякий  раз напоминавшим ему о судьбе бедных детей, связанных с лотереей. Но
Хосе  Игнасио  Саенс  де  ла  Барра  был  начеку:  холодным   самообладанием
укротителя  гасил  он жгучие тревоги своего властелина; "Спите спокойно, мой
генерал, мир -- ваш!" -- часто повторял Саенс и снова убеждал генерала,  что
в  принадлежащем  ему  мире  все  просто  и  ясно  и  что  не следует менять
заведенного порядка; и  жизнь  текла  по-прежнему,  и  опять  метался  он  в
могильном  мраке  этого,  в  сущности,  ничейного дома, этого президентского
склепа, глубоко опротивевшего ему, и в отчаянии спрашивал себя:  "Кто  же  я
черт  побери  человек  или  его  отражение  в  зеркале? кто ж я если вот уже
одиннадцать часов утра а вокруг ни души? даже курицы  жалкой  курицы  нет  в
этой  дворцовой  пустыне",  --  разговаривая  с  самим  собой, он предавался
воспоминаниям о тех достославных  временах,  когда  уже  с  восходом  солнца
слышал  шумную  возню  прокаженных и паралитиков, дравшихся с собаками из-за
объедков, когда коровы оставляли  на  лестницах  свои  пахучие  лепешки,  на
которых  поскользнулось столько народу, когда мужчины и женщины, приходившие
из дальних мест, падали перед ним на колени -- просили, чтоб он  исцелил  их
язвы,  крестил их детей, избавил их от поноса (они не сомневались в том, что
его воля способна закреплять желудки); когда его умоляли: "Дайте  руку,  мой
генерал,  успокойте  мое  сердце  --  вы одни можете прекратить это страшное
землетрясение в груди!" -- когда с бесконечной верой возглашали:  "Поглядите
на море, мой генерал, -- только перед вами смирятся ураганы! Поднимите глаза
к  небу  --  только  вы  сорвете завесу затмений! Бросьте взгляд на землю --
только вас устрашится холера!"
     Эти люди, тысячами тянувшиеся к нему, были  глубоко  убеждены,  что  он
всемогущ,  что  он  может  диктовать  свою  волю ветрам и наводить порядок в
мироздании, что, если потребуется, он способен  помериться  силами  с  самим
божественным  провидением;  и  он  делал  все, о чем его просили, постепенно
проникаясь сам этой фанатичной верой, -- он давал им то, что мог, и  покупал
то,  что  ему предлагали, не потому, что был чересчур добрым и отзывчивым, а
потому, что нужно было иметь железную печенку, чтобы не доставлять маленьких
радостей тем, кто так беззаветно верил в него, кто так  искренне  восславлял
его могущество и воспевал его истинные и мнимые добродетели. А вот теперь не
было  ни  одного  человека,  который бы обратился к нему с просьбой, не было
никого, кто бы просто сказал: "Доброе утро, мой генерал! Как  вам  спалось?"
-- у  него  не  осталось даже того странного утешения, которое давали ночные
взрывы, осыпавшие его осколками оконных стекол и сеявшие панику  в  войсках,
взрывы,  которые  помогали ему почувствовать, что он еще жив; пусть бы лучше
они, чем эта мертвая тишина, что царила теперь во дворце, и раскалывала  его
голову,  и не давала спать по ночам; он обладал всей полнотой власти, но был
не сильнее собственной тени на стене: все распоряжения, которые  он  отдавал
или собирался отдать, оказывались выполненными еще до того, как он раскрывал
рот,  тайные  желания,  только  зревшие в его мозгу, уже кем-то стремительно
исполнялись, и об этом даже успевала сообщить  официальная  газета,  которую
он,  по  обыкновению,  читал,  лежа в гамаке во время сиесты; огромные буквы
кричали  о  каждом  его  шаге,  каждом  вздохе  и  каждом  намерении,  а  на
фотоснимках  были запечатлены мост, который он собирался строить, но позабыл
отдать об этом приказ, школа, где  детей  учили  лишь  подметать  улицы,  и,
наконец,  он  сам,  в  орденах  и лентах, рядом с молочной коровой и хлебным
деревом, перерезающий ленту на торжественном открытии  чего-то  такого,  что
было  неведомо  ему  самому.  И  он  по-прежнему  не  находил  покоя, шаркал
огромными ногами старого слона по своему пустынному дому одиночества,  искал
то,  чего  не  терял,  ибо  чувство  потери  все  время  преследовало его, и
обнаруживал, что кто-то  уже  набросил  темные  накидки  на  птичьи  клетки,
пересчитал  на  ферме  коров и посмотрел на море из каждого окна; все было в
целости и сохранности, и он шел к себе в спальню с лампой в руке, и однажды,
шагая по коридору,  вдруг  узнал  свой  собственный  голос,  доносящийся  из
караульного  помещения  президентской  гвардии,  и, незаметно заглянув туда,
увидел группу  офицеров,  дремавших  в  надымленной  комнате  перед  тусклым
свечением  телеэкрана;  а  на  экране  был  он,  только  более  худощавый  и
подтянутый, -- "Но это был я мать!" Он сидел на фоне государственного  герба
за столом, где лежали три пары очков в золотой оправе, в кабинете, в котором
должен  был  умереть  согласно  предсказанию гадалки-провидицы, и выступал с
анализом государственных дел, употребляя  такие  мудреные  научные  термины,
каких  на  самом  деле  никогда  не  смог  бы и выговорить, черт подери! Это
видение взволновало его больше, чем некогда созерцание  собственного  трупа,
утопавшего  в  цветах.  "Это  был  я  сам живой мать и я говорил собственным
голосом я кто никогда не мог вынести стыда публичного появления  на  балконе
кто  никогда  не  мог преодолеть срам выступления перед народом!.. Это был я
неподдельный всамделишный смертный мать! И я цепенел  думая  как  получается
такое таинство?"
     Эта  телепередача  вызвала величайший взрыв гнева, один из редчайших за
все бесконечные годы режима взрыв негодования генерала, однако Хосе  Игнасио
Саенс  де  ла  Барра  держался  перед  ним  совершенно невозмутимо: "Незачем
преувеличивать, генерал, -- сказал Хосе Игнасио своим сладчайшим голосом, --
нам пришлось прибегнуть к незаконному  способу,  дабы  уберечь  от  крушения
корабль  нашего  прогресса  -- Прогресса в рамках порядка; это наитие свыше,
генерал, благодаря коему мы