ес, как пушинку, бродячий  цирк,  расположившийся  на  площади
старого  работоргового порта, и мы потом сетями вылавливали слонов и утопших
клоунов, жирафов, плавающих на трапециях, -- на трапеции их забросило первым
порывом бури, а затем вместе с трапециями швырнуло в море;  эта  же  бешеная
буря  чуть  не  потопила банановоз, на борту которого находился молодой поэт
Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто, прославившийся впоследствии под именем  Рубен
Дарио, -- банановоз спустя час после бури вошел в наш порт. Было четыре часа
пополудни,  в освеженном грозою воздухе резвилась мошкара, море успокоилось,
и его превосходительство, выглянув из окна спальни, увидел потрепанный бурей
белый пароходик, который, кренясь  на  правый  борт,  медленно  скользил  по
золотистой  глади  бухты;  на  капитанском  мостике  стоял  капитан  и лично
руководил маневрами суденышка при его подходе к причалу, а рядом с капитаном
находился пассажир в куртке из темного сукна и двубортном жилете; генерал не
слышал об этом человеке до следующего воскресенья, а в  воскресенье  Летисия
Насарено  обратилась к супругу с неслыханной просьбой: "Хочу, чтобы мы пошли
сегодня на вечер поэзии в Национальный театр!" И он согласился пойти  с  ней
на этот вечер. В тот самый вечер мы стоя прождали президента целых три часа,
обливаясь  потом  в духоте зала, изнемогая в парадных костюмах, облачиться в
которые нам вменили  в  обязанность  в  последнюю  минуту.  Но  вот  наконец
заиграли национальный гимн, и мы, аплодируя, повернулись к правительственной
ложе,  где  появилась  толстая  послушница  в  шляпе с кудрявыми перьями и в
чернобурках поверх платья из тафты; не отвечая на приветствия,  она  уселась
рядом  с  мальчиком  в  генеральском  мундире,  мальчик  же, сложив шелковую
перчатку наподобие цветка лилии, помахал ею в ответ на аплодисменты, --  его
мать  считала,  что  так  приветствовали публику принцы былых времен; больше
никого не было видно в правительственной ложе, но мы были  уверены,  что  он
там, мы ощущали его незримое присутствие, присутствие человека, оберегающего
покой  наших  душ  от бунтующей стихии поэзии, -- ведь это он определял силу
нашей любви, силу наших чувств и даже сроки нашей смерти! Да, он был там,  в
неосвещенном  уголке ложи, невидимый для всех нас, невидимый для поэта; поэт
же представлялся ему могучим минотавром  с  громоподобным  голосом;  раскаты
этого  голоса  раздавались  словно  в открытом море, а не в тесном зале, они
заставили его превосходительство вознестись против собственной  воли  и  над
этой  ложей,  и  над этим залом, и над самой этой земной минутой, вознестись
высоко-высоко, туда, где трубили золотые горны, где в  светлом  всплеске  их
серебристых звуков возникали триумфальные арки Марса и Минервы, триумфальные
арки  славы.  "Не  вашей  славы,  мой  генерал!"  Он видел героев-богатырей,
атлетов-знаменосцев, видел черных псов  с  мертвой  хваткой,  мощных  боевых
коней  с  железными  копытами,  видел  копья  и  алебарды рыцарей в шляпах с
жестким плюмажем, видел, как эти рыцари захватили странное чужое  знамя.  --
"Захватили  во  славу  не  вашего  оружия,  мой  генерал!"  Он видел когорты
яростных юношей, бросивших вызов солнцам красного лета  и  снегам  и  ветрам
ледяной зимы, и ночи, и морозу, и ненависти, и смерти -- ради вечной славы и
бессмертия родины, бессмертия страны, которая была куда более величественной
и славной, нежели та, что представлялась ему в бреду лихорадки, когда он был
босоногим  солдатом  гражданской  войны;  он  почувствовал  себя ничтожным и
жалким, услышав небывалый взрыв аплодисментов,  и,  присоединяясь  к  ним  в
темноте   своего   угла,  думал:  "Мать  моя  Бендисьон  Альварадо  вот  это
действительно триумф! По сравнению с ним все что устраивают эти люди  в  мою
честь  сущее дерьмо!" Он чувствовал себя обделенным и одиноким, был подавлен
духотой и зловредными длинноногими москитами санконами, удручен колоннами  с
золотой  лепниной и выцветшим бархатом своей почетной ложи. "Черт подери как
это может быть чтобы этот индеец написал такую прекрасную вещь той же  рукой
которой  он  подтирается?"  Потрясенный до глубины души неведомым ему доселе
языком поэзии, он,  как  плененный  слон,  не  находил  покоя  и  то  бродил
взад-вперед,  пытаясь  ступать  огромными  ножищами  в ритме торжественных и
величественных строф, то засыпал, завороженный ритмом звонкого и  страстного
хорала,  который Летисия Насарено декламировала ему в тени триумфальной арки
патио, образованной ветвями гигантской сейбы; он писал потрясшие его  строки
на  стенах  нужников;  он  пытался прочесть на память всю поэму на теплом от
свежего  коровьего  помета  Олимпе  своей  молочной   фермы,   когда   вдруг
содрогнулась  земля  от  заряда динамита, который прежде времени взорвался в
багажнике президентского лимузина, стоявшего в  каретном  сарае.  "Это  было
чудовищно,  мой генерал! Такой мощный взрыв, что еще много месяцев спустя мы
находили в разных кварталах города искореженные куски брони". Именно в  этом
лимузине  Летисия  Насарено  вместе  с сыном должна была отправиться грабить
рынок, как это бывало каждую среду. "Так что покушение  готовилось  на  нее,
мой  генерал,  а  не  на  кого другого!" И тут он хлопнул себя по лбу: "Черт
подери, как же я проглядел?" И в самом деле, куда подевалось его легендарное
чутье! Ведь уже несколько месяцев подряд надписи  на  стенах  нужников  были
направлены не против него, как обычно, и не против кого-либо из его штатских
министров,  а  против  этих  наглых  Насарено,  вонзающих  зубы  в  интересы
генералитета, против князей церкви, осыпаемых  мирской  властью  чрезмерными
милостями.  Правда, он считал, что подобные надписи, как это было когда-то с
оскорбительными выпадами против  святости  его  матушки,  ничем  не  грозят,
превращаясь  со  временем  в  привычную  брань,  в  попугайские  словечки, в
издевки, порожденные вызревшими в тепле нужников обидами; иногда  эти  обиды
выплескивались   на  улицы,  чему  он  сам  способствовал,  стремясь,  чтобы
недовольство той или иной скандальной историей поскорей разрядилось криками,
но рассвирепеть настолько, чтобы подложить два квинтала динамита? И  где?  В
самом  обиталище  власти! Как это могло случиться, как это он дал заворожить
себя трубными звуками поэзии до такой степени, что ему изменил его тончайший
нюх -- нюх тигра-людоеда? Как это он не распознал  вовремя  знакомый  старый
запах  --  чувственный  запах опасности? Что за фигня? Он срочно созвал весь
генералитет: четырнадцать трепещущих высших офицеров; по истечении  стольких
лет  службы  на  должностях  исполнителей чужой воли, к тому же передаваемой
через посредников, они вновь увидели в  двух  шагах  от  себя  непостижимого
старца,  чье  реальное существование во плоти было самой простой из всех его
загадок. "Он принял нас в зале заседаний, сидя на своем  троне  --  в  своем
президентском кресле, в форме рядового солдата; от него разило мочой, как от
скунса,  он  был  в  очках с весьма тонкой золотой оправой, -- даже на самых
недавних своих портретах он был изображен без этих очков; он был  невероятно
стар и бесконечно далек от нас; он снял свои шелковые перчатки, и мы видели,
что его руки не были руками старого военного, они были женственны и походили
на  руки  человека  более  молодого и милосердного, нежели он; все остальное
было пергаментным и мрачным; чем пристальней мы его рассматривали, тем ясней
видели, что в его бренном теле остался уже последний дух жизни,  но  то  был
дух  неукротимого  властолюбия, дух абсолютной, безраздельной власти, -- ему
самому стоило труда сдерживать этого демона, как сдерживают дикого коня;  он
не  обронил  ни слова, даже не кивнул, когда каждый из нас отдавал ему честь
как верховному главнокомандующему, а когда мы расселись перед ним в креслах,
расположенных полукругом, снял очки и стал изучающе разглядывать нас  своими
проницательными  глазами;  он  видел  все  тайные  норы наших задних мыслей,
видел, как они, эти задние мысли,  заползают,  подобно  комадрехам,  в  свои
темные  убежища,  но обнажал их беспощадно, одну за другой, тратя на каждого
из нас ровно столько времени, сколько ему требовалось, чтобы  определить,  в
какой  степени кто изменился с того покрытого туманом забвения вечера, когда
он по наитию, мановением пальца присвоил нам самые высокие чины".
     Чем  дольше  он  сверлил  их  взглядом,  тем  больше   убеждался,   что
организаторы   покушения  --  среди  этих  четырнадцати  тайных  врагов,  но
чувствовал себя перед ними таким одиноким и таким беззащитным, что, моргнув,
как игуана, поднял  голову  и  призвал  их  к  единству:  "Ныне  единство  и
сплочение  необходимы нам, как никогда, ибо речь идет о благе родины и чести
вооруженных сил!" Он посоветовал  им  проявить  благоразумие  и  предпринять
энергичные меры в целях выполнения возлагаемой на них почетной миссии: найти
организаторов  покушения  и  передать  в  руки  военной  юстиции.  "Это все,
сеньоры", -- кончил он, зная наверняка, что организатор покушения --  кто-то
из  них, а может, и все они его организаторы. Он был поражен в самое сердце,
получил смертельную душевную рану,  внезапно  уразумев,  что  жизнь  Летисии
Насарено  отнюдь  не  в  руках Божьих, а целиком зависит от его мудрости, от
того,  сумеет  ли  он  спасти  ее  от  нависшей  над  ней  угрозы,  от  того
неизбежного,  что рано или поздно произойдет, будь оно проклято! Он заставил
Летисию отказаться от участия в общественных мероприятиях, заставил наиболее
алчных  ее  родственников  подобру-поздорову  убраться  из  сферы  интересов
генералитета;  самых  понятливых  он  назначил  консулами,  самые  оголтелые
всплывали в сточных канавах  рынка  среди  густых  зарослей  тарульи,  после
многолетнего отсутствия он внезапно появился на заседании совета министров и
занял   свое   пустующее   кресло,  преисполненный  решимости  не  допустить
проникновения духовенства в дела государства. -- "Дабы спасти тебя от  твоих
врагов,  Летисия!"  Затем  он снова глубоко прозондировал свой генералитет и
убедился, что после встречи с ним семеро  военачальников  относятся  к  нему
вполне  лояльно;  что  касается  министра  обороны,  то  он  был  давним его
приятелем; таким образом, оставалось шестеро военачальников, в которых он не
был уверен, оставалось шесть загадок, которые бесконечно удлиняли его ночи и
наполняли их  кошмаром  предчувствия,  что  Летисия  Насарено  уже  отмечена
печатью  смерти;  ему  казалось,  что  ее убивают у него на глазах, убивают,
несмотря на все меры предосторожности, которых он требовал,  заставляя  слуг
пробовать  ее  пищу,  особенно после того, как в хлебе была обнаружена рыбья
кость; ежедневно проверялся состав воздуха  в  помещениях  Летисии,  ибо  он
боялся,  что  смертельный  яд  может  быть добавлен в баллончик с флитом; он
пугался, замечая во время обеда, что она бледна,  пугался,  когда  в  минуты
любви  у  нее пропадал голос; его преследовала мысль, что воду, которую пьет
Летисия, могут заразить микробами желтой  лихорадки,  что  в  глазные  капли
Летисии  могут  добавить  купорос;  мысли о смертельно опасных кознях врагов
омрачали в те дни каждый миг его  существования,  он  подхватывался  посреди
ночи  от ужасного видения, казавшегося ему явью, -- что Летисия Насарено вот
в эти самые минуты истекает кровью от сглаза индейских колдунов.  Он  совсем
одурел  от  сотен мнимых и реальных опасностей, грозящих Летисии, и запретил
ей покидать дворец без  сопровождения  самых  свирепых  гвардейцев,  которые
имели  право  стрелять  без  предупреждения в каждого подозрительного. А она
выезжала из дворца каждую среду, и он, стоя у окна и глядя, как она  садится
с  мальчиком  в  новый  бронированный  автомобиль, старался заглушить в себе
дурные предчувствия, сотворял руками знаки заклинания от беды и молился  про
себя:  "Мать  моя  Бендисьон  Альварадо сохрани их! Отврати пули от ее груди
отведи чашу с ядом сделай тайное явным!" Он не знал ни минуты покоя  до  тех
пор,  пока не доносился с площади де Армас вой сирен сопровождавшего Летисию
эскорта, до тех пор, пока Летисия и мальчик не появлялись на дорожке  патио,
озаряемые   утренними  сполохами  маяка.  Летисия  возвращалась  счастливая,
возбужденная,  довольным  голосом  покрикивала  на  солдат  охраны,  которые
выгружали  из  машины  живых  индюков, орхидеи из Энвигадо, гирлянды цветных
лампочек  для  рождественской  ночи,   грядущий   приход   которой   славили
развешанные  на улицах транспаранты и звезды иллюминации, -- это он приказал
заранее  празднично  украсить  город,  чтобы   как-то   замаскировать   свое
беспокойство;  он  встречал  Летисию на лестнице, радуясь, что супруга жива,
вдыхая нафталинный запах ее чернобурок,  кислый  запах  ее  пота,  запах  ее
убогих волос; он помогал ей снести в спальню очередную добычу, испытывая при
этом  странную  уверенность,  что  подбирает последние крохи своего счастья,
чувствуя всю его обреченность, -- уж лучше бы совсем  его  не  знать,  этого
счастья!  Отчаяние охватывало его тем сильнее, чем старательнее обдумывал он
шаги, способные предотвратить беду, все его заклинания от беды делали ее все
более неизбежной; каждый день приближал ту ужасную среду  его  жизни,  когда
он,  обессилев  от  вечного  страха и волнения за судьбу Летисии, наконец, с
жутким спокойствием подумал: "Будь что будет, черт подери! И чем скорее, тем
лучше". Он еще не успел постигнуть смысла того, о чем подумал, как его мысль
молниеносно исполнилась, словно по  приказу,  --  в  кабинет  ворвались  два
адъютанта и доложили, что Летисию Насарено и мальчика разорвали и сожрали на
рынке  одичавшие  собаки.  "Они  сожрали  их  живьем, мой генерал! Но это не
обычные наши уличные дворняги, а неведомые нам волкодавы с бешеными  желтыми
глазами  и  гладкой акульей шкурой! Кто-то натравил их на чернобурок Летисии
Насарено! Шестьдесят собак, мой генерал,  шестьдесят  совершенно  одинаковых
собак!  Никто  и  опомниться  не  успел,  как  они  выпрыгнули из-за овощных
прилавков и набросились  на  Летисию  и  мальчика!  Стрелять  мы  не  могли,
опасаясь, что убьем их, а не собак, мой генерал!"
     Это была дьявольская кровавая вакханалия, круговерть чудовищной смерти,
клубок  собачьих  тел, из которых на краткий миг с мольбой простирались руки
то Летисии, то мальчика; но очень быстро обе жертвы превратились в  куски  с
жадностью  пожираемого  мяса;  и  все  это  происходило на глазах у рыночной
толпы, на глазах сотен людей; лица одних были  искажены  ужасом,  другие  не
скрывали злорадства, а кто-то плакал от жалости; но вот все кончилось, и все
увидели,  что на земле валяется шляпа Летисии Насарено, украшенная фетровыми
фиалками: оцепеневшие от ужаса, забрызганные кровью идолоподобные  зеленщицы
беззвучно  шептали:  "Боже мой, этого бы не случилось, если бы генерал этого
не хотел!" Так это произошло к вечному позору президентской гвардии, которой
удалось  спасти  только  обглоданные  добела  кости,  подобрать   их   среди
окровавленных  овощей. "Одни только белые кости, мой генерал!" Правда, кроме
костей были найдены и подобраны медали  мальчика,  его  сабелька  карточного
короля,  сафьяновые  туфли  Летисии  Насарено,  неведомо  почему всплывшие в
бухте, на расстоянии целой мили от  рынка,  были  найдены  бусы  из  цветных
стекляшек  и  кошелек,  сделанный  из  куска  кольчуги.  "Эти  вещи мы вам и
вручаем, мой генерал, а также три этих  вот  ключа,  обручальное  кольцо  из
почерневшего  золота и эти пятьдесят сентаво -- пять монет по десять сентаво
каждая. Вот, сосчитайте, пожалуйста! А больше ничего от  них  не  осталось!"
Ему  было  бы  абсолютно  все  равно,  что  от  них осталось, если бы он мог
предвидеть, что всего через несколько лет он  начисто  забудет  о  том,  что
случилось  в  ту  роковую  среду,  но тогда он рыдал от ярости и не спал всю
ночь, страдая от воя переловленных и посаженных на цепь  собак-людоедов;  он
никак  не мог решить, что с ними делать, ибо был повергнут в смятение мыслью
о том,  что  казнь  собак  может  оказаться  повторным  убиением  Летисии  и
мальчика,  находящихся  в  собачьих  чревах;  он  приказал  снести  железный
павильон  овощного  рынка  и  разбить  на  его  месте  сад  с  магнолиями  и
перепелками,  а  посреди  сада воздвигнуть мраморный крест; крест сей должен
быть выше маяка и  сиять  ярче  его,  дабы  увековечить  в  памяти  грядущих
поколений  историческую  женщину,  которую сам генерал забыл гораздо раньше,
чем был разрушен памятник; его взорвали однажды ночью, и никого не  возмутил
этот  взрыв,  а  магнолии  были  сожраны свиньями; сад превратился в сточную
вонючую лужу, но генерал никогда не  увидел  этого  не  только  потому,  что
приказал своему личному шоферу объезжать стороной то место, где располагался
некогда  овощной  рынок,  даже  если  объезд  будет  длиной  с  кругосветное
путешествие, но и потому, что  не  показывался  в  городе  с  тех  пор,  как
переселил  все  свои министерства в здания из солнечного стекла и остался во
дворце один с горсткой прислуги; дворец перестал походить на дворец, ибо  он
приказал,  чтобы  в  нем  не  осталось и следа королевских претензий Летисии
Насарено; он бродил в одиночестве по безлюдным коридорам  и  пустым  покоям,
без  цели,  без  дела,  лишь  время от времени давая незначительные указания
генералитету или принимая участие в заседании совета министров,  на  котором
решался  какой-либо  трудный  вопрос  и  для принятия окончательного решения
требовалось мнение президента; кроме того, ему  приходилось  терпеть  визиты
зловредного   посла   Уилсона,   который,   расположившись   в  тени  сейбы,
задерживался у него допоздна, угощал его конфетками из Балтимора, совал  ему
журнальчики с фотографиями голых женщин, стараясь под сурдинку уговорить его
отдать  территориальные  воды  страны  в  счет погашения громадных процентов
внешнего долга; он давал  послу  выговориться,  то  слыша  все,  о  чем  тот
говорит,  то  ничего  не слыша -- в зависимости от того, выгодно ему слышать
или  невыгодно;  когда  же   словоизвержение   посла   становилось   слишком
докучливым,  его  собеседник  пропускал  весь  этот  поток  слов  мимо ушей,
прислушиваясь, как в расположенной неподалеку женской школе хор девочек поет
о рябенькой пташечке, что сидит на зеленом деревце; с  наступлением  сумерек
он  провожал  посла  из патио, пытаясь объяснить своему гостю, что тот может
требовать абсолютно все, кроме моря: "Как я останусь без  моря  под  окнами?
Что  я  буду  делать  один,  без него, в этом огромном доме? Что станется со
мной, если завтра я не увижу его в этот же час заката, когда оно  похоже  на
пылающее  болото?  Как  я  буду  жить без декабрьских ветров, которые с воем
врываются в разбитые окна, без зеленых сполохов маяка,  --  я,  кто  покинул
туманы   своего  плоскогорья  и,  подыхая  от  лихорадки,  ринулся  в  пекло
гражданской войны вовсе не из патриотических чувств, как пишут  об  этом  во
всех  биографических  словарях,  и  вовсе  не из авантюризма, как утверждают
некоторые, и уж тем более не из-за федералистских идей, да  пребудут  они  в
священном  Царствие  Божьем,  а исключительно ради того, чтобы увидеть море!
Все остальное фигня, мой дорогой Уилсон,  так  что  придется  вам  придумать
что-нибудь  другое". И он прощался с послом, легонько потрепав его по плечу.
Проводив посла, он брел в свое обиталище, зажигал свет в пустынных кабинетах
былых ведомств и однажды вечером  вдруг  увидел  заблудившуюся  в  коридорах
корову,  погнал  ее  к  лестнице,  животное  зацепилось  копытами за дырявую
ковровую дорожку и кубарем покатилось  вниз  по  ступенькам,  раскроив  себе
череп  к  неописуемой  радости изголодавшихся прокаженных, которые бросились
тут же разделывать тушу, -- все прокаженные, паралитики и  слепцы  вернулись
после  смерти  Летисии  Насарено  и  вновь  обитали  в саду, среди одичавших
розовы