идимая,  она
террором подчинила себе остальные репрессивные органы государства задолго до
того,   как   высшие   военные   ощутили  ее  зловещее  влияние  и  незримую
вездесущность, -- сам генерал не предвидел, во что превратится эта  страшная
затея.  "Я и не подозревал что оказался в ненасытных щупальцах этого людоеда
в одежде принца в тот самый час когда подпав  под  власть  его  дьявольского
очарования  принял  его  условия".  И  вот  однажды  этот человек доставил в
президентский дворец грубый мешок, который, казалось, был  набит  кокосовыми
орехами,  и  приказал поставить его в укромном местечке, где бы он никому не
мешал: "Суньте его хотя бы в этот встроенный  шкаф,  где  хранятся  ненужные
архивы!"  Мешок  сунули  в  шкаф  и забыли о нем, а через три дня невозможно
стало дышать из-за ужасного трупного запаха, который пропитал  все  стены  и
ложился смрадным налетом на зеркала; мы искали источник этой ужасной вони на
кухне,  проверяли  коровники,  изгоняли  ее  окуриванием из кабинетов, а она
заползала в зал заседаний. Ее миазмы, подобные сладковатому  запаху  гниющей
розы,  проникли  в  самые  скрытые  щели,  куда никогда не проникали никакие
запахи, куда в холерные годы не проникало даже дуновение ветра, отравленного
заразой; вонь же исходила оттуда, где искать и не  думали,  --  из  шкафа  с
архивными  бумагами,  от  того  грубого  мешка, который, казалось, был набит
кокосовыми орехами, который сунули в шкаф по велению Хосе Игнасио Саенса  де
ла  Барра; оказалось, что в этом мешке был его первый взнос, предусмотренный
соглашением с генералом: шесть отрубленных голов, причем  на  каждую  голову
имелось   соответствующее   свидетельство  о  причине  смерти  ее  недавнего
обладателя.  Там  была  голова  слепого  старца,  потомственного   патриция,
представителя каменного века дона Непомусено Эстрада, девяноста четырех лет,
последнего  ветерана  великой войны и основателя партии радикалов, умершего,
как  о  том  сообщалось  в  прилагаемом  свидетельстве,  четырнадцатого  мая
вследствие старческого склероза сердечных сосудов; голова доктора Непомусено
Эстрада  де  ла  Фуэнте,  сына  предыдущего, пятидесяти семи лет, гомеопата,
умершего, если верить прилагаемому свидетельству, в тот же день, что  и  его
отец,  от  разрыва  сердца;  голова  Элисера  Кастора, двадцати одного года,
студента-физиолога, умершего, как сообщалось в свидетельстве  о  смерти,  от
тяжелых телесных повреждений, нанесенных колющим предметом в пьяном побоище;
голова  Лидисе  Сантьяго,  тридцати  двух лет, активной подпольщицы, умершей
вследствие подпольного аборта; голова Роке Пинсона, он же Хасинто-невидимка,
тридцати восьми лет, фабриканта цветных надувных шаров, умершего  в  тот  же
день,  что и предыдущие, от алкогольного отравления; голова Наталисио Руиса,
лидера подпольного движения "Семнадцатое октября", тридцати  лет,  умершего,
как  удостоверяло  свидетельство  о  смерти, вследствие того, что означенный
Наталисио Руис на почве несчастной любви выстрелил себе в рот из  пистолета.
"Итого  -- шесть голов, ваше превосходительство! Распишитесь в получении вот
на этой квитанции". И  он  с  перевернутой  от  зловония  и  ужаса  печенкой
подписал  эту  квитанцию, думая про себя: "Мать моя Бендисьон Альварадо этот
человек просто зверь! Кто бы мог подумать глядя на его изысканные  манеры  и
цветок  в  петлице?"  А  вслух  он сказал: "Не присылайте мне больше тасахо,
Начо2, мне достаточно ваших устных донесений!" Однако Хосе Игнасио Саенс  де
ла  Барра  энергично возразил: "Наше с вами соглашение -- мужское дело, ваше
превосходительство! Но ежели у вас кишка  тонка,  чтобы  смотреть  правде  в
глаза,  то  вот вам ваше золото и давайте расстанемся! Что за фигня? Лично я
готов расстрелять даже собственную мать, если это потребуется!"  --  "Ну-ну,
Начо,  -- примирительно сказал генерал, -- нечего преувеличивать, исполняйте
свой долг!" Так что головы продолжали поступать все в тех же грубых  мешках,
и   казалось,   что   мешки   полны   кокосовых   орехов.   У  генерала  все
переворачивалось внутри, он приказывал: "Уберите это подальше", -- а  затем,
выслушав,  что  написано  в  прилагаемых  к головам свидетельствах о смерти,
расписывался на очередной квитанции; так он расписался в получении  в  общей
сложности девятисот восемнадцати голов самых непримиримых своих политических
противников,  и как раз в ту ночь, когда число голов достигло этой цифры, он
увидел себя во сне в образе какого-то однопалого существа, какого-то жуткого
животного, которое оставляло за собой длинную вереницу  отпечатков  большого
пальца  --  свои  следы на равнине, покрытой свежим цементом; он чувствовал,
просыпаясь, привкус желчи, спасался  от  предрассветной  тревоги  на  ферме,
пересчитывая   отрубленные   головы   возле   навозной   ямы   своих  унылых
воспоминаний, до того углубляясь в  свои  старческие  думы,  что  путал  шум
несносного  сверчка  у себя в ушах со стрекотанием насекомых в гнилой траве.
"Мать моя Бендисьон Альварадо, -- думал он, -- как это может быть что у меня
оказалось столько врагов? А до истинных виновников никак не доберемся!"  Что
касается  количества врагов, то Хосе Игнасио Саенс де ла Барра объяснил ему,
как это получается: "За шестьдесят --  наживаем  шестьсот,  за  шестьсот  --
наживаем  шесть  тысяч, и так до шести миллионов!" -- "Но это же вся страна,
черт подери, -- воскликнул он, -- так мы никогда не кончим!" Но  Хосе  Саенс
де  ла Барра невозмутимо заметил: "Спите спокойно, генерал! Мы кончим, когда
они кончатся!" Экий варвар!
     Этот тип ни в чем не знал сомнений, ни на йоту  не  отступал  от  своих
первоначальных  замыслов  -- в них и щели не оставалось для альтернативы; он
был сама цельность, как его доберман, который своим постоянным  присутствием
придавал  хозяину  уверенность  в себе -- уверенность и непоколебимость; пес
был единственным свидетелем встреч и бесед Хосе Игнасио Саенса де ла Барра с
генералом, хотя поначалу генерал попытался воспротивиться этому: когда  Хосе
Игнасио  впервые  вошел  в его кабинет, но не один, а с громадной собакой на
поводке, с этим феноменальным псом, чьи нервы  и  мускулы  переливались  под
шкурой,  как  ртуть,  с  этим  чудовищным  доберманом,  который  повиновался
одному-единственному человеку в мире,  самому  бесстрашному,  но  отнюдь  не
самому  добродушному,  генерал  сказал:  "Оставьте собаку за дверью". Однако
Хосе Игнасио Саенс де ла Барра и не подумал  подчиниться:  "Это  невозможно,
генерал!  Нет  такого места на свете, куда я мог бы войти без Лорда Кехеля".
Так что пес постоянно входил в кабинет вместе с хозяином и спокойно дремал у
его ног, пока хозяин и генерал вели будничный счет отрубленным  головам,  но
стоило  генералу  повысить голос, как пес тотчас предостерегающе подымался и
алчно напрягался всем телом. "Его человеческие  поразительно  женские  глаза
мешали  мне  думать  я  вздрагивал от его человеческого дыхания от его морды
пошел пар весь он заклокотал  как  солдатский  котел  и  подпрыгнул  клацнув
зубами  как  только  я  стукнул  кулаком  по  столу  от  ярости потому что в
очередном мешке обнаружил голову одного из своих самых  старых  адъютантов".
Этот  адъютант  к  тому  же  был  его давним, испытанным партнером по игре в
домино, можно сказать, другом-приятелем, так что он не мог не выйти из себя:
"Хватит, черт подери! Кончилась катавасия!" Однако Хосе Игнасио Саенс де  ла
Барра,  как  всегда,  смирил  его  гнев -- не столько при помощи аргументов,
сколько сладкой велеречивостью безжалостного дрессировщика  диких  псов.  По
ночам  генерал  казнился мыслью, что подчиняется этому типу, этому Саенсу де
ла Барра, единственному из смертных, кто осмеливается вести себя с ним как с
вассалом; наедине с самим собой генерал восставал против его тайной империи,
решался стряхнуть с себя рабское повиновение, которое постепенно становилось
привычным, заполняло собой всю структуру его власти. "Завтра же кончится вся
эта катавасия, -- бормотал он, --  хватит,  черт  подери!  В  конце  концов,
Бендисьон Альварадо родила меня не для того, чтобы я выполнял приказы, а для
того,  чтобы  приказывал!"  Однако все его ночные установления рассыпались в
прах в тот самый миг, когда к нему входил в сопровождении  своего  пса  Хосе
Игнасио  Саенс  де  ла  Барра,  --  генерал  вновь  становился  его добычей,
ослепленный  изысканными  манерами,  живой  гарденией  в  петлице,   звучным
голосом,  ароматом  лосьонов, сверканием изумрудных запонок в накрахмаленных
манжетах, внушительной тростью, строгой красотой этого самого необходимого и
самого невыносимого человека. -- "Из всех, кого только видели мои глаза!" Но
он говорил:  "Не  будем  преувеличивать,  Начо,  выполняйте  свой  долг!"  И
продолжал  принимать  мешки с отрубленными головами, расписываясь, не глядя,
на очередных квитанциях, погружаясь в зыбучие пески  своей  власти  --  безо
всякой  опоры под ногами, -- как в бездну; он спрашивал себя на каждом шагу,
каждое утро, у каждого окна, являющего ему каждодневное море: "Что стряслось
с этим миром? Ведь уже одиннадцать, а в этом мертвом доме не видать ни души!
Есть тут кто-нибудь?" -- окликал он, но ответа  не  было  --  он  был  один,
совсем  один,  и  ему  казалось,  будто он не у себя во дворце, а в какой-то
чужой обители. "Куда подевались вереницы босых денщиков  которые  разгружали
тяжелые  вьюки  со  спин  ослов  и носились по коридорам с корзинами полными
овощей кур и плодов куда подевались лужи протухшей  воды  выплеснутой  моими
болтливыми  бабенками  из  цветочных  кувшинов  чтобы поставить в них свежие
цветы  взамен  увядших  за  ночь  куда  подевались   эти   женщины   которые
проветривали  и скребли птичьи клетки и выбивали на балконах ковры колотя по
ним сухими вениками в ритме песни "Сусанна приди ко мне Сусанна твоей  любви
я жажду" куда подевались мои худосочные недоноски которые справляли нужду за
каждой  дверью  и  струйками  из своих пипок рисовали двугорбых верблюдов на
стенах зала заседаний куда подевались мои суматошные чиновники  гонявшие  из
ящиков   своих   письменных  столов  несушек  откладывающих  там  яйца  куда
подевались  шлюхи  крутившие  любовь  с  солдатами  в  общих  нужниках  куда
подевались  мои  бесчисленные  дворняги  что  облаивали дипломатов кто снова
турнул  моих  паралитиков  с  лестниц  кто  выгнал  из  розовых  кущей  моих
прокаженных  кто устранил неизменных моих подхалимов?" Последних близких ему
людей из генералитета он едва различал, как за глухим  забором,  за  спинами
новых своих приближенных, отвечающих за его безопасность; ему оказывали чуть
ли не милость, предоставляя возможность выступить на заседании нового совета
министров, состав которого утверждал не он, -- то были шесть докторов наук в
похоронных сюртуках и крахмальных воротничках, спешившие опередить его мысли
и  решавшие  государственные  дела  без  консультации с ним. "Черт подери! В
конце концов, правительство -- это я!" -- пробовал он разбушеваться,  однако
Хосе  Игнасио  де  ла  Барра  невозмутимо  разъяснил ему: "Ничего подобного,
генерал! Вы не правительство, а власть!"  Он  изнывал  от  тоски,  играя  по
вечерам  в  домино,  безнадежно  скучал, даже если его партнерами были самые
изощренные игроки, ибо все равно ему не удавалось проиграть ни одной партии,
на какие бы хитрые уловки он ни пускался; он  вынужден  был  не  менее  часа
ждать  обеда,  ибо  проверяльщики  пищи  не  допускали  его к столу, пока не
перепробуют каждый кусочек; из его тайников исчезали банки  с  медом,  и  он
жаловался  Саенсу  де  ла  Барра: "Какая это, к черту, власть? Разве о такой
власти я думал?" На что Саенс де ла Барра отвечал, что, мол,  другой  власть
не бывает. -- "Единственно возможна та, что есть, генерал!" Жизнь во дворце,
которая  в  достославные  времена  была  шумным  раем,  подобным воскресному
базару, превратилась в летаргический сон, и в этой  новой  жизни  ему  нечем
было  заняться,  кроме  как  ждать  ежедневно четырех часов пополудни, чтобы
включить радио  и  прослушать  очередную  главу  инсценированного  романа  о
несчастной  любви,  передаваемого  местной  радиостанцией;  он слушал каждую
новую главу, лежа в гамаке, держа в руке нетронутый стакан фруктового  сока,
глаза его увлажнялись слезами, и, прослушав эту очередную главу, он терзался
вопросом,  умрет  или  не  умрет героиня радиоромана, эта совсем молоденькая
девушка. Хосе Игнасио Саенс де ла Барра навел для него  справки  и  сообщил:
"Да,  генерал,  девушка  умрет".  --  "Так пусть не умирает, черт подери! --
приказал он. -- Пусть живет до конца романа  и  выходит  замуж,  и  нарожает
детей,  и станет старой, как все люди!" И Саенс де ла Барра велел переделать
сценарий, дабы  утешить  генерала  иллюзией  его  власти.  Отныне  никто  из
радиогероев  не  умирал  без  его указания: по его воле парочки, не любившие
друг друга, шли к  венцу,  по  его  воле  воскресали  персонажи,  умершие  в
предыдущих  главах,  отрицательные  герои  наказывались заблаговременно, все
положительные были счастливы, так как счастье их наступало по  его  приказу;
все  это  создавало  иллюзию  деятельности,  делало  его  жизнь  хоть чем-то
наполненной, ибо ему давно уже не к чему было приложить  руки:  когда  он  в
восемь вечера обходил с лампой в руке свои владения, оказывалось, что кто-то
уже  задал  корм коровам и выключил свет в помещениях президентской гвардии,
что кто-то уже велел прислуге отправляться спать и она спала; кухни сверкали
чистотой, полы были вымыты, столы,  на  которых  рубят  мясо,  выскоблены  и
продезинфицированы  карболкой,  --  кто-то  предусмотрел все его требования;
оказывалось, что кто-то уже опустил на окнах  шпингалеты  и  запер  на  ключ
двери  всех  кабинетов, несмотря на то, что ключи от всех дверей хранились у
него, и только у него; лампы  в  коридорах,  ведущих  от  вестибюля  до  его
спальни,  гасли  одна  за  другой  до  того,  как  он успевал притронуться к
выключателю; он шагал впотьмах, шаркая тяжелыми ногами  плененного  монарха,
не  отражаясь  в  темных  зеркалах,  волоча  за собой золотую шпору в черном
бархатном чехле, дабы никто не мог узреть его звездный  след;  проходя  мимо
окон,  он  видел  все то же море, Карибское море января; он взглянул на него
двадцать три раза, и все двадцать три раза оно предстало  его  взору  таким,
каким  всегда  бывает  в  январе  -- похожим на подернутое золотистой ряской
болото. Так это было каждый вечер, во все месяцы, и в тот августовский вечер
тоже; шаркая в потемках ногами, он, направляясь к себе, заглянул  в  комнату
Бендисьон  Альварадо,  где  все  еще  стоял  горшок с кустом мелиссы, стояли
клетки давно издохших птиц и стояло ложе страданий, на  котором  мать  гнила
заживо  и  на  котором испустила дух. "Спокойной ночи, мать", -- пробормотал
он, как всегда, хотя прошло уже много лет с тех пор, как  никто  не  отвечал
ему:  "Спокойной  ночи,  сын,  спи с Богом". Из комнаты матери он зашаркал к
своей спальне, освещая себе  путь  лампой,  все  той  же  лампой  на  случай
бегства,   как   вдруг   судорога   страха  остановила  его  --  свет  лампы
пронзительными угольками отразился в зрачках Лорда Кехеля, там,  в  темноте;
послышался запах мужских духов, и генерал ощутил властную силу того, от кого
исходил этот запах, почувствовал его презрение к своему страху. "Кто здесь?"
-- спросил  он,  хотя  отлично знал, кто, -- Хосе Игнасио Саенс де ла Барра,
одетый в парадный костюм, явился в  эти  апартаменты,  дабы  напомнить,  что
сегодня  историческая  ночь:  "Двенадцатое  августа,  генерал! Великая дата!
Ровно сто лет со дня вашего прихода к  власти!  Так  что,  генерал,  прибыли
гости  со  всего света. Еще бы! Ведь на таком празднике можно присутствовать
только один раз в течение самой долгой жизни. Вся страна празднует, а вы что
же?" Но он в ответ на все уговоры и настоятельные  требования  Хосе  Игнасио
провести  эту  знаменательную  ночь  в шуме оваций и в лучах пламенной любви
своего народа раньше обычного закрылся на три  замка  своей  предназначенной
для  сна  камеры,  на  три  щеколды  и  на  три цепочки, лег ничком на голый
цементный пол, не раздеваясь, в грубой холщовой форме без знаков отличия,  в
сапогах  с золотой шпорой на левом, зарылся лицом в ладони, как в подушку, и
застыл в этой позе, -- в своей извечной позе, в какой он был обнаружен  нами
в  свое  время,  исклеванный грифами и покрытый насекомыми и водорослями дна
морского, -- застыл  и  сквозь  туманную  мглу,  застилающую  неусыпное  око
бессонницы,  слышал  далекие  раскаты праздничного салюта, радостную музыку,
ликующий звон колоколов, слышал, как потоками ила растекаются  толпы  людей,
превознося  до  небес славу, которая не была его славой; он слышал все это и
бормотал,  скорее  удивленный,  нежели  опечаленный:  "Мать  моя,  Бендисьон
Альварадо  моей  судьбы!  Сто  лет,  вот уже сто лет прошло с той поры! Черт
подери, как летит время!"
     Итак, он был там, это был именно он, а не его подобие, он лежал в  зале
для приемов, на банкетном столе, пышно разодетый и великолепный, как умерший
Папа  Римский,  весь  в  цветах, среди которых он не узнал бы самого себя --
того, кто уже умер однажды и разлагался здесь, на этом же  столе,  --  лежал
еще  более  грозный в смерти, чем в жизни, с шелковой перчаткой, раздувшейся
от набитой в нее  ваты,  в  ярком,  павлиньей  расцветки  парадном  мундире,
делавшем  необъятно  широкой его старческую грудь, которая, как броней, была
закрыта бесчисленными орденами  и  медалями  --  наградами  за  воображаемые
победы  на  шоколадных войнах, специально придуманных его изобретательными и
беззастенчивыми  холуями,  с  золотой  шпорой  на  левом  сапоге  и  десятью
опечаленными  солнцами  Генерала  Вселенной на погонах (звание это присвоили
ему в последний момент, торопясь возвысить его  над  самой  смертью),  такой
открытый  для  посторонних глаз, что впервые не возникало никаких сомнений в
реальности его существования, хотя на самом деле никто не  походил  на  него
меньше, никто не был так бесконечно далек от него, как этот выставленный для
всеобщего  обозрения  труп,  который  в  гробу,  казалось, подрумянивался на
медленном огне свечей, пока в соседнем зале правительственного совета мы всю
ночь обсуждали каждое слово официального бюллетеня с вестью,  в  которую  до
конца  все  еще  не  осмеливались  поверить  сами.  "Меня разбудило натужное
гудение  военных  грузовиков;  солдаты  в  круглых  зеленых   касках,   чуть
сгорбленные  под  тяжестью  своей  амуниции  и  висящих  на  шее  автоматов,
небольшими группами шли по пустынным еще тротуарам, скрывались в  подъездах,
останавливались    на   перекрестках,   надолго   задерживались   у   дверей
государственных  зданий;  некоторые  залегли  под  арками  торговой   улицы,
выставив  перед  собой  сверкающие  на солнце стволы, другие -- я это видела
сама -- втащили тяжелые пулеметы на крыши домов вице-королевского  квартала,
а  когда  я  открыла  дверь на балкон, чтобы найти, куда бы поставить охапку
влажных от росы гвоздик, только что срезанных мною  в  патио,  то  сразу  же
услышала  грубые  голоса  и  глухой  топот  солдатских башмаков -- патрули с
лейтенантом во главе резко стучали то в одну, то в другую дверь и  требовали
тотчас же закрыть немногие открывшиеся было магазины: "Приказ свыше! Сегодня
-- национальный праздник!" Я бросила лейтенанту гвоздику и спросила его, что
стряслось,  почему  на улицах столько солдат и так много шуму. Поймав цветок
на лету, он сначала пожал плечами: "Милая, мы тоже ни черта не знаем,  --  а
потом,  подмигнув  мне, громко и неудержимо расхохотался: -- Может, покойник
воскрес, а?" В этом предположении не было  ничего  удивительного;  наоборот,
удивительным,  непостижимым показался нам конец его земного существования, и
мы  легко  могли  уверовать  в  то,  что  после  стольких   лет   небрежения
государственными делами он, восстав от с