ел дряхлые  трамваи,
идущие  до  самого  ее  дома,  и  приказал  заменить  их  новенькими желтыми
трамваями с матовыми окнами  и  бархатным  сиденьем  для  Мануэлы  Санчес  в
каждом;  увидел  голые пляжи, где она проводила свои воскресенья, и приказал
поставить там раздевалки и поднимать флаг погоды, чтобы по  его  цвету  было
видно,  можно  ли  нынче купаться, и приказал огородить металлической сеткой
персональный пляж Мануэлы Санчес; он увидел на берегу моря мраморные террасы
и задумчивые лужайки вилл, где жили четырнадцать обогатившихся благодаря ему
семейств, но особое внимание он обратил на виллу, которая стояла на  отшибе,
-- то  была  самая большая вилла, с вертящимися фонтанчиками, и он возжелал:
"Хочу, чтобы ты жила на этой вилле и ждала здесь меня!" И конечно же,  вилла
тотчас  была  экспроприирована и отдана Мануэле Санчес; так переделывал он в
мечтах окружающий мир, грезил наяву, сидя на заднем сиденье автомобиля, пока
тот катился по берегу моря, но вот пропало дыхание морского бриза,  кончился
собственно  город,  и  в  машину  ворвался дьявольский шум Квартала Собачьих
Драк, в котором он очутился, и, не поверив своим  глазам,  увидел,  что  это
такое,  в  страхе  восклицая  про  себя:  "Мать моя, Бендисьон Альварадо, ты
только посмотри, куда я попал! Спаси меня!" Однако никто в этом  бедламе  не
узнавал  его  тоскливых  глаз,  его  тонких  губ,  его  пухлой  руки, устало
положенной на грудь, никто не обращал внимания на  гугнивый  голос  древнего
старикана  в  белом  льняном костюме и простой кепке, никому не было дела до
этого  ветхого  прадедушки,  который,  высунув  голову   из   окна   машины,
расспрашивал:  "Где здесь живет Мануэла Санчес моего позора, королева нищих,
сеньора с розой в руке?" Он расспрашивал, где она живет, а  сам  в  смятении
думал: "Как ты можешь здесь жить где ты можешь здесь жить здесь где сплелись
в  один  чудовищный  клубок  свирепо  рычащие псы с окровавленными клыками и
налитыми кровью  сатанинскими  глазами  здесь  в  этой  пучине  кошмара  где
загрызенные  до  полусмерти  кобели  поджав  хвосты  воют  и зализывают раны
посреди зловонных луж как уловить твое сладостное  дыхание  орхидеи  в  этом
реве  пьяниц  которых  пинками вышвыривают из кабаков как мать твою перемать
как пытка моей жизни как найти  тебя  в  нескончаемом  вихре  марангуанго  и
бурунданго  гордолобо  и  манта-де-бандера  в толчее харчевен с этой ужасной
колбасой такой дрянной что от соседства  с  нею  валяясь  среди  довесков  и
монетка  становится  черной  как  черт подери найти тебя в этом бредовом раю
Черного  Адама  и  Хуансито  Трукупея  как  отыскать   твой   дом   в   этом
столпотворении  трущобных  зданий  с  желтыми  покрытыми трещинами стенами с
темно-лиловыми как ряса епископа фризами с попугайски зелеными стеклами окон
и голубыми рамами как отыскать твой дом  где  роза  в  твоей  руке  раскрыта
подобно  розовой  раковине  который  час показывают твои часы в эти минуты в
этом аду где недостойный сброд не признает моих установлений что сейчас  три
пополудни  а  не  восемь  вчерашнего вечера хотя в таком аду можно и спутать
день с вечером как узнать тебя среди  этих  женщин  которые  посреди  пустых
комнат  покачиваются  в  гамаках  обмахиваясь  подолом  чтобы  хоть  немного
остудить пылающее межножье..." Думая так, он заглядывал в  открытые  окна  и
спрашивал:  "Где  живет  Мануэла  Санчес моего отчаяния, та, что в платье из
пены, покрытом блестками брильянтов, в диадеме из чистого золота, которую ей
прислали в ознаменование первой  годовщины  коронации?"  И  наконец  кто-то,
услышав   его  в  дьявольском  шуме,  сказал:  "А-а-а,  я  знаю,  о  ком  вы
спрашиваете! Это такая толстозадая, цыцастая, и  много  о  себе  воображает,
думает,  что  она  над всеми обезьянами обезьяна. Она живет вон там, сеньор,
вон в том доме!"  Это  был  ничем  не  примечательный,  разве  что  крикливо
выкрашенный  дом, с кучами собачьего дерьма у порога; видно было, что кто-то
недавно поскользнулся на этом дерьме,  входя  в  дом,  в  этот  бедный  дом,
который   никак   не   вязался   с   обликом   Мануэлы   Санчес,  сидящей  в
вице-королевском кресле во время аудиенции у президента; и все-таки это  был
ее  дом,  ее  жилище.  "Мать  моя Бендисьон Альварадо моей души дай мне силы
чтобы я мог войти!.." Но прежде чем войти, он десять  раз  обошел  вкруговую
весь квартал, а затем, отдышавшись, трижды постучал в дверь, и эти три удара
прозвучали  как три мольбы; он стоял и ждал в раскаленной тени подъезда и не
мог понять, откуда такое зловоние? то ли сам воздух провонял от жары, то  ли
это  он  испортил  его от мучительного волнения? Наконец мать Мануэлы Санчес
провела его в прохладный просторный зал, где стоял запах  несвежей  рыбы,  а
сама отправилась будить дочь, которая спала в эти часы сиесты; он же сидел и
разглядывал этот убогий зал, эту комнату своего несчастья, и видел на стенах
следы  дождевых  потеков,  видел продавленный диван, две кожаные табуретки с
продавленными сиденьями (на третьей такой табуретке он сидел), видел пианино
с оборванными струнами. И больше ничего не было в  этом  зальчике.  "Ничего,
черт  подери, и ради того, чтоб увидеть такое убожество, я столько страдал!"
Мать Мануэлы Санчес вернулась с корзиночкой для рукоделия, присела  на  один
из   табуретов   и   принялась  вязать  кружева,  пока  ее  дочь  одевалась,
причесывалась, искала свои  лучшие  туфли,  чтобы  выглядеть  пристойно  при
встрече с нежданным гостем, с этим внезапно заявившимся сюда старцем, а тот,
все еще пребывая в смятении, бормотал про себя: "Где ты Мануэла Санчес моего
несчастья  я  пришел  к  тебе но не вижу тебя в этом нищенском доме не слышу
благовонного запаха  твоего  дыхания  благоухания  орхидеи  а  слышу  только
скверный запах объедков где же твоя роза где же твоя любовь освободи меня из
тюрьмы  моих собачьих терзаний!" Так бормотал он про себя, вздыхая, и тут на
пороге внутренней комнаты появилась Мануэла Санчес: и  такая,  какой  он  ее
представлял в своих грезах, в своих снах, и в то же время совсем не такая --
образ  одного сна, отраженный в зеркале другого; она была в дешевом ситцевом
платье, в поношенных туфлях, волосы ее были наспех сколоты гребнем,  но  все
равно  она  была  самой прекрасной и гордой женщиной в мире, и роза пылала у
нее в руке; это было такое ослепительное видение, что он едва нашел  в  себе
силы,  чтобы  встать  и поклониться, когда она с царственно поднятой головой
поздоровалась с ним:  "Да  хранит  вас  Бог,  ваше  превосходительство!"  --
поздоровалась и присела на диван, куда не доносились смрадные запахи похоти,
исходившие  от  гостя,  и,  присев,  вертя в пальцах уголек розы, бесстрашно
глянула гостю прямо в лицо. "Я увидела губы  летучей  мыши,  губы  нетопыря,
немигающие глаза утопленника, которые, казалось, глядят на меня сквозь толщу
воды,  увидела  безволосую кожу, землистую, с желтоватым оттенком кожу лица,
совсем дряблую кожу, но она была холеной и гладкой на руках; правую руку  он
держал  на  колене,  и  хорошо  был виден перстень с президентской печаткой;
белый льняной костюм висел на нем, как  на  вешалке,  туфли  на  ногах  были
громадные-прегромадные,   покойников   обувают  в  такие  туфли,  сеньор!  Я
угадывала его потаенные мысли, ощущала мистическую силу его  власти,  власти
самого   древнего   старика   всей  земли,  самого  жестокого  из  жестоких,
ненавистного всей стране, не вызывающего и капли жалости или  сочувствия,  а
он обмахивался кепкой и молча разглядывал меня с другого берега жизни. "Боже
мой,  какой  мрачный  человек!"  --  подумала  я  в  страхе,  а сама холодно
спросила:  "Чем  могу  служить,  ваше  превосходительство?"  --  на  что  он
торжественно  ответил:  "Я  пришел  просто так, королева! Просто так!". Этот
визит не принес ему облегчения. Он стал ездить к  ней  каждый  день,  каждый
день  в  течение  многих  месяцев,  всякий раз в мертвые часы сиесты, в часы
зноя, в те самые часы, в которые он обычно посещал мать:  он  выбрал  именно
эти  часы  для  поездок  к  Мануэле  Санчес  с  тем,  чтобы  обмануть органы
нацбезопасности -- пусть думают, что он у матери, в ее особняке  на  отшибе.
Но  только  он  не  знал  того, что было известно всему миру: что карабинеры
генерала Родриго де Агилара прикрывали каждый его шаг, лежа на  крышах,  что
они  намеренно запутывали уличное движение, вызывая дьявольскую неразбериху,
а затем ударами прикладов освобождали улицы от прохожих; всякое движение  по
тем  улицам,  по которым он должен был проезжать, прекращалось -- они должны
быть пустынными с двух до пяти;  карабинеры  получили  приказ  стрелять  без
предупреждения по каждому, кто осмелится в эти часы появиться на балконе. Но
даже  самые нелюбопытные умудрялись проследить, как появляется президентский
лимузин, закамуфлированный под простецкую машину, успевали увидеть  сидящего
в  лимузине  пылкого  старикана  в  целомудренно  белом  штатском костюме из
льняной ткани,  увидеть  его  бледное  лицо,  повидавшее  столько  сиротских
рассветов, лицо человека, втайне проливающего скорбные слезы, лицо человека,
который  махнул  рукой  на то, что о нем подумают или скажут по поводу того,
что он держится за сердце. Весь его вид свидетельствовал, что он не  властен
над своей душой, что он уподоблен жертвенному животному, идущему на заклание
по  этим  пустынным  улицам  в  мертвые  часы  зноя, когда воздух становится
похожим на расплавленное стекло. И постепенно разговоры о его  непонятных  и
странных  недомоганиях  превратились  в пересуды о том, что он проводит часы
сиесты не в доме своей матери Бендисьон Альварадо, а в тихой заводи  Мануэлы
Санчес,  в  затененном зале ее квартиры, под бдительным оком матери Мануэлы,
которая неутомимо вязала свои кружева, ни на миг  не  оставляя  его  и  дочь
наедине  друг  с  дружкой,  но  в то же время стараясь быть незаметной, -- в
конце концов, ведь это ради ее дочери он тратился  на  дорогие  игрушки,  на
всякие  хитроумные  машины, стремился увлечь ее тайнами магнетизма, дарил ей
пресс-папье из горного хрусталя,  в  глыбе  которого  благодаря  игре  света
бушевали снежные бури -- пленницы хрустальной глыбы, дарил астрономические и
медицинские  приборы,  манометры, метрономы, гироскопы; он скупал их везде и
всюду,  швырял  деньги  наперекор  недовольству  своей   матушки   Бендисьон
Альварадо  и  наперекор собственной железной скупости; он почитал за счастье
забавляться с Мануэлей Санчес, прикладывая к ее ушку патриотическую  игрушку
-- морскую раковину, передающую не шум морского прибоя, а сочиненные в честь
режима  военные  марши;  он подносил горящую спичку к настенному градуснику,
чтобы Мануэла Санчес могла видеть, как подымается  и  опускается  угнетенная
ртуть  его сокровенных дум; он ни о чем не просил Мануэлу, он лишь глядел на
нее, ни единым жестом не выдавал своих намерений, а молча  пытался  подавить
ее  своими безумными подарками, подарками выказывая то, чего не мог выразить
словом, -- ведь все желания он привык облекать в  нечто  зримое,  осязаемое,
конкретное,  в овеществленные символы своего всемогущества. И вот однажды, в
день рождения Мануэлы Санчес,  он  предложил  ей  открыть  окно,  чтобы  она
порадовалась тому, что увидит там, за окном. "Я открыла, сеньор, и окаменела
от  ужаса.  Что они сделали с моим бедным Кварталом Собачьих Драк? Я увидела
наспех построенные и выбеленные известкой деревянные дома,  увидела  голубые
синтетические  лужайки с вертящимися фонтанчиками, увидела павлинов, увидела
белые, как ледяные вихри, тучи распыленного ДДТ, -- представляете,  сеньор?"
Это  была  жалкая  копия  района,  построенного некогда для офицеров морской
пехоты; все эти декорации сооружались по ночам,  скрытно,  а  чтоб  не  было
никакого  шума,  перебили  всех  собак,  всех до единой, а жителей выселили,
отправили гнить на другую свалку нечистот, а  на  месте  этой  возник  новый
квартал,  квартал  Мануэлы Санчес, который она должна была увидеть из своего
окна в день своего рождения. "Вот, взгляни, королева, и будь счастлива!"  То
была попытка ошеломить ее всесилием власти, соблазнить возможностями власти,
попытка   поколебать   ее   очень   тактичную,  но  твердую  неуступчивость:
"Пожалуйста, не прижимайтесь ко мне,  ваше  превосходительство!  Ведь  здесь
мама".  И  он  вынужден  был считаться с мамой, с этой хранительницей ключей
дочерней чести, и, томясь желанием, погрязая в нем, глодал  про  себя  кость
злобы,  а  Мануэла  Санчес любезно подносила ему холодную воду, разбавленную
соком плодов дерева гванабано, и он  по-стариковски,  медленными  глоточками
пил  эту воду, терпеливо сносил ледяную боль в висках, пронзительное колотье
мигрени, стараясь не выдать  недомоганий  своего  возраста,  боясь,  как  бы
Мануэла  не  полюбила  его  из жалости взамен любви, какой он ждал от нее, а
она, находясь рядом, ввергала его в пучину такого  одиночества,  которое  он
был  не  в состоянии вынести, и умирал от желания коснуться ее хотя бы своим
дыханием до того, как  заводной  ангел,  большой,  в  натуральную  величину,
облетал  все  комнаты,  звоня  в  колокольчик,  возвещая, что время свидания
кончилось. "Мой смертный час возвещал этот ангел!" Он  растягивал  последние
минуты  своего  пребывания  здесь,  дорожа  последними глотками воздуха этой
залы, тянул мгновения, складывая в коробки игрушки, чтобы коррозия,  подобно
саркоме,  не  превратила их в прах в этом влажном, пропитанном солью морском
климате. "Одну минуточку,  королева!  Я  только  спрячу  все  это".  Но  вот
истекала  и  эта  минуточка, он должен был уходить -- до завтра! Но до этого
завтра была целая жизнь, целая вечность, а пока ему не  хватало  мига,  доли
мига,  чтобы  еще  раз  оглянуться  на недосягаемую девушку, которая, увидев
ангела с колокольчиком, застывала с увядшей розой на подоле в ожидании ухода
своего поклонника.  Наконец  он  уходил,  исчезал,  становился  тенью  среди
предвечерних  теней,  удалялся,  мучимый  страхом  позора, страхом выглядеть
смешным в глазах публики, он не знал, что все давно уже  смеялись  над  ним,
что  о  его  страсти  толковали  на всех перекрестках и даже сложили об этом
песенку, которой не слышал только он один. Зато вся страна ее знала --  даже
попугаи  распевали  ее  во все горло в каждом патио: "Весь в слезах, в тоске
зеленой, генерал идет влюбленный, -- руку он прижал  к  груди.  На  него  ты
погляди:  все  сожрала  злая  страсть -- и достоинство и власть. Стало видно
всей стране: правит нами он во сне!"  Этой  песенке  научились  от  домашних
дикие  попугаи,  ее подхватили сороки и пересмешники, и благодаря им песенка
выпорхнула за пределы столицы, ее стали распевать по всей стране -- только и
слышно было, как толпы людей, разбегаясь при виде чинов службы  национальной
безопасности,  дружно  выкрикивали  слова  этой песенки, а затем к ней стали
присочинять новые куплеты, вроде такого: "Наш любимый  генерал  всю  отчизну
обмарал;  удружил  так  удружил -- головою наложил, а новейшие законы задним
местом изложил!" Новые куплеты множились и множились,  их  присочиняли  даже
попугаи,  запутывая  нацбезопасность,  которая  пыталась на корню уничтожить
песенку: военные патрули в полном боевом  снаряжении  врывались  в  патио  и
расстреливали  подрывающих  устои  попугаев  в упор, срывали их с жердочек и
живьем бросали на съедение собакам; даже осадное положение было объявлено  в
тщетной  попытке  искоренить  крамольные  куплеты,  в тщетной попытке лишить
людей возможности видеть то, что они видели: как он прокрадывался в сумерках
к черному ходу своего  дворца,  как  прошмыгивал  в  него,  подобно  ночному
бродяге,  как проходил через кухни и скрывался затем в дыму горящих коровьих
лепешек,  которыми  выкуривал  из  жилых  помещений  москитов.  "До  завтра,
королева!  До  завтра!" А назавтра в тот же час он снова заявлялся к Мануэле
Санчес, нагруженный огромным количеством неслыханных подарков,  и,  в  конце
концов,  подарков  этих  собралось  столько,  что  с  домом Мануэлы пришлось
соединить соседние дома, превратить их в одну громадную  пристройку  к  тому
залу  ее  квартиры,  где  Мануэла  принимала своего гостя, и все это, в свою
очередь, превратилось  в  огромный  сумрачный  склад,  в  котором  хранились
всевозможные  часы  всех  времен,  граммофоны всех марок и типов, начиная от
самых  примитивных,  цилиндровых,  и  кончая  новейшими,  с   никелированной
мембраной,   множество   ручных,   ножных  и  электрических  швейных  машин,
гальванометры,  музыкальные  шкатулки,  аппараты  для  оптических   фокусов,
коллекции  засушенных бабочек, гербарии азиатских растений, оборудование для
физиотерапевтических   лабораторий   и   кабинетов   физической    культуры,
астрономические н физические приборы, а также целый сонм кукол с внутренними
механизмами  для  имитирования  людей;  в большинство помещений этого склада
никто не входил, вещи валялись и пылились на  тех  местах,  где  их  некогда
положили, там даже не подметали, в этом складе, никому не было до него дела.
а  уж Мануэле Санчес и подавно -- все на свете было ей безразлично и постыло
с той самой черной субботы, когда ее короновали на карнавале.  "В  тот  день
меня  постигло  несчастье -- я стала королевой красоты. В тот вечер наступил
для меня конец света! Все мои бывшие поклонники поумирали  один  за  другим,
кто  от  разрыва  сердца,  кто  от  каких-то неслыханных болезней, бесследно
пропали все мои подруги". Не выходя из родного дома, она очутилась в  чужом,
незнакомом квартале, ибо все вокруг было перестроено и переделано, оказалась
в   ловушке   судьбы,  оказалась  пленницей  страсти  мерзкого  воздыхателя,
облеченного неслыханной властью, и у нее не хватало храбрости  сказать  ему:
"Нет",  --  и  недоставало  сил  сказать:  "Да",  а  он  все  преследовал  и
преследовал  ее  своей  уничиженной  любовью,  глядел  на  нее  в   каком-то
благоговейном   оцепенении,   обмахиваясь  белой  шляпой,  мокрый  от  пота,
настолько отрешенный от себя самого, что она порой  думала:  "Полно!  Он  ли
это?  Может,  это всего лишь жуткое привидение?" Но это не было привидением.
Она видела, как он ходит, как пьет фруктовую воду, как клюет носом,  засыпая
со стаканом в руках на плетеной качалке в те предвечерние часы, когда медное
стрекотание  цикад  сгущало  сумерки  в  зале, слышала, как он всхрапывал, и
вскакивала,  подхватывая  готовый  выпасть  из  его  руки  стакан  с  водой:
"Осторожно,  ваше  превосходительство!"  Он  тут  же  просыпался испуганно и
бормотал: "Я вовсе не спал, королева, вовсе не спал!  Лишь  прикрыл  глаза!"
Ему  было  невдомек,  что она своевременно убрала стакан, который он чуть не
выронил, всхрапнув, он не замечал ее тонких и вертких уловок, направленных к
тому, чтобы избегать его, находясь рядом и обихаживая. Так  это  и  тянулось
вплоть  до  того  невообразимого  дня,  когда  он явился к ней необыкновенно
возбужденный и заговорил, захлебываясь словами: "Нынешней ночью, королева, я
преподнесу  тебе  небывалый  подарок,  вселенский  подарок;  этой  ночью   в
одиннадцать  ноль  шесть  ты  увидишь  чудо  --  по небу пройдет звезда, она
пройдет для тебя, королева, только для тебя!"
     То приближалась комета; для нас прохождение  кометы  явилось  одним  из
величайших  разочарований,  одним  из самых печальных событий нашей истории,
днем обманутых надежд, ибо долгие годы  ходил  слух,  что  продолжительность
жизни  нашего  генерала  не подвластна течению обычного земного времени, что
она обусловлена периодом обращения кометы, что он будет  жить  до  тех  пор,
пока  не  явится  комета,  пока  он  не  увидит ее, что так ему на роду было
написано, но что второго прохождения кометы увидеть ему не дано, что  бы  ни
твердили  на сей счет подхалимы и прихлебатели. Так что мы ждали комету, как
миг возрождения, как прекраснейшее событие во вселенной,  которое  случается
один  раз  в столетие в ноябрьскую ночь;