мерти, вновь твердо взял в свои руки
бразды  правления  и  --  более  живой, чем когда бы то ни было, -- привычно
шаркал своими широкими плоскими подошвами по бесконечным  ковровым  дорожкам
призрачного  Дома  Власти,  в котором опять, как когда-то, зажглись знакомые
шары-светильники; мы легко могли уверовать, что это он --он, а не кто другой
-- выгнал коров, которые лениво брели, пощипывая  траву,  пробившуюся  между
потрескавшимися  плитами  площади  де  Армас, -- как сочли естественным, что
слепец, сидевший на этих плитах в тени умирающей пальмы,  принял  копыта  за
солдатские  башмаки,  --  топот  все  еще слышался на улицах, и начал читать
стихи о счастливом рыцаре, одолевшем смерть и вернувшемся домой  с  победой,
читать  взахлеб,  простирая  руки  к  коровам,  равнодушно пожиравшим побеги
бальзамина, что вился вокруг заброшенной пристройки -- обиталища поверженных
каменных муз; им, коровам, привыкшим в поисках пищи подниматься и опускаться
по дворцовым лестницам, понравилось здесь, и они остались  жить  среди  этих
муз  с  венками  из  полевых камелий и среди обезьян, висевших на лирах, что
украшали собою полуобвалившееся здание Национального театра; томимые жаждой,
коровы врывались в прохладную полутьму подъездов вице-королевского  квартала
с  таким  грохотом,  словно  в подъездах разбивались сразу десятки цветочных
горшков, и тотчас погружали свои распаленные морды в пруды патио; но сколько
бы ни пили они, ни у кого  не  хватало  духу  отгонять  их,  потому  что  на
коровьих  ляжках и бычьих шеях виднелся четкий оттиск президентского клейма;
животные эти были священны, и даже солдаты уступали им дорогу на  извилистой
и  не  слишком  широкой  торговой  улице.  Она  давно уже утеряла свою былую
карнавальную  веселость   и   дьявольски   соблазнительное   великолепие   и
превратилась  с  годами  в  сплошную  свалку торчащих, как выломанные ребра,
шпангоутов, изглоданных временем бушпритов и мачт, никому не нужных снастей,
которые гнили в зловонных лужах, оставшихся как раз  на  том  месте,  где  в
прошлом, -- когда у нас еще было море и шхуны причаливали чуть ли не прямо к
торговым рядам, -- продавали живую рыбу и свежие овощи; густая вонь застойно
висела   в   пустующих  павильонах,  где  когда-то  --  в  ранние  годы  его
президентства -- бойко торговал индийский базар; потом индусы  уехали,  даже
не поблагодарив его. "Ни фига! -- заорал он им вслед, исполненный старческой
нетерпимости  и  злобы.  -- Проваливайте к англичанам убирать дерьмо!" -- но
этого они уже не слышали; вместо них на базаре появились бродячие торговцы с
волшебными амулетами, снадобьями против змеиного яда,  а  рядом,  на  почве,
обильно  удобренной  гнилыми  отбросами,  выросли жалкие лачуги, разделенные
внутри  тонкими  перегородками,  за  которыми  под  унылый   хрип   истертых
патефонных  пластинок  днем  и  ночью  скрипели  сдаваемые  для любви койки;
солдатские приклады разнесли  их,  едва  надтреснутый  колокол  возвестил  о
начале  национального  траура.  Да,  это  был  --  что бы там ни говорили --
настоящий траур, и скорбь была неподдельной, ибо его смерть, которой мы  так
долго и так вожделенно ждали, многое открыла нам в нас самих, и прежде всего
то,  что, ожидая в полной безнадежности, когда он издохнет от любой из своих
монарших болезней, когда вести о его кончине, -- столько раз  передававшиеся
шепотом  из  уст  в  уста и столько раз опровергавшиеся, -- станут, наконец,
правдой, мы кончились сами, выгорели дотла, и теперь мы не  поверили  в  его
окончательный  уход  не  потому,  что  в действительности не были убеждены в
этом, а потому, что в глубине души этого уже не хотели;  мы  не  могли  себе
представить,  как будем жить дальше, как вообще может продолжаться жизнь без
него -- наша жизнь, в которой он, как  оказалось,  занимал  такое  непомерно
большое  место. "А как много он значил для меня, этот человек, давший мне --
двенадцатилетней -- такое упоительное счастье, которого не дал, да и не  мог
дать  потом  ни  один  мужчина! Я запомнила его еще с тех давних пор, когда,
чуть показавшись  в  маленьком  окошке  фермы,  он  жадно  высматривал  нас,
девчонок  в голубых платьицах с матросскими воротниками, выходивших из школы
ровно в пять, и, глядя на тонкие талии, к которым, как змеи, спускались туго
заплетенные косы, сладострастно шептал: "Мать моя, Бендисьон Альварадо,  как
хороши  эти  телочки!"  Мы  видели  его голодные глаза, его пальцы в дырявой
перчатке, которыми он сжимал красивую банку, присланную послом Фоурбисом, то
и дело подбрасывая ее вверх, чтобы мы слышали, как  там,  внутри,  стеклянно
позванивают  леденцы,  --  и  все-таки отворачивались и пробегали мимо; лишь
однажды, убедившись, что меня никто не видит, я украдкой подошла  к  окну  и
потянулась  к цветастой банке -- звон леденцов был слишком соблазнителен; он
сильно и нежно сжал мои руки, мягким тигриным движением поднял  меня  и,  не
причинив  боли, втянул в окно, втянул так осторожно и ловко, что не помял ни
единой складки на моем школьном платье; потом он положил меня  на  сено,  от
которого  шел  острый  запах  застоявшейся  мочи, и открыл рот, чтобы что-то
сказать мне; язык у него словно присох к  гортани,  и  я  подумала,  что  он
испугался  еще  больше,  чем  я, -- сердце его билось так сильно, что каждый
удар можно было видеть под налипшей на грудь  рубашкой;  он  был  бледен,  в
глазах  его стояли слезы, которые за всю мою жизнь не показались больше ни у
одного из мужчин, владевших мною; цепкими пальцами  он  молча  ощупывал  мое
вздрагивающее  тело  --  с  такой силой, с таким желанием и такой нежностью,
каких я потом уже никогда не испытывала; пальцы его скользили вверх по моему
животу, судорожно сжимались, и я чувствовала, как расцветают под ними бутоны
моих грудей, и нетерпеливо ерзала на  сене,  и  еще  сильнее  прижималась  к
липкой,   пропахшей   незнакомым  мужским  потом  рубашке;  нет,  больше  не
понадобились ему леденцы посла Бейлдрича -- теперь я уже сама лезла  в  окно
коровника,  радуясь  счастью вновь пережить часы моего созревания в объятиях
этого человека с печальным, но здоровым сердцем, человека, который уже  ждал
меня на сеновале с целой корзинкой всякой еды; он обожал запахи моего тела и
приучил  меня  саму  любить  эти  запахи,  и  любил,  чтобы пища, которой мы
насыщались, впитывала в себя мои запахи и мои  выделения:  "Ты  вкусная,  --
шептал  он  мне,  --  у  тебя  привкус пота... я хотел бы съесть твои почки,
сваренные в твоем соку, с солью твоего пота..." Каждый вечер с головы до ног
разделывал он мое тело, приправляя его жгучим перцем и лавровым листом своей
страсти, варил меня на медленном огне  раскаленных  мальв  --  каждый  вечер
призрачной  нашей любви, у которой не было будущего; он кормил меня и ел сам
со страстью и щедростью старого человека  --  подобной  страсти  и  подобной
щедрости  не  нашла  я ни в одном из торопливых и бесчувственных скупердяев,
тех многих, что любили меня  после  него;  в  минуты  насыщения,  отталкивая
коров,  которые  пытались  лизать  нас  своими мокрыми шершавыми языками, он
говорил о себе, о том, что ему порою становится до того тошно, что, кажется,
взял бы и послал все к такой-то матери; говорил об этом спокойно, не жалуясь
и не стараясь вызвать  сочувствие,  словно  беседовал  сам  с  собою  в  той
внутренней  тишине, которую можно взломать только отчаянным криком; но голос
его звучал ровно, и цепкие пальцы снова расползались по мне, и снова он  был
мужественным  и  неутомимым  -- он, ставший единственным смыслом моей жизни.
Мне едва минуло четырнадцать лет, когда однажды в нашем доме появились  двое
военных, на погонах у которых теснилось множество крупных звезд; эти военные
принесли  чемоданы, распухшие от золотых дублонов, и в полночь посадили меня
и моих родителей на иностранный корабль; так оказалась я на чужбине и долгие
годы прожила там, пока не донеслась до меня весть, что  он  умер,  умер,  не
узнав,  что  в  своей  скучной и скудной жизни я умирала, может быть, тысячу
раз, вспоминая его объятия, что ложилась спать с первыми  встречными,  чтобы
проверить, есть ли в мире мужчина лучше него, и с омерзением отворачивалась,
потому  что  все  они были жалкими слизняками в сравнении с ним; я вернулась
постаревшей и опустошенной с  вереницей  детей,  которых  зачала  от  разных
отцов,  тщетно  стараясь  убедить себя, что это он оплодотворял мое лоно, --
вернулась со смутной надеждой, что, умирая, он хоть вспомнил обо мне..."  Но
генерал  начисто  забыл  ее  уже  на  второй  день  после  того,  как она не
показалась в окне фермы, он подманил другую, потом еще одну, потом еще...  и
так  каждый  вечер,  потому  что  в  то  время  ему уже трудно было находить
различия в школьницах, одетых в одинаковую форму; все они были для  него  на
одно  лицо,  когда  голубыми  стайками проносились мимо, показывали ему свои
острые язычки, весело дразнили, называя старым хрычом, и искоса посматривали
на банку с леденцами посла Римпельмейера, он звал их, втаскивал в окно, даже
не стараясь узнать, та ли это, что была вчера, или уже новая, он думал о них
как о едином существе в голубом платье с матросским воротником; и мысли  эти
наполняли  его  сладкой  истомой,  когда  он в полудреме пропускал мимо ушей
утомительно однообразные  рассуждения  посла  Штреймберга,  подарившего  ему
мощный  граммофонный  рупор  (очень  похожий  на  тот, на который уставилась
собака) с электрическим усилителем, чтобы он всегда мог слышать  настойчивое
требование  отдать  территориальные  воды в счет уплаты огромного, постоянно
растущего долга; он знал  это  требование  и  все,  что  сопутствовало  ему,
наизусть  и  так  же механически однообразно повторял: "Ни фига, дорогой мой
Стивенсон! Все, кроме моря",  --  и  отключал  усилитель,  чтобы  заткнулся,
наконец,  этот  металлический голос, который снова и снова мудрено разъяснял
ему то, что без всяких премудростей и темных слов  давно  уже  выложили  его
собственные  люди, кумекающие в экономике и финансах: "Мы голы, мой генерал,
нам нечем платить!" Впрочем, он и так знал, что  казна  пуста,  что  ресурсы
исчерпаны,  что страна живет взаймы; он помнил, что сначала взял заем, чтобы
расплатиться с долгом времен  войн  за  независимость,  затем  пошли  другие
займы,  чтобы  уплатить  проценты  за  просроченные  платежи,  потом  срочно
потребовалось уплатить проценты за проценты и, поскольку денег все равно  не
хватало,  нужно  было  давать  что-то  взамен,  чтоб  хоть  как-то  ублажить
разгневанных кредиторов: монополию на хину и табак -- англичанам, на  каучук
и какао -- голландцам, концессию на постройку железной дороги и эксплуатацию
водных    путей    --   немцам;   все,   все   приходилось   отдавать   этим
чужеземцам-гринго, открыто и тайно, -- большей частью,  конечно,  тайно!  --
настолько  тайно,  что о некоторых секретных соглашениях он сам узнал только
после шумного провала и публичной казни Хосе Игнасио Саенса де ла  Барра  --
пусть  милостью  Бога вечно горит он в адском огне! И все-таки -- "У нас нет
другого выхода, мой генерал!"  --  слышал  он  от  каждого  своего  министра
финансов,  начиная  с  того  трудного года, когда приказал отсрочить платежи
этим скрягам -- гамбургским банкирам, взявшим его за горло; немецкая эскадра
заблокировала тогда порт, а английский броненосец, неожиданно появившийся на
рейде, сделал предупредительный выстрел  и  пробил  снарядом  башню  собора;
однако  он  не испугался их пушек. "Насрать мне на английского короля! Долой
кайзера! Я скорее сдохну, чем сдамся!" -- заорал он и  в  последний  момент,
когда, казалось, уже все потеряно, был спасен пришедшим ему на помощь послом
Чарлзом  У.  Трейколером,  таким  же  страстным  игроком  в  домино, как он;
правительство,  которое  представлял  этот  посол,  объявило  себя  гарантом
европейских  обязательств  генерала,  получив  взамен  право  на  бессрочную
эксплуатацию  наших  недр.  С  тех  пор  мы  стали  нищими,  стали   вечными
побирушками. "Мы должны даже за те подштанники, что на вас, мой генерал!" Но
это  нисколько  не  смущало его, и он, как прежде, величественно провожал до
лестницы очередного посла, по обыкновению  всех  послов  болтавшего  с  пяти
часов  пополудни,  и,  прощаясь,  слегка  хлопал его по плечу: "Ни фига, мой
дорогой Бейкстер! Я скорее сдохну, чем отдам море!"
     Гораздо сильнее всех неоплаченных  долгов  огорчали  его  кладбищенская
тишина  и  пустынность  президентского  дворца,  которые  наступили  по вине
проклятого Хосе Игнасио Саенса де ла Барра,  не  оправдавшего  его  высокого
доверия,  того  самого  де  ла Барра, который отрубил все головы, кроме тех,
которые действительно следовало  отрубить,  --  головы  злодеев,  погубивших
Летисию Насарено и ее ребенка. Попугаи совсем не подавали голоса, сколько бы
капель  целебной  микстуры ни вливал он в их широко раскрытые клювы, девочки
из соседней школы перестали петь песенку о  рябой  пташечке,  что  сидит  на
зеленом   деревце;  надо  было  забыться,  и  вся  жизнь  стала  уходить  на
нетерпеливое  ожидание  школьницы  с  маленькими,   тугими,   как   неспелые
лимончики,  грудями,  на  игры  с  нею; он приохотился к обильным трапезам в
одиночестве,  за   столом   под   зеленым   живым   навесом,   к   одинокому
времяпрепровождению,  когда,  плавясь  в  знойном  мареве  сиесты, то и дело
выныривал из  сладкой  полудремы,  чтобы  не  потерять  нить  телевизионного
фильма,  столь  приятного  его  сердцу; в этом фильме все было не так, как в
жизни, но он был убежден, что видит подлинную жизнь или,  по  крайней  мере,
такую,  какой,  по  его  представлениям,  она должна быть, и очень радовался
этому; он, прославленный и вездесущий, он, считавший, что знает все, конечно
же, не знал, что еще со времен Хосе Игнасио Саенса  де  ла  Барра  мы  стали
готовить специальные передачи для его радиолы, а затем использовали закрытый
телевизионный  канал,  чтобы  на  экране  его  телевизора  появлялись только
фильмы, сделанные в его вкусе или исправленные  в  соответствии  с  ним,  --
фильмы, в которых погибали лишь подлецы, любовь побеждала смерть, жизнь была
легкой  и  приятной,  как дуновение бриза; все понимая, мы бессовестно лгали
ему, чтобы он был счастлив, и  он  был  бы  счастлив  еще  много  лет  своей
бесконечной  старости, тиская дрожащих школьниц в матросках, если бы однажды
случайно ни спросил у одной из них: "Чему тебя учат в школе?" -- "Я  сказала
ему  правду: "Меня ничему не учат, сеньор, -- я ведь портовая потаскуха", --
и он тотчас заставил меня повторить это, видимо, думая, что не так понял мои
слова; и тут я  отчеканила  по  слогам,  что  я  не  школьница,  а  портовая
по-тас-ку-ха,  что  меня  заарканили  у  одного из кабаков, помыли дегтярным
мылом, потерли мочалкой, велели надеть это  голубое  платьице  с  матросским
воротником  и эти гольфики порядочной девочки и приказали каждый день в пять
часов вечера пробегать по улице мимо его окна; я бегала не одна --  со  мной
рядом  бегали  такие  же  потаскушки,  завербованные  и  вымытые  санитарной
полицией, одетые  в  такую  же  школьную  форму,  в  таких  же  мальчишеских
ботинках,  с  такими  же  косами из конского волоса, которые -- смотрите! --
прикалываются обыкновенной шпилькой; нас предупредили, чтобы мы  не  боялись
жалкого  глупого  старикашки,  который  ничего не может, а только разденет и
осмотрит, как доктор, ну, может,  еще  полапает  да  потискает  немного,  --
словом,  сделает все, что делаете вы, мой генерал, когда я прихожу к вам, --
сказала я ему, -- а мы должны лишь томно прикрывать глаза и,  словно  сгорая
от  страсти,  разнеженно шептать: "О, любовь моя... о, любовь моя..." -- то,
что я всегда шепчу вам и что вам так  нравится;  нам  устроили  репетицию  и
заставили  несколько  раз  повторить  все  сначала,  прежде чем заплатили, а
платят за эту великую мороку сущие гроши; после вычета санитарного налога  и
комиссионных  для  сержанта  у нас остается всего по четыре чахоточных песо;
это несправедливо после  того,  как  получаешь  столько  жареной  маланги  в
задницу  и  столько бананов спереди! Все это я бросила в лицо этому мрачному
старцу, который выслушал меня, не моргнув глазом".
     "Мать моя Бендисьон Альварадо, -- думал он, -- за что такое наказание?"
Но ни  единым  словом,  ни  единым  жестом  не  обнаружил  своего  отчаяния;
окольными  путями  начал  он выяснять обстоятельства, уточнять подробности и
очень скоро узнал, что женскую школу,  находившуюся  по  соседству  с  Домом
Власти,  закрыли  много  лет  назад;  с  благословения  епископа сам министр
просвещения, стакнувшийся с главами наиболее  богатых  и  знатных  семейств,
ассигновал  средства  на  строительство  новой трехэтажной школы у моря, где
дочки этих гордецов  надежно  были  ограждены  от  мрачного  обольстителя  с
длинными  и  цепкими  руками, чье тело лежало сейчас перед нами на банкетном
столе, чем-то напоминая  рыбу  сабало,  плавающую  в  соусе  мордой  кверху;
мертвенный  свет  покрывал  его  бледностью,  свет  увядших  мальв  и лунных
кратеров безлюдной равнины, свет нашего первого рассвета без него; осыпанный
белоснежными  цветами,  он  наконец  был  свободен,  освобожден   от   своей
абсолютной  власти,  освобожден после стольких лет жизни в плену у нее, хотя
определить,  кто  чей  пленник  в  Доме  Власти,  в  этом  узилище,  в  этом
погребальном  склепе для живых президентов, было не так-то просто! Когда-то,
когда этот склеп, то бишь дворец, перестраивали, даже  не  спросив  согласия
хозяина,  когда  его  красили  изнутри  и  снаружи  какой-то мертвенно-белой
краской, он -- хозяин -- как  неприкаянный  слонялся  во  время  ремонта  по
комнатам  и коридорам, где его не узнавали и кричали: "Нечего тут сшиваться,
сеньор, вы изгадите побелку!" -- и он спешил убраться, стараясь не  касаться
свежевыбеленных  стен.  Ему  орали: "Не спускайтесь вниз, сеньор, леса могут
хрястнуть по  голове!"  --  и  он  послушно  оставался  наверху,  оглушенный
перестуком  топоров  и  злостью  каменщиков, которым он тоже мешал и которые
были уже совсем бесцеремонны: "Отойди, старый хрыч,  а  то  еще  наложишь  в
раствор!"  -- и он отходил, подчиняясь, как рядовой, и безропотно сносил все
в  трудные  месяцы  этой  дурацкой  реконструкции,  затеянной  не   им,   но
проводившейся  якобы для его блага; не принадлежащий самому себе и еще более
одинокий, чем когда бы то ни было, он жил, постоянно чувствуя взгляды  своих
телохранителей  --  они смотрели так жестоко и неотрывно, словно должны были
не охранять его,  а  следить  за  ним;  они  уминали  половину  его  жратвы,
отведывая  каждое  блюдо, меняли тайники с запасами пчелиного меда, надевали
чехол на золотую шпору -- чтоб не звенела на ходу, -- и применяли еще  много
разных  предосторожностей,  которые бы, наверно, очень насмешили его старого
друга Сатурно Сантоса; подобно японским канатоходцам, которые с утра до ночи
выступают в цирке, эти одиннадцать головорезов в пиджаках и галстуках целыми
днями балансировали вокруг него и  все  смотрели  в  аппарат  с  зелеными  и
красными  лампочками,  что  начинали  тревожно  мигать,  если у кого-нибудь,
находящегося в радиусе пятидесяти метров,  оказывалось  оружие;  кортеж  его
состоял  из  семи одинаковых автомобилей, которые мчались так быстро, словно
за ними кто-то гнался, мчались, обгоняя друг друга и меняясь местами в таком
темпе, что он порою сам  не  знал,  в  какой  из  машин  едет;  но  все  эти
предосторожности  были столь же бессмысленны, как бессмысленно было стрелять
в грифов: стоило ему отодвинуть в машине занавеску,  и  после  стольких  лет
добровольного  заточения  он  увидел,  что  никто  не  обращает  внимания на
хитроумные маневры траурных  лимузинов  президентского  кортежа;  он  увидел
здания  министерств,  похожие  на  скалы  из стекла, которые подымались выше
куполов собора и закрывали  собою  пестрые  с