кухарка, выносила неизменный вермишелевый суп,  навсегда  свя-
завшийся в нашей памяти с этим ненавистным летом.
   Раньше, когда с нами были родители, каждая трапеза была праздником. С
непосредственностью, от которой всем становилось весело, Фульвия  Флами-
неа, носясь и кудахча вокруг стола, подавала нам еду, и в  конце  концов
тоже присаживалась к столу и ела понемногу из тарелки каждого. Но с  тех
пор, как хозяйкой нашей судьбы стала госпожа Форбс, Фульвия Фламинеа по-
давала нам кушанья в таком мертвом молчании, что  было  слышно,  как  на
плите в кухне кипит суп. Мы ужинали, не отрывая спины от  спинки  стула,
пережевывая поочередно десять раз на одной стороне рта и десять на  дру-
гой, не сводя взгляда с железной и в то же время томной увядающей женщи-
ны, читающей нам наизусть лекцию о хороших манерах. Казалось,  будто  мы
на воскресной мессе, но там хоть пение послушаешь.
   В день, когда мы увидели приколоченную к косяку мурену, госпожа Форбс
стала нам объяснять за ужином, что такое  долг  перед  родиной.  Фульвия
Фламинеа, едва не паря в воздухе, который от голоса госпожи Форбс стано-
вился разреженным, после супа подала нам куски  изжаренного  на  вертеле
белоснежного, удивительно ароматного мяса. Мне, который с той поры пред-
почитает рыбу любой другой пище, земной или небесной, это блюдо  согрело
сердце, напомнив о нашем доме в Гуакамайяле. Но брат  отодвинул  тарелку
даже не попробовав.
   - Мне не нравится, - сказал он.
   Госпожа Форбс прервала свою лекцию.
   - Ты этого не знаешь, - сказала она, - раз не пробовал.
   Она посмотрела на кухарку предостерегающе, но было уже поздно.
   - Мурена самая нежная рыба на  свете,  figlio  mio2,-  сказала  брату
Фульвия Фламинеа. - Попробуешь и сам увидишь. Ни выражение лица, ни  го-
лос госпожи Форбс не изменились. Со свойственным ей холодным равнодушием
она стала нам рассказывать, что в древности мурену подавали  только  ца-
рям, а воины оспаривали друг у друга право на ее желчь, так  как  счита-
лось, что съевший желчь мурены становится сверхъестественно храбрым. По-
том госпожа Форбс повторила то, что мы уже слышали от нее много  раз  за
это короткое время, а именно: что с хорошим вкусом к еде  не  рождаются,
однако если не воспитать его в детстве, потом его  уже  никогда  не  ра-
зовьешь. Поэтому нет никаких разумных оснований мурену не есть. Я попро-
бовал ее еще до того, как услышал, что это, и отношение  к  ней  у  меня
навсегда осталось противоречивым: вкус у мурены был нежный, хотя  и  пе-
чальный, но образ пригвозденной к притолоке змеи угнетающе действовал на
мой аппетит. Огромным усилием воли брат заставил себя  взять  кусочек  в
рот, но на этом дело кончилось: его вырвало.
   - Иди в ванную, - тем же  равнодушным  голосом  сказала  ему  госпожа
Форбс, - умойся тщательно и возвращайся есть.
   Мне стало его невероятно жаль, потому что я знал, как страшно  ему  в
сумерки идти одному в другой конец дома и оставаться  в  ванной  столько
времени, сколько нужно, чтобы умыться. Но он  вернулс!  очень  скоро,  в
чистой рубашке, бледный; было видно, что он старается подавить дрожь,  и
он очень хорошо выдержал строгую проверку своей опрятности. Потом госпо-
жа Форбс отрезала кусок мурены и приказала продолжать. С большим трудом,
но я проглотил еще кусочек. Зато мой брат даже не взял в руки вилку.
   - Я эту рыбу есть не буду, - сказал он.
   Решимость его не есть рыбу была так очевидна, что  госпожа  Форбс  не
стала с ним спорить.
   - Хорошо, - сказала она, - но ты не получишь сладкого.
   То, что мой брат отделался таким легким наказанием, придало мне  сме-
лости. Я положил на тарелку крест-накрест нож и вилку,  как,  учила  нас
госпожа Форбс, полагается делать, когда ты кончил есть, и сказал:
   - Я тоже не буду есть сладкое.
   - И телевизор смотреть не будете, - сказала она.
   - И телевизор смотреть не будем, - сказал я.
   Госпожа Форбс положила на стол салфетку, и мы все трое встали,  чтобы
помолиться. Потом, предупредив, что за время, пока она закончит ужин, мы
должны уснуть, она отослала нас в спальню. Все наши поощрительные  баллы
аннулировались, и только набрав по двадцать, мы  снова  могли  бы  лако-
миться ее пирожными с кремом, ее ванильными тортами, ее воздушными биск-
витными пирогами со сливами, подобных которым нам уже не увидеть  никог-
да.
   Рано или поздно разрыв должен был произойти. Целый год мы с  нетерпе-
нием ждали привольного лета на острове Пантеллерия, что к югу  от  Сици-
лии, и оно оказалось таким на самом деле в первый месяц, когда наши  ро-
дители были с нами. До сих пор я вспоминаю как сон покрытую  вулканичес-
кими камнями, опаляемую солнцем равнину, вечное море, выбеленный негаше-
ной известью дом, из окон которого в безветренные ночи были видны мерца-
ющие огни африканских маяков. Исследуя вместе  с  отцом  сонные  глубины
вокруг острова, мы обнаружили на дне шесть желтых торпед, лежащих там со
времени последней войны, извлекли на поверхность древнегреческую  амфору
почти в метр высотой с окаменевшими на ней цветочными гирляндами, на дне
которой тлел жар незапамятно древнего, ставшего ядовитым вина,  купались
в ямах на берегу, вода в которых, испаряясь, становилась  такой  густой,
что по ней почти можно было ходить. Но самым ошеломляющим открытием ока-
залось для нас существование Фульвии Фламинеа. Наружностью она была  по-
хожа на счастливого епископа, и ее всегда окружали, загораживая ей доро-
гу, полусонные кошки, но она говорила, что терпит их не потому, что  лю-
бит, а только потому, что они не дают крысам ее съесть. Вечерами,  когда
наши родители смотрели по телевизору  программы  для  взрослых,  Фульвия
Фламинеа водила нас к себе домой (дом ее стоял меньше чем в  ста  метрах
от нашего) и учила нас прислушиваться к доносящимся  издалека  звукам  и
отличать песни от жалобных завываний тунисских ветров. Муж  ее  был  для
нее слишком молод, летом он работал в туристских отелях на другом  конце
острова и домой возвращался только спать. Оресте жил  вместе  со  своими
родителями чуть подальше, вечерами он приносил в дом нашей кухарки связ-
ки только что пойманной рыбы и корзины лангуст и вешал их в кухне, а муж
Фульвии Фламинеа продавал их на следующий день в туристских отелях. Пос-
ле этого Оресте снова надевал на лоб фонарь водолаза и брал нас с  собой
охотиться на горных крыс, они были крупные как зайцы и питались кухонны-
ми отбросами. Иногда мы с братом возвращались, когда родители уже легли,
и мы подолгу не могли уснуть из-за шума, который поднимали крысы,  отни-
мая друг у друга объедки, во двориках всех соседних домов.  Но  даже  от
этого очарование нашего счастливого лета не уменьшалось ничуть.
   Мысль нанять бонну-немку могла прийти в голову только моему отцу, бо-
лее тщеславному, чем талантливому писателю с  берегов  Карибского  моря.
Сгоревшее и превратившееся в пепел великолепие  Европы  по-прежнему  его
ослепляло, и как в книгах, так и в реальной жизни он всегда был чересчур
озабочен тем, чтобы ему простили его происхождение,  и  вообразил  поче-
му-то, что дети его должны быть воспитаны иначе, чем был воспитан он.  В
характере моей матери навсегда осталась склонность подчиняться, отличав-
шая ее еще тогда, когда она была странствующей  учительницей  в  верхней
Гуахире, и ей никогда даже в голову не приходило, что мысль,  родившаяся
у ее мужа, вовсе не обязательно послана провидением. Поэтому  ни  он  ни
она не почувствовали себя обязанными спросить свое сердце, какой  станет
наша с братом жизнь под началом этой  прибывшей  из  Дортмунда  надзира-
тельницы, которой позволено нахально внедрять в нас тронутые молью мане-
ры и обычаи европейского охорошегоп общества, в то время  как  сами  они
вместе с сорока модными писателями отправились в пятинедельный  культур-
ный круиз по островам Эгейского моря.
   Госпожа Форбс приплыла в последнюю субботу июня на пароходике,  регу-
лярно ходившем на Пантеллерию из Палемро, и как только мы увидели ее, мы
поняли, что праздник кончился. В невыносимый зной на ногах  у  нее  были
солдатские сапоги, одета она была в двубортный костюм, а ее  волосы  под
фетровой  шляпой  были  пострижены  коротко,  по-мужски.  От  нее  пахло
обезьяньей мочой. оВсе европейцы пахнут так, особенно летом, - это запах
цивилизациип. Но несмотря на свою военную выправку, госпожа  Форбс  была
на самом деле существом жалким, и будь мы старше или будь в ней хотя  бы
малая толика нежности, она, быть может, вызвала бы у нас с  братом  даже
сочувствие. Наша жизнь сразу резко изменилась. Место шести  часов  моря,
которые ежедневно с самого начала лета были отданы непрерывному упражне-
нию наших тел и нашей фантазии, занял один единственный, всегда одинако-
вый, повторяющийся снова и снова час. При родителях мы могли хоть  целый
день плавать вместе с Оресте, изумляясь ловкости и отваге, с какими  он,
вооруженный лишь ножами, вступал в борьбу  с  осьминогами  в  утратившей
прозрачность из-за их чернил и их крови воде. Он и  потом  в  своей  не-
большой лодке с навесным мотором приплывал день за  днем  в  одиннадцать
утра, но госпожа Форбс не позволяла ему оставаться с нами ни  на  минуту
дольше необходимого для урока подводного плавания времени. Она запретила
нам ходить в дом к Фульвии Фламинеа, чтобы не допустить  фамильярничанья
с прислугой, и время, в которое мы раньше охотилось бы на крыс, мы  пос-
вящали теперь аналитическому чтению Шекспира. Нам, привыкшим воровать  в
чужих патио плоды манго и забрасывать камнями собак на раскаленных  ули-
цах Гуакамайяла, невозможно было представить себе пытку более  жестокую,
чем эта жизнь юных принцев.
   Однако очень скоро мы поняли, что к себе госпожа Форбс вовсе  не  так
требовательна, как к нам, и тогда ее авторитет дал трещину. С самых пер-
вых дней пребывания у нас она, пока Оресте учил нас плавать  под  водой,
оставалась, одетая по-военному, на пляже и читала баллады Шиллера, а по-
том до самого обеда давала нам час за часом уроки хорошего тона,  преры-
вая их только перед самым обедом.
   Однажды она попросила Оресте отвезти ее на своей моторной лодке к ма-
газинам отелей для туристов и вернулась с закрытым  купальным  костюмом,
черным и переливающимся как шкура тюленя, но так ни разу и  не  вошла  в
воду. Пока мы плавали, она загорала на пляже, никогда не смывая  с  себя
пот, а только вытирая его полотенцем, и уже через три дня сделалась  по-
хожей на обваренную лангусту, и запах ее  цивилизации  стало  невозможно
переносить.
   По ночам госпожа Форбс давала себе волю. С самых первых дней ее прав-
ления мы слышали, как кто-то ходит по дому, натыкаясь в темноте  на  ме-
бель и в голове у моего брата засела пугавшая его мысль, что это  бродят
утопленники, о которых нам столько рассказывала Фульвия Фламинеа.  Очень
скоро мы обнаружили, что это сама госпожа Форбс проводит ночи, живя  ре-
альной жизнью одинокой женщины, жизнью, какую днем она осудила бы  сама.
Как-то рано утром мы застали ее  врасплох  на  кухне  в  ночной  рубашке
школьницы, она готовила свои великолепные печенья и пирожные, вся выпач-
канная в муке, и пила из стакана портвейн, явно пребывая в таком  душев-
ном смятении, какое другую госпожу Форбс наверняка  бы  шокировало.  Уже
тогда мы знали, что, уложив нас, она не идет к себе в спальню,  а  тихо,
чтобы мы не слышали, уходит из дому к морю и плавает, а если не идет, то
сидит допоздна в  гостиной  и,  выключив  звук,  смотрит  по  телевизору
фильмы, которые детям смотреть не разрешается, а сама в это время съеда-
ет целые торты и даже пьет особенное вино из бутылки, которую  мой  отец
бережет только для торжественных случаев. Вразрез со своими собственными
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и  ела  с  какой-то
ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как  она,  одна  в  своей
комнате, говорит вслух, слышали, как она читает наизусть на своем  мело-
дичном немецком куски из оОрлеанской девып, слышали, как она поет,  слы-
шали, как рыдает в постели до рассвета; а потом, когда  она  выходила  к
завтраку, глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым  разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как тогда, ни  мой
брат, ни я никогда больше себя не чувствовали, однако я считал, что нуж-
но терпеть до конца, ибо знал, что в любом случае нам ее не одолеть. За-
то брат со всей отличавшей его  страстностью  вступил  с  ней  в  едино-
борство, и счастливое лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муре-
ной стал каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью,  слушая  вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат вдруг вып-
леснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
   - Я ее убью, - сказал он мне.
   Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после ужина  все
время думал об этом сам. Тем не менее я его попробовал отговорить.
   - Тебе отрубят голову, - сказал я.
   - В Сицилии гильотины нет, - возразил он. - И к тому же никто не  уз-
нает, кто это сделал.
   Я подумал о поднятой нами с морского дна амфоре, где до сих пор плес-
калось немного смертельно опасного вина. Отец берег эти остатки, так как
хотел, чтобы их подвергли тщательному анализу и установили  природу  со-
держащегося в вине яда, ибо просто от времени тот появиться не мог. При-
менить этот яд против госпожи Форбс было для  нас  абсолютно  безопасно,
ведь никому бы потом и голову не пришло, что это могло быть что-то кроме
самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда  мы  с  братом
услышали, как, обессилевшая от  своего  шумного  бодрствования,  госпожа
Форбс повалилась на кровать, мы плеснули из амфоры в бутылку с особенным
вином, которую берег мой отец и из которой пила  тайком  госпожа  Форбс.
Судя по тому, что нам говорили раньше, этой дозы было достаточно,  чтобы
убить лошадь.
   Завтракали мы всегда в кухне, ровно в девять утра, подавала нам завт-
рак и к нему сладкие хлебцы,  которые  рано  утром  оставляла  на  плите
Фульвия Фламинеа, сама госпожа Форбс. Через два дня после того,  как  мы
налили вина из амфоры в бутылку, во время завтрака, брат показал мне  на
бутылку полным разочарования взглядом; она стояла в кухонном шкафу, и ни
одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в  пятницу,  и  ни  в
субботу, ни в воскресенье к бутылке не притрагивались. Однако  ночью  со
вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела по телевизору  непристой-
ные фильмы, выпила половину.
   Но к завтраку в среду она вышла в девять часов, как всегда. Лицо  ее,
как обычно, говорило о бессонной ночи,  а  глаза  за  толстыми  стеклами
смотрели, как всегда, тревожно и стали еще тревожнее, когда она  увидела
в корзинке вместе с хлебцами письмо с немецкими марками на конверте. Она
стала читать его и одновременно пить кофе, чего, как  она  говорила  нам
столько раз, делать ни в коем случае нельзя, и пока она читала, лицо  ее
освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с конверта
марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам для мужа Фульвии  Фла-
минеа, который собирал коллекцию марок. Хотя опыта в подводном  плавании
у нее было мало, в этот день она вместе с нами  отправилась  исследовать
морское дно, и мы бродили по мелководью до тех пор, пока в  баллонах  не
подошел к концу кислород, и домой вернулись без обычной  лекции  о  том,
как надо себя вести. Госпожа Форбс  была  в  приподнятом  настроении  не
только утром, но и весь день и даже вечер. Что же касается моего  брата,
то разочарование тем, что она все еще жива, оказалось для него неперено-
симым. Едва только нам было приказано начинать есть, как он с вызывающим
видом отодвинул от себя тарелку с вермишелевым супом.
   - Хватит с меня этой воды с червяками, - сказал он.
   Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа  Форбс  побледнела,  рот  ее
окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал рассеиваться дым
от взрыва, а стекла ее очков не пропитались слезами. Она сняла  их,  вы-
терла салфеткой и перед тем, как встать, с горечью бесславной  капитуля-
ции положила эту салфетку на стол.
   - Делайте что хотите, - сказала она. - Я для вас не существую.
   И с семи вечера она закрылась в своей комнате. Но незадолго до  полу-
ночи, когда она решила, что мы уже спим, мы увидели, как она идет в  ру-
башке школьницы к себе в спальню и несет половину шоколадного  пирожного
и бутылку, в которой больше чем  на  четыре  пальца  отравленного  вина.
Сердце у меня дрогнуло.
   - Бедная госпожа Форбс! - сказал я.
   На брата мои слова не произвели никакого впечатления.
   - Бедные будем мы, если она не умрет сегодня ночью, - сказал он.
   Ночью она опять долго говорила вслух, громко, как одержимая безумием,
декламировала Шиллера и закончила  декламацию  криком,  заполнившим  все
комнаты дома. За этим последовали раздирающие сердце вздохи, и  наконец,
издав тихий свист, печальный и долгий, как свист уносимого течением  ко-
рабля, госпожа Форбс умолкла. Когда,  все  еще  испытывая  усталость  от
бодрствования в первую половину ночи, мы проснулись, солнце пронзало за-
навески своими лучами как кинжалами, но при  этом  казалось,  будто  дом
погружен в стоячую воду. Тут мы спохватились, что уже  около  десяти,  а
обычные утренние дела госпожи Форбс нас почему-то не разбудили. Не слыш-
но было ни воды, спускаемой из бачка в уборной,  ни  воды,  льющейся  из
крана, ни шороха отодвигаемых занавесок,  ни  стука  подковок,  ни  трех
страшных ударов в дверь ладонью ее руки,  будто  принадлежащей  капитану
невольничьего судна. Брат приложил ухо к стене, задержал дыхание,  чтобы
можно было уловить малейшие признаки жизни в соседней комнате, и наконец
из груди его вырвался вздох облегчения.
   - Готова, - сказал он. - Кроме моря ничего не слышно.
   Уже около одиннадцати мы приготовили себе завтрак, а потом,  взяв  по
два баллона с кислородом на каждого и еще два про запас,  спустились  на
пляж, не дожидаясь, пока придет убирать дом  окруженная  своими  кошками
Фульвия Фламинеа. Оресте был уже на пристани  и  потрошил  шестифунтовую
дораду, которую только что поймал. Мы сказали  ему,  что  ждали  госпожу
Форбс до одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили
спуститься к морю одни. Мы рассказали ему также, что вчера  вечером  она
разрыдалась за столом и, быть может, плохо спала потом и  решила  встать
позже. Как мы и ожидали, Оресте наше объяснение не слишком заинтересова-
ло, и мы отправились вместе с ним на час с лишним  бродить  по  морскому
дну. Потом он напомнил, что нам нужно пойти домой пообедать, а сам  отп-
равился на своей моторной лодке к туристским отелям, чтобы  продать  там
дораду. Мы махали ему с каменной лестницы, делая вид,  будто  собираемся
подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув за  уте-
сы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом и  стали  пла-
вать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
   День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты грома,  но
море было гладкое и прозрачное и довольствовалось от него самого исходя-
щим светом. Мы проплыли по поверхности до линии маяка  Пантеллерии,  по-
том, повернув, проплыли несколько сот метров вправо и  погрузились  там,
где, по нашим расчетам, видели в начале лета оставшиеся с войны торпеды.
Там они и лежали, все шесть, выкрашенные в  ярко-желтый  цвет,  серийные
номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне из  вулкани-
ческой породы они были так правильно, что было  трудно  увидеть  в  этом
случайность. Потом мы долго кружили вокруг маяка, разыскивая  затонувший
город, о котором столько и с таким страхом рассказывала  Фульвия  Флами-
неа, но так его и не нашли. Через два часа, убедившись окончательно, что
никаких нераскрытых тайн больше не осталось, мы  поднялись  с  последним
глотком кислорода на поверхность.
   Пока мы плавали, разразилась летняя гроза, море разбушевалось, и нес-
метное множество хищ