-  ответила  девочка. Она  взяла веер из перьев  и
начала обмахивать неумолимую  матрону, которая,  погружаясь в сон, диктовала
ей расписание ночных обязанностей.
     - Перед сном погладь белье, чтобы уснуть с чистой совестью.
     - Хорошо, бабушка.
     - Внимательно просмотри все платяные шкафы, потому что  в ветреные ночи
у моли разыгрывается аппетит.
     - Хорошо, бабушка.
     - В оставшееся время вынеси цветы во двор, пусть дышат.
     - Хорошо, бабушка.
     - И покорми страуса.
     Уже уснув, она продолжала отдавать приказания, -  от нее-то Эрендира  и
унаследовала необычную способность продолжать жить во сне, Эрендира бесшумно
вышла из  комнаты и вернулась  к  своим ночным делам, по-прежнему отвечая на
повеления спящей бабушки.
     - Полей могилы.
     - Хорошо, бабушка.
     - Перед сном проверь, все ли в порядке, потому что вещи очень страдают,
если их положат спать не на свое место.
     - Хорошо, бабушка.
     -  А  если  придут Амадисы, предупреди их, чтобы не входили,  - сказала
бабушка. - Порфирио Галан со своей шайкой готовится их убить.
     Эрендира не ответила ей, потому что знала: бабушка запутывалась в своем
бреду,  -  но  продолжала  неукоснительно  выполнять  все  приказы. Проверив
шпингалеты на  окнах  и  погасив  огни, она  взяла в столовой  канделябр  и,
освещая себе дорогу, пошла в свою спальню, а недолгие затишья между порывами
ветра заполняло мирное и мощное дыхание спящей бабушки.
     Комната Эрендиры,  обставленная пышно, хотя и не  с таким буйством, как
бабушкина, была  полна  тряпичных  кукол и  заводных  зверюшек  ее недавнего
детства.  Сломленная  непосильным обилием дневных забот, Эрендира  поставила
канделябр  на ночной  столик и, не  в  силах  раздеться,  упала на  кровать.
Несколько минут спустя злосчастный  ветер, подобно  своре собак, ворвался  в
спальню и швырнул канделябр на занавески.
     Под утро,  когда  стих наконец ветер  и застучали редкие  крупные капли
дождя,  погасли последние  тлеющие  угли  и прибили  к земле дымящуюся золу.
Жители деревни, в основном  индейцы, пытались достать то,  что уцелело после
бедствия: обугленный труп страуса, позолоченный остов пианино, торс какой-то
статуи.   Скорбно   и   непроницаемо  созерцала   бабушка   останки   своего
благополучия.  Сидящая на могиле Амадисов, Эрендира  уже больше не  плакала.
Убедившись, что лишь немногое не  обратилось  в прах,  бабушка  взглянула на
внучку с откровенным участием.
     - Бедная моя  девочка, - вздохнула она. -  Тебе жизни не  хватит, чтобы
возместить мне такой ущерб.
     Эрендира  начала  расплачиваться  в  тот же день, когда под  грохочущим
ливнем  бабушка  отвела ее к деревенскому лавочнику, тощему и преждевременно
состарившемуся  вдовцу,  знаменитому на  всю пустыню тем,  что  не  торгуясь
платил за девственность. Под  хладнокровным надзором бабушки вдовец осмотрел
Эрендиру с подлинно научным  беспристрастием:  он  учел крепкость  ее ляжек,
величину  груди,  объем бедер. Он не произнес  ни слова, пока  не  подсчитал
цену.
     - Молодо-зелено, - сказал он наконец, - груди у нее, как у сучки.
     Потом он заставил ее встать на весы, чтобы с цифрами в руках обосновать
свои выводы. Эрендира весила сорок два килограмма.
     - Больше ста песо она не стоит, - сказал вдовец. Бабушка возмутилась.
     -  Сто песо за такую свеженькую  девочку! - почти закричала она. - Нет,
ни во что не ставить целомудрие, это уж слишком.
     - Сто пятьдесят, - сказал вдовец.
     - Девочка  принесла  мне  убыток больше чем на миллион песо, - ответила
бабушка. - Такими темпами она со мной за двести лет не расплатится.
     - На ваше счастье, - сказал вдовец, - молодости у нее не отнимешь.
     Буря грозила развалить  дом,  а с потолка лило не  хуже, чем  на улице.
Бабушка почувствовала себя одинокой в рушащемся мире.
     - Пожалуйста, хотя бы триста, - сказала она.
     - Двести пятьдесят.
     В  конце концов сошлись на двухстах двадцати песо наличными и кое-какой
провизии.  Затем бабушка  отправила Эрендиру  с  вдовцом, который повел ее в
кладовку, держа за руку так, как будто провожал в школу.
     - Жду тебя здесь, - сказала бабушка.
     -  Хорошо,  бабушка,  - ответила Эрендира.  Кладовкой  служил  навес из
гнилых пальмовых листьев с четырьмя каменными подпорками,  обнесенный стеной
из  необожженных  кирпичей  высотой  в  метр,  через которую врывались в дом
беспокойные  вестники  непогоды. На  стене  разместились глиняные  горшки  с
кактусами  и  другими  сухолюбивыми  растениями.   Висящий  между   подпорок
выцветший гамак бился на ветру, как распущенный парус отданной на  волю волн
яхты. Сквозь завывания бури и шум хлещущих струй доносились  далекие  крики,
вой невидимых животных, голоса терпящих кораблекрушение.
     Едва оказавшись под навесом, вдовец с Эрендирой вцепились друг в друга,
чтобы  противостоять  потоку  воды, окатившему их  с головы до ног.  Ревущий
ураган заглушал их голоса и делал их движения неестественными. При первом же
поползновении  вдовца  Эрендира выкрикнула что-то неразборчивое и попыталась
убежать. Вдовец  молча завернул ей руку  и потащил к  гамаку. Сопротивляясь,
она  беззвучно  закричала и  расцарапала  ему  лицо, но  он  ответил  на это
величественной пощечиной, от которой Эрендира на мгновение повисла в воздухе
с  извивающимися, словно  щупальцы  медузы,  волосами, обхватил ее за  талию
прежде,  чем  она  вновь успела  коснуться земли,  грубо бросил  в  гамак  и
намертво  придавил  коленями.  Поддавшись  охватившему  ее  ужасу,  Эрендира
лишилась  чувств, завороженная  лунным узором  рыбы,  плававшей  в смятенном
воздухе,  а  вдовец  тем  временем хищными,  размашистыми движениями, словно
выпалывая  сорняки,  рвал  на   ней  платье,  и  длинные   пестрые  лоскутья
извивались, как серпантин, на уносившем их ветру.
     Когда  в  деревне не  осталось  ни одного  мужчины, способного оплатить
любовь Эрендиры, бабушка повезла ее на грузовике путями контрабандистов. Они
ехали  в открытом кузове  среди мешков с рисом, банок с маслом  и уцелевшего
при  пожаре  имущества:  изголовья  вицекоролевской  кровати,  воинственного
ангела,  закопченного  трона  и  прочего  хлама.  В  саквояже  двумя   жирно
намалеванными крестами везли кости Амадисов.
     Бабушка скрывалась от неотвязного солнца под рваным зонтиком, задыхаясь
от пыли и пота, но даже и  таком бедственном положении сохраняя властность и
достоинство. За штабелями банок и  мешков с рисом Эрендира оплачивала проезд
и  багаж, занимаясь любовью с грузчиками по двадцать песо  за сеанс. Вначале
она  применила ту же  систему обороны,  что и  против насилия вдовца.  Но  у
грузчика был другой метод: неторопливо и мудро он смирял ее лаской. В общем,
когда после смертельно утомительного дня они подъехали к деревне, Эрендира и
грузчик  мирно  отдыхали  от  любви,  забаррикадировавшись  поклажей.  Шофер
грузовика крикнул бабушке:
     - Вот отсюда и начинается мир.
     Бабушка  недоверчиво  оглядела  убогие  и пустынные улицы деревни, чуть
больше той, что они покинули, но такой же печальной.
     - Не заметно, - сказала она.
     - Это земля монастырская, - сказал водитель.
     - Меня интересует не милосердие, а контрабанда, - ответила бабушка.
     Лежа за  горой груза и  прислушиваясь  к  разговору, Эрендира  ковыряла
пальцем мешок с  рисом. Потянув  за  нитку, она неожиданно вытащила  длинное
ожерелье из  самых настоящих  жемчужин.  Она испуганно глядела  на ожерелье,
зажав его между пальцев,  как мертвую гадюку, в то время как водитель болтал
с бабушкой.
     - Спуститесь с облаков, сеньора. Контрабандистов не существует.
     - Вот еще, - сказала бабушка. - Кому вы это рассказываете.
     - Поищите, может, найдете, -  добродушно  пошутил шофер. - Слышат звон,
да не знают, где он.
     Заметив,  что Эрендира вытащила ожерелье,  грузчик  быстро вырвал его у
нее из рук и снова засунул в мешок. Тут бабушка, решившая остаться, несмотря
на нищету деревни, позвала внучку, чтобы та помогла ей вылезти из грузовика.
На прощание  Эрендира торопливо, но  крепко и  от чистого сердца  поцеловала
грузчика.
     Бабушка, усевшись  на  трон  посреди  улицы,  наблюдала  за разгрузкой.
Последним был саквояж с останками Амадисов.
     - Тяжелый, как покойник, - пошутил водитель.
     - Два покойника,  - ответила бабушка. -  И обращайтесь с ними с должным
уважением.
     - Как с мраморными статуями, - снова пошутил водитель.
     Он бросил саквояж рядом с закопченной мебелью и протянул бабушке руку.
     - Пятьдесят песо, - сказал он. Бабушка кивнула на грузчика:
     - Вашему  рабу  сполна за все уплачено. Водитель с удивлением посмотрел
на своего помощника,  и  тот  кивнул. Водитель вернулся в кабину,  где ехала
женщина в трауре с грудным ребенком, плакавшим от жары. Грузчик, уверенный в
успехе, обратился к бабушке:
     -  Если вы  не  имеете ничего против,  Эрендира поедет  со мной.  Я  ей
дурного не сделаю. Испугавшись, девочка вмешалась:
     - Я ничего не говорила!
     - Я это  придумал,  я  и говорю,  - сказал грузчик. Бабушка смерила его
оценивающим взглядом, словно пытаясь рассмотреть, большие ли у него гланды.
     - Я не возражаю, - сказала она, - если ты  мне  уплатишь за  то, что  я
потеряла из-за ее небрежности. Всего восемьсот  семьдесят две тысячи  триста
пятнадцать  песо минус  четыреста  двадцать,  которые ты у  заплатил,  итого
восемьсот семьдесят одна тысяча восемьсот девяносто пять. Грузовик тронулся.
     - Я и  вправду  дал  бы вам  эту кучу денег, если бы они у меня были, -
серьезно сказал грузчик. - Девочка их стоит.
     Бабушке пришлась по душе решимость юноши.
     - Ладно, когда будут, возвращайся, сынок, - сказала она приветливо. - А
теперь поезжай, а  то, если начнем считать, выйдет, что  ты  мне  должен еще
десятку.
     Грузчик на ходу запрыгнул в кузов.  Он помахал  рукой Эрендире,  но она
была все еще так перепугана, что не ответила.
     На  том же пустыре, где  их оставил грузовик, бабушка и Эрендира наспех
соорудили лачугу  из оцинкованных  листов и остатков персидских ковров.  Они
расстелили на полу две циновки и спали так же крепко,  как дома, пока солнце
не пробилось сквозь щели и не стало припекать им щеки.
     В  то  утро, против  обыкновения,  бабушка прислуживала  Эрендире.  Она
раскрасила ей  лицо в соответствии с идеалом загробной красоты, модной в дни
ее  юности;  последним   штрихом  были  искусственные  ресницы   и  бант  из
накрахмаленной кисеи, похожий на бабочку.
     - Выглядишь ты ужасно, - признала бабушка,  - но это к лучшему: мужчины
- настоящие животные во всем, что касается женщин.
     В  пылающем безмолвии  пустыни  до них  донесся  стук  копыт  пока  еще
невидимых  мулов.  По  приказу  бабушки  Эрендира  улеглась  на   циновку  -
точь-в-точь молодая актриса  в ожидании момента, когда  поднимется  занавес.
Опираясь  на епископский посох, бабушка покинула лачугу  и уселась на  трон,
поджидая приближающихся мулов.
     Вскоре  она увидела  почтальона. Ему было не больше  двадцати  лет,  но
профессия  делала  его  старше;  носил  он  комбинезон  цвета  хаки,  гетры,
пробковый шлем и  заткнутый за патронташ револьвер. Он ехал на муле, что был
покрупнее,  и вел за  уздечку второго,  на которого были  навалены  холщовые
мешки с корреспонденцией.
     Проезжая  мимо бабушки, он поприветствовал ее и  неспешно и безразлично
последовал  дальше.  Но  бабушка  знаками  предложила ему  заглянуть  внутрь
лачуги. Мужчина заглянул и увидел лежащую  на циновке,  размалеванную словно
покойница, Эрендиру в платье с фиолетовой каймой.
     - Нравится? - спросила бабушка. Почтальон, однако, все еще не  понимал,
что ему предлагают.
     - Натощак недурно, - улыбнулся он.
     - Пятьдесят песо, - сказала бабушка.
     - Да  что  она, золотая, что  ли! - воскликнул  почтальон. - Это же мое
месячное пропитание.
     - Не мелочись,  - сказала  бабушка. -  За авиапочту платят больше,  чем
священнику.
     - А  я простой почтальон, -  ответил парень. -  Авиапочту  развозят  на
грузовике.
     - Так или иначе, любовь  значит в  жизни не меньше,  чем еда, - сказала
бабушка.
     - Любовью сыт не будешь.
     Тут бабушка поняла, что  у человека, живущего чужими  надеждами, всегда
найдется время поторговаться.
     - Сколько у тебя? - спросила она.
     Почтальон  спешился, вытащил из кармана несколько  жеваных банкнотов  и
показал их бабушке. Та быстро и алчно, как мяч в игре, схватила деньги.
     - Делаю  тебе скидку, - сказала она, -  по при условии, что  ты повсюду
пустишь о нас слух.
     - По всему свету, - ответил почтальон. - Это я могу.
     Эрендира,  которой  было  не моргнуть,  сняла  искусственные  ресницы и
подвинулась к краю циновки,  освобождая  место случайному жениху. Как только
он вошел в лачугу, бабушка энергичным движением задернула за ним  занавеску.
Сделка  оказалась  выгодной.  Привлеченные  рассказами  почтальона,  мужчины
приезжали  издалека  -  испробовать  новинку. Вслед  за  мужчинами появились
лотерейные столы и лотки с едой, а под конец приехал на велосипеде фотограф,
установивший напротив палатки  аппарат  на треноге  под траурной  накидкой и
повесил перед ним занавесь, изображавшую озеро с немощными лебедями.
     Сидя   на  троне   и   обмахиваясь  веером,  бабушка  выражала   полную
непричастность к  собственноручно  устроенной ярмарке. Ее интересовал только
порядок  в очереди и точность сумм, которые  вносились авансом. Поначалу она
была до того строгой, что отвергла хорошего клиента  только потому,  что ему
не  хватало пяти песо. Но с  течением времени, усвоив  жизненные уроки,  она
позволила добавлять к деньгам ладанки, семейные реликвии, обручальные кольца
- словом, все, что считала (попробовав сперва на зуб) высокопробным,  хоть и
не блестящим, золотом.
     Пробыв в этой деревне довольно долгое время, бабушка скопила достаточно
денег,  чтобы купить  осла  и  углубиться  в  пустыню  в поисках мест, более
выгодных для погашения долга.
     Она ехала на осле в носилках,  сооруженных на скорую руку, скрываясь от
оцепенелого  солнца  под  зонтиком  со  сломанной  ручкой,  который  держала
Эрендира. За ними  четверо  индейцев несли разобранное  на части  становище:
циновки,  подновленный  трон,  алебастрового ангела  и  саквояж с  останками
Амадисов. Фотограф ехал  на  своем велосипеде вслед за  караваном,  держась,
впрочем, в отдалении и делая вид, будто едет совсем на другой праздник.
     Полгода спустя бабушка смогла наконец оценить во всей полноте положение
дел.
     - Если так пойдет и дальше, - сказала она Эрендире, - ты  рассчитаешься
со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.
     Закрыв глаза и жуя зерна, хранившиеся в кармане пояса, где лежали также
и деньги, бабушка пересчитала все сначала и уточнила:
     - Не  считая,  само собой, жалованья и еды для индейцев и прочих мелких
расходов.
     Следовавшая за ослом Эрендира, изнуренная жарой и пылью, беспрекословно
выслушав бабушкины рассуждения, с трудом сдержала слезы.
     - У меня внутри как будто толченое стекло, - сказала она.
     - Попробуй уснуть.
     - Хорошо, бабушка.
     Она закрыла глаза, глотнула раскаленного воздуха и, спящая,  продолжала
идти за ослом.

***

     Маленький  грузовичок, нагруженный  клетками,  показался на  горизонте,
вздымая облака пыли и  распугивая молодых  коз, и птичий переполох пролился,
как    поток    прохладной     воды,    на    тяжелую    воскресную    дрему
Сан-Мигель-дель-Десьерто. За баранкой  сидел крепко сбитый фермер-голландец,
с  кожей,  потрескавшейся  от  непогоды,  грубой,  как  шкура  животного,  и
беличьими усами, которые он унаследовал от одного из своих прадедов. Его сын
Улисс, сидевший рядом с ним,  был огненнорыжим юношей  с глубоким, как море,
отрешенным  взглядом, точь-в-точь беглый ангел. Внимание голландца привлекла
палатка, перед  которой ожидали  своей очереди солдаты  местного  гарнизона.
Солдаты сидели на земле и пили из одной бутылки, передавая ее из рук в руки,
а головы  их были  прикрыты ветками миндаля, как будто они устроили засаду и
ждут боя. Фермер спросил по-голландски:
     - Что тут, черт подери, продают?
     - Женщину, - ответил  ему сын  со всей своей  непосредственностью. - Ее
зовут Эрендира.
     - А ты откуда знаешь?
     - В пустыне  все это знают, - отвечал  Улисс.  Голландец  отправился  в
городскую  больницу.  Улисс,  сдержавшись   в  машине,  ловко  открыл  замок
портфеля,  который отец  оставил на сиденье,  вытащил  пригоршню  банкнотов,
часть засунул в карман, а остальное положил  на место. В тот же  вечер, пока
отец спал,  он вылез через окно  гостиницы и встал в  очередь перед палаткой
Эрендиры.
     Веселье было в разгаре.  Пьяные новобранцы  танцевали поодиночке, чтобы
только не  пропадала даровая музыка, а фотограф, используя магниевую бумагу,
снимал даже в темноте. Пока он  следил за делами, бабушка, разложив банкноты
на  коленях,  пересчитывала их,  связывала  в одинаковые  пачки и  аккуратно
складывала  в  большую корзину.  К  тому  времени солдат набралось  от  силы
человек двенадцать, но к вечеру очередь  пополнилась  клиентами из штатских.
Улисс был последним в очереди.
     Подошел  черед солдата,  от которого  веяло чем-то мрачным. Бабушка  не
только запретила ему войти, но даже не дотронулась до его денег.
     -  Нет, сынок,  -  сказала  она.  -  Я тебя ни за какое золото не пущу.
Порчун ты.
     Солдат был не из местных и поэтому удивился:
     - Что это такое?
     - А  то, что у тебя дурной  глаз, - сказала бабушка. - И на  лбу у тебя
это написано.
     Она отстранила его, не касаясь, и пропустила следующего.
     - Заходи, змей-горыныч, - сказала она добродушно. - И не задерживайся -
родина тебя ждет.
     Солдат  вошел,  но  тут  же  вернулся:  Эрендира  хотела  поговорить  с
бабушкой.  Бабушка повесила на руку  корзину с деньгами и вошла  в  палатку,
внутри которой  было тесновато,  но чисто и прибрано. В глубине, на походной
кровати, жалкая и перемазанная  солдатским  потом, лежала Эрендира,  которую
била неудержимая дрожь.
     - Бабушка, - прорыдала она, - я  умираю.  Бабушка  потрогала ей  лоб и,
убедившись, что температуры нет, попыталась утешить.
     - И осталось-то всего десять солдатиков, - сказала она.
     Эрендира расплакалась, взвизгивая, как застигнутый врасплох зверек. Тут
бабушка поняла, что Эрендира переживала самое ужас, и,  ласково гладя ее  по
голове, помогла успокоиться.
     - Просто  ты  слабенькая, - сказала она.  -  Ну-ну, поплакала, и будет,
прими шалфейную ванну, кровь и успокоится.
     Как  только Эрендире стало полегче,  бабушка вышла из палатки и вернула
деньги ожидавшему у входа солдату. "На сегодня все, - сказала она. - Приходи
завтра и будешь первым". Затем она крикнула, обращаясь к очереди:
     - Все,  мальчики. Завтра  утром в  девять. Солдаты и штатские с криками
протеста окружили бабушку. Она противостояла  им, беззлобно, но с  серьезным
видом потрясая наводящим смятение посохом.
     - Олухи! Сосунки!  - кричала она. - Вы что думали, эта крошка железная?
Хотела бы я посмотреть на вас на ее месте. Распутники. Дерьмо безродное.
     Мужчины  отвечали ей и похлеще, но в конце концов мятеж был подавлен, и
бабушка  стояла  с посохом  на  страже  до  тех пор, пока  не унесли столы с
фритангой  и не разобрали лотерейные киоски. Она уже собиралась  вернуться в
палатку, как вдруг увидела Улисса, одиноко и отважно стоявшего в  темноте на
опустевшем  месте, где раньше тянулась  очередь.  Его  окружало божественное
сияние, а лицо выступало из полутьмы, сияя ослепительной красотой.
     - Послушай, - сказала ему бабушка, - где ты оставил свои крылья?
     - А у моего дедушки они  и вправду были, - ответил Улисс с присущей ему
непосредственностью. - Но этому никто не верит.
     Очарованная,  бабушка внимательно поглядела на  него. "А я  вот верю, -
сказа