окно  старца,  торопливо  и тревожно подавал ему
какие-то знаки посохом и выкрикивал что-то невнятное; он истолковал это  как
еще  одно  предзнаменование,  что  вот-вот  что-то  произойдет,  что-то, что
вызывает в нем неясное гнетущее чувство, но снова сказал себе:  "Это  просто
духота",  --  лег  спать и уснул сразу, убаюканный моросящим дождем, который
тихо царапался в окна, но сон его был  чуток,  нечто  проникало  в  сознание
сквозь  туманные  фильтры сна, и он проснулся в страхе и крикнул: "Кто там?"
Но то стучало его собственное сердце, испуганное той странностью, что петухи
не поют в этот час рассвета, и он почувствовал, что, пока он  спал,  корабль
спокойствия  и  мира  покинул его, укрылся в неведомой бухте; яростно кипело
окутанное туманом море, все Божьи твари суши и неба, обладающие способностью
предчувствовать смерть, предугадывать приближение  катаклизма  безошибочнее,
чем самая глубокая человеческая наука, онемели от ужаса, нечем стало дышать,
время  остановилось,  и  тогда  он  встал и, вставая, ощутил, что сердце его
разбухло, ощутил, что с каждым шагом оно разбухает все больше,  что  в  ушах
лопаются  все  перепонки,  что  какая-то кипящая материя хлынула из носа, и,
взглянув на себя, на свой залитый кровью китель, подумал: "Это  смерть",  --
но  ему  возразили:  "Никак  нет,  мой генерал, это циклон!" И тогда до него
дошло, что это и впрямь циклон. То был самый разрушительный циклон  из  всех
циклонов, разметавших некогда на отдельные острова единое карибское царство,
таинственная  катастрофа, чье приближение учуял своим первобытным инстинктом
он один из всех людей, учуял задолго до того, как  переполошились  собаки  и
куры;  для людей циклон налетел так внезапно, что в суматохе ему едва успели
подыскать женское имя;  ошеломленные  офицеры  испуганно  докладывали:  "Это
конец,  мой  генерал!  Вся  страна  летит  в тартарары!" И тогда он приказал
плотно закрыть окна и  двери,  охране  --  привязаться  на  своих  местах  в
коридорах,  приказал  запереть  коров  и  кур  в  помещениях  первого этажа,
приколотить к своим местам все предметы, и вся страна, начиная от площади де
Армас и кончая самым отдаленным уголком этого притихшего  в  страхе  царства
скорби,  превратилась в корабль, намертво ставший на якорь перед ликом бури;
при первых же признаках паники было приказано стрелять, сперва  два  раза  в
воздух,  для  предупреждения,  а  если  это  не поможет -- в упор, насмерть;
однако ничто не устояло перед циклоном: бешено вращаясь, лопасти  его  ветра
одним страшным ударом разрезали бронированную сталь главных ворот, развалили
главный  вход,  коровы  были подняты в воздух; он, ошеломленный этим ударом,
перестал соображать, что происходит, на него обрушился ревущий  ливень,  чьи
струи   не   падали  с  неба,  а  мчались  горизонтально;  с  грохотом,  как
вулканические бомбы, валились обломки балконов, шмякались о землю  вырванные
ветром  из  морских  подводных  джунглей диковинные звери, но он думал не об
ужасающих масштабах катастрофы; в хаосе потопа он  смаковал  пряный  привкус
злопамятства и злорадства: "Где ты проклятая мною Мануэла Санчес где ты черт
бы  тебя  подрал  укрылась где ты спасаешься от стихии моей мести?" Когда же
бешенство  циклона  сменилось  безмятежным   штилем,   из   зала   заседаний
государственного  совета  выплыл весельный ковчег, в котором сидел он вместе
со своими ближайшими помощниками, и поплыл по мутному вареву разрухи; ковчег
миновал  каретный  сарай  и,  лавируя  среди  верхушек   пальм   и   макушек
искореженных фонарей площади де Армас, вошел в мертвые воды собора; и здесь,
в этих неподвижных водах, в этом пруду под соборным куполом, нашего генерала
на  миг пронзила мысль, озарило, как вспышка, осознание того, что никогда он
не был и никогда  не  будет  всемогущим  в  своей  власти,  что  есть  нечто
неподвластное ему, и эта мысль глубоко уязвила его, он чувствовал ее горечь,
пока  ковчег  тыкался  в разные углы собора, то пропадая в густой темени, то
ловя отсветы витражей, то озаряясь  отсветами  изумрудов  и  золотой  резьбы
алтаря;   светились   надгробные  плиты  похороненных  заживо  вице-королей,
надгробные плиты  умерших  от  разочарования  архиепископов,  мерцал  гранит
пустой  усыпальницы  Великого Адмирала, -- гранит его саркофага с выбитым на
нем изображением трех каравелл, -- эта усыпальница  была  построена  на  тот
случай,  если  Великий  Адмирал  пожелает, чтобы его кости покоились в нашей
стране; по каналу, который  образовался  за  алтарем,  вышли  во  внутренний
дворик  собора;  дворик этот был как светящийся аквариум, по его изразцовому
дну метались косяки  морской  рыбы  мохарра,  поедающей  стебли  затопленных
подсолнухов;  затем  ковчег направился в мрачную обитель затворничества, под
своды монастыря бискаек, и там те,  кто  сидел  в  ковчеге,  увидели  пустые
затопленные кельи, увидели тихий дрейф клавикордов посреди превратившегося в
бассейн  музыкального  зала,  а  в  столовой,  в толще неподвижной воды, они
увидели всех благочестивых дев, всех послушниц монастыря, утопших каждая  на
своем  месте  за  длинным  обеденным  столом; а когда ковчег через балконные
двери выплыл из монастыря бискаек, то все увидели, что там, где  был  город,
раскинулось  под  лазурным  небом  огромное озеро. "Стало быть это всемирный
потоп разразившийся для того  чтобы  избавить  меня  от  душевной  муки  имя
которой  Мануэла  Санчес черт подери что за варварские методы у Господа Бога
совсем не то что наши!"  Он  с  удовлетворением  разглядывал  мутное  озеро,
похоронившее  под  собой  город,  необозримое  водное  пространство,  сплошь
покрытое дохлыми курами, мутное водное пространство, над которым возвышались
только купола собора,  фонарь  маяка,  солнечные  террасы  каменных  дворцов
вице-королевского квартала; в районе старого порта, где некогда шла торговля
рабами,   виднелись   разрозненные  островки,  на  которых  теснились  кучки
спасшихся от циклона  людей;  недоверчиво  смотрели  эти  люди  на  медленно
проплывающий  мимо  них  ковчег,  на  то, как он, словно сквозь красно-бурые
водоросли Саргассова моря, пробирается через сплошную массу  куриных  тушек;
но   вот   люди   разглядели,  кто  в  этом  ковчеге,  выкрашенном  в  цвета
национального флага,  увидели  знакомые  скорбные  глаза,  бескровные  губы,
увидели,  как  знакомая  рука  задумчиво осеняет крестным знамением все, что
вокруг, дабы  очистились  небеса  и  светило  солнце.  "И  он  вернул  жизнь
утонувшим  курам  и  приказал  водам  опуститься, и они опустились!" В звоне
радостных колоколов, в шуме праздничного фейерверка, в гомоне толпы, которая
собралась на площади де Армас, чтобы торжественно отметить закладку  первого
камня  восстановления,  чтобы  восславить своими песнями того, кто обратил в
бегство дракона бури, кто-то взял его под руку  и  увлек  к  балкону:  "Ведь
теперь  народ  особенно  жаждет  вашего  вдохновляющего  слова!" И, не сумев
вырваться,  он  очутился  на  балконе  и  услышал  единодушный   глас:   "Да
здравствует  настоящий мужчина", -- и глас этот пробрал его до самого нутра,
как штормовой ветер, -- с первых  дней  его  режима  ему  было  знакомо  это
чувство  беззащитности  перед лицом целого города, и в голове у него молнией
сверкнула беспощадно ясная  мысль,  что  он  никогда  не  отваживался  и  не
отважится  бестрепетно  встать  в  полный рост перед бездной, имя которой --
народ; и мы, стоящие внизу, там, на площади де Армас,  как  всегда,  увидели
нечто  почти нереальное, увидели мимолетный образ осиянного ореолом старца в
белых полотняных одеждах; старец молча благословил всех с высоты  балкона  и
мгновенно  исчез;  но нам было достаточно и этого мимолетного видения: он --
там, на своем посту, он оберегает нас и денно и нощно, он всегда с  нами;  а
он,  сидя в плетеном кресле-качалке под историческими тамариндами, что росли
в патио особняка на  отшибе,  сосредоточенно  думал  о  чем-то  с  непочатым
стаканом  лимонада  в  руке,  пока его мать, Бендисьон Альварадо, провеивала
маис в миске из выдолбленной тыквы, -- закрыв глаза, он слушал,  как  шуршат
зерна;  в  три  часа  пополудни,  когда дрожит знойное марево, он все так же
продолжал сидеть в кресле-качалке,  глядя  на  мать  сквозь  кисею  жары,  а
Бендисьон  Альварадо  хватала зазевавшуюся у нее под ногами дымчатую курицу,
зажимала ее под мышкой и почти нежно сворачивала ей голову,  уговаривая  при
этом  своего  сына,  чтобы  он сегодня не спешил уходить: "Ты себя в чахотку
вгонишь из-за того, что так много  думаешь  и  почти  ничего  не  ешь!"  Она
умоляла  его  остаться до вечера, чтобы хорошенько поужинать, соблазняла его
курицей, которая трепыхалась у нее под мышкой в последних  судорогах,  и  он
соглашался:   "Ладно,   мать,   я   остаюсь",   --   и  оставался  сидеть  в
кресле-качалке, вдыхая нежный аромат кипящей в кастрюле курятины и прозревая
наши  судьбы.  Он  был  единственной  гарантией  прочности  нашего   земного
существования, жизнь казалась немыслимой без уверенности в том, что он есть,
что   он  там,  у  себя,  неподвластный  ни  чуме,  ни  циклону,  презревший
издевательскую насмешку  Мануэлы  Санчес,  неподвластный  даже  времени,  --
мессия,  погруженный  в заботы о нашем благе, о нашем счастье; мы знали, что
он не придумает для нас ничего такого нам во вред, он ведь потому  и  устоял
перед  всеми превратностями судьбы, что знал, что нам надо, примерялся к нам
во всем, и вовсе никакая не храбрость или особое  благоразумие  помогли  ему
устоять;  да,  он  знал,  что нам надо, что нам подходит, а что не подходит,
знал за всех нас и лучше всех нас; это знание еще больше  укрепилось  в  нем
после  того,  как  он  однажды совершил тяжелый переход на дальнюю восточную
границу страны, к тому месту, где  лежит  исторический  камень,  на  котором
выбиты  имя  и  даты  жизни  солдата, павшего последним, здесь, на восточной
границе, во имя территориальной целостности  родины.  "Я  добрался  до  того
места  мать!"  Добравшись,  он присел отдохнуть на тот исторический камень и
принялся разглядывать расположенный по ту  сторону  границы,  на  территории
сопредельной  державы, мрачный город, над которым постоянно моросит холодный
дождь и подымается темный от копоти туман; он смотрел на этот суровый  город
и  видел бегущие по улицам трамваи, а в них -- изысканно одетых людей, видел
чьи-то похороны, именитые, ибо вслед за катафалком двигалась вереница карет,
запряженных белыми першеронами  с  султанами  на  головах,  видел  спящих  в
портике  собора  детей,  укрытых  газетами, видел все это и удивлялся: "Черт
подери, что за чудные люди здесь живут, поэты, что ли?" Но кто-то  подсказал
ему:  "Ничего  подобного, мой генерал, никакие это не поэты, это годо, они в
этой стране правят". И он вернулся из той поездки в приподнятом  настроении,
радостно  открыв  для  себя,  что  ничто  не может сравниться с милым сердцу
запахом тронутых гнильцой гуайяв, с шумной рыночной сутолокой родных городов
и селений, что ничем не  заменишь  пронзительного  чувства  грусти,  которое
возникает  в  час  заката  -- здесь, в этой бедной стране, за чьи пределы он
никогда не ступит, но не потому,  что  боится  оставлять  свое  кресло,  как
утверждают  враги.  --  "А  потому  мать что человек это дерево в своем лесу
потому что человек это лесной зверь выходящий  из  логова  только  для  того
чтобы  найти  пищу".  Он твердил это самому себе с искренностью предсмертной
исповеди, думал об этом, забываясь коротким тревожным сном  в  часы  сиесты,
вспоминая далекий-далекий год, давний-предавний августовский вечер, когда он
вынужден  был признать, что его властолюбие имеет свои границы, что он вовсе
не претендует на большее, нежели управление  своей  собственной  страной,  и
только;  это  выявилось  в его беседе с молодым борцом за свободу, с молодым
иноземцем, которого он принял в тот вечер в душной полутьме своего кабинета;
то  был  застенчивый  молодой  человек,  полный  честолюбивых   замыслов   и
обреченный  на одиночество, что сразу было видно, -- есть такие люди, со дня
рождения меченные клеймом одиночества; молодой человек  неподвижно  стоял  в
дверях,  не решаясь проходить дальше, пока глаза его не привыкли к полутьме,
в которой в эти жаркие часы с особой силой благоухало пламя глициний, и пока
он не различил сидящего в кресле старика, -- сжатый кулак левой руки старика
лежал на голом столе, вид у старика был столь будничный и бесцветный, что не
имел  ничего  общего  с  официальными  изображениями  президента;  охраны  в
кабинете  не  было,  старик  был  без  оружия,  в  мокрой  от  пота рубашке,
обыкновенный смертный с прилепленными к вискам листьями шалфея, что помогает
при головной боли.  "До  меня  с  трудом  доходило,  что  этот  проржавевший
насквозь  старик  и  есть  идол  моей  юности, живое воплощение моих светлых
идеалов!" Наконец юноша подошел к столу  и  представился  звучным  и  четким
голосом  человека действия, и он пожал ему руку своей сладострастной, хотя и
вялой рукой, рукой епископа, и с удивлением стал слушать взволнованную  речь
молодого  чужеземца,  который  рисовал перед ним волшебные картины всеобщего
счастья  и  просил  политической  поддержки  и  оружия  для  того,  чтобы  в
беспощадной  войне  раз  и  навсегда свергнуть все консерваторские режимы от
Аляски до Патагонин; он был тронут пылом молодого человека и спросил у него:
"Зачем ты лезешь в это дело, черт подери? Во имя чего ты хочешь умереть?" --
на что молодой чужеземец без запинки отвечал: "Во  славу  своего  отечества,
ваше превосходительство! Во имя родины! Умереть за нее -- высшее счастье!" И
он,  жалея  молодого  человека  и улыбаясь ему грустной улыбкой, сказал: "Не
будь дураком, парень, жизнь -- это и есть родина!" И, разжав левый кулак, он
показал молодому человеку лежащий на ладони стеклянный шарик: "Вот эта вещь,
видишь? Она либо есть, либо ее нет, и только тот обладает  ею,  у  кого  она
есть,  парень!  Так  обстоит  дело и с жизнью, и с родиной!" Он говорил это,
выпроваживая его из кабинета, похлопывая его  ладонью  по  спине  --  так  и
выпроводил,  не  пообещав  ничего,  даже  самой  малости,  и  сказал  своему
адъютанту, который закрыл  за  молодым  человеком  дверь:  "Этого  парня  не
трогать,  понятно? И даже не следить за ним, не тратить напрасно время -- он
не опасен и ни на что не способен. Просто у него, как у молодого петуха, жар
в перьях". В подобном смысле он  высказался  годы  спустя,  после  того  как
прошел   циклон,   в  связи  с  чем  была  объявлена  амнистия  политическим
заключенным, а изгнанникам было разрешено вернуться на родину -- всем, кроме
интеллектуалов, разумеется: "Этим я никогда  не  разрешу  вернуться,  у  них
постоянный  жар в перьях, как у породистых петухов, когда они оперяются. Они
ни к чему не пригодны, даже если годятся на что-нибудь, они хуже  политиков,
хуже  попов,  уверяю  вас. А остальные пусть возвращаются, все, без различия
цвета  кожи,  дело  восстановления  страны  должно  сплотить  всех!"  Власть
по-прежнему  целиком  и  полностью  была  у  него  в руках, вооруженные силы
поддерживали его безоговорочно, особенно  после  того,  как  он  распределил
среди  верховного командования партии продовольствия и медикаментов, а также
средства из фондов социального обеспечения,  --  все,  что  поступило  из-за
рубежа  в  порядке  помощи  потерпевшим от стихийного бедствия; его министры
были ему послушны, как  никогда,  потому  что  вместе  с  семьями  проводили
воскресные  дни  на  пляжах  в  развернутых  там полевых госпиталях Красного
Креста,  потому  что,  скажем,  министерство  внешней   торговли   продавало
министерству здравоохранения даром полученную из-за рубежа кровяную плазму и
тонны  порошкового  молока, а министерство здравоохранения перепродавало все
это больницам для бедных,  офицеры  генерального  штаба  удовлетворяли  свое
честолюбие  подрядами  на  общественное  строительство  в  рамках  программы
восстановления, осуществляемой на средства чрезвычайного займа, который  был
предоставлен  послом  Уорреном в обмен на неограниченное право рыболовства в
наших территориальных водах. "Фиг  с  ним  со  всем,  --  говорил  он  себе,
вспоминая  свой  разговор  с  тем  юным  мечтателем,  о котором больше никто
никогда не слышал, вспоминая, как показал  ему  лежащий  на  ладони  цветной
стеклянный  шарик,  канику, как называется такой шарик в одноименной детской
игре, -- лишь тот имеет эту штуку, кто ее имеет!" Он был  очень  воодушевлен
делом  восстановления,  лично  занимался  всеми связанными с этим вопросами,
вникая даже в самые незначительные детали, -- абсолютно все решал  сам,  как
бывало  в  первые годы его пребывания у власти: в шляпе и в болотных сапогах
он появлялся на покрытых после потопа грязной жижей улицах города, следя  за
тем,  чтобы  город  восстанавливали  в  соответствии  с его замыслами, чтобы
делали его  таким,  каким  он  представлялся  ему  в  сновидениях  одинокого
утопленника,   --   городом,   возвеличивающим   его  славу;  он  приказывал
строителям: "Перенесите эти дома отсюда туда, они мне  мешают",  --  и  дома
тотчас  переносили;  приказывал:  "Надстройте  эту башню на два метра, чтобы
можно  было  видеть  с  нее  океанские  корабли",  --  и  башню   немедленно
надстраивали;  приказывал:  "Поверните  вспять  течение этой реки", -- и это
тоже исполнялось беспрекословно; он забыл, что такое меланхолия и  тоска,  с
головой ушел в строительство, жил его лихорадочным темпом и настолько отошел
от  других государственных дел, что однажды словно стукнулся внезапно лбом о
стенку, услышав о проблеме детей. "Как быть с детьми?"  --  по  рассеянности
спросил его адъютант, которому никак не следовало задавать этого вопроса. Но
вопрос  был  задан,  и  генерал  словно  стукнулся  с разбега лбом о стенку,
услышав его, и спросил так, словно упал с  неба  на  землю:  "С  какими  еще
детьми,  черт  бы  вас подрал?!" И тут он узнал то, что от него долгое время
скрывали, а именно: что армия втайне от всех  содержит  под  стражей  детей,
которые,  когда  разыгрывался  тираж  очередной  лотереи, доставали из мешка
номера лотерейных билетов. А держали детей под стражей потому, что  боялись,
как  бы  они  не  выболтали,  почему  всегда выигрывает президент. "Родители
пытаются выяснить, где их дети, обвиняют нас, что мы держим их  под  замком.
Мы  каждый  раз  отвечаем,  что  это клевета, злостные выдумки оппозиции, но
родители не унимаются.  Был  случай,  когда  они  взбунтовались  и  пытались
ворваться в одну из казарм, так что пришлось отбросить их минометным залпом.
Инцидент  был  кровавый,  мой  генерал, настоящая бойня, но мы не хотели вас
беспокоить по мелочам. Однако дети и впрямь сидят  в  подземельях  крепости.
Конечно,  они содержатся в прекрасных условиях, все они здоровы и все такое,
но дело в том, что их собралось уже около двух тысяч, и мы понятия не имеем,
как быть с ними дальше, мой генерал!"
     Способ беспроигрышной игры в лотерею придумался однажды сам  собой,  по
наитию, при виде бильярдных шаров с маркированными на них цифрами. Идея была
гениально   проста,   настолько   проста,   что  не  стоило  откладывать  ее
осуществление, -- была объявлена общенациональная  лотерея.  На  площади  де
Армас  еще  до  полудня, невзирая на жгучее солнце, собралась толпа жаждущих
попытать счастья, толпа, прославляющая  благородного  организатора  лотереи;
появились музыканты и канатоходцы, открылись лотки, в толпе сновали продавцы
фританги,  помидоров,  жаренных  с  перцем  и  тыквой, шла игра в допотопную
рулетку и в такую лотерею,  когда  билет  вытаскивает  за  вас  какой-нибудь
линючий зверек, -- все эти анахронические штучки были осколками исчезнувшего
мира, попыткой поживиться крохами возле колеса большой фортуны, урвать от ее
миражей.  И  вот  в  три  часа  пополудни на помост, где разыгрывался тираж,
поднялись трое детей,