чину,  изо  всех   сил
стремившегося окупить свои расходы, и на плечах  вынесли кровать Эрендиры на
улицу.
     - Это произвол, - кричала бабушка. - Шайка заговорщиц! Бунтовщицы!
     Затем она обратилась к мужчинам:
     - А вы, бабники! Да вас кастрировать мало  за то, что вы позволяете так
измываться над беззащитным созданием. Педерасты!
     Она кричала до тех пор, пока не сорвала  голос,  раздавая удары посохом
направо  и  налево,  но гневные  ее  выкрики терялись в  шутках и насмешках,
которыми ей отвечала толпа.
     Эрендире не удалось избегнуть надругательства, потому что после попытки
бегства бабушка приковала ее  к ножке кровати стальным собачьим поводком. Но
ничего страшного  с ней не  сделали.  Ее  пронесли  на алтаре любви по самым
людным  улицам, разыгрывая покаянное шествие закованной грешницы, и оставили
под палящим солнцем  посреди  центральной  площади.  Эрендира  скорчилась на
кровати, спрятав  лицо, но сдерживая  слезы, и так  и лежала она на страшной
жаре, кусая от  стыда  и бешенства стальной поводок своей злой судьбы,  пока
кто-то из милосердия не прикрыл ее рубашкой.
     Это был  единственный раз, когда я их видел, но  потом  узнал, что  они
оставались в том пограничном городе под защитой  властей до тех пор, пока не
разбухли бабушкины сундуки,  и  тогда, покинув  пустыню,  они направились  к
морю.  Никогда эти  царства  нищеты не видели  такой  пышности. Торжественно
тянулась  процессия  запряженных  волами  повозок,  на которых  громоздились
никуда не  годные  останки погибшей  вместе с  домом чертовщины,  а  рядом с
бюстами императоров и диковинными часами ехало купленное по случаю пианино и
граммофон  с тоскливыми  пластинками.  Индейцы наблюдали  за  имуществом,  а
оркестр возвещал триумфальное прибытие каравана.
     Бабушку  везли   на  носилках,  украшенных   бумажными  гирляндами,  и,
укрывшись  в  тени  балдахина,  она  жевала  зерна  маиса.  Ее  и  без  того
внушительные размеры увеличились,  потому что теперь она надевала под платье
парусиновый  жилет, в который, как в  патронташ, вкладывала  золотые слитки.
Эрендира, в ярких платьях  со шнуровкой, но все еще  прикованная  к постели,
была рядом.
     - Тебе не на что жаловаться, - сказала ей  бабушка,  когда они покидали
город.  -  Одета  ты,  как  королева,  кровать  у  тебя  роскошная,  да  еще
собственный  оркестр   и   четырнадцать   индейцев   в   придачу.  По-моему,
великолепно.
     - Да, бабушка.
     -  Когда  меня  не станет,  -  продолжала бабушка, -  мужчины  тебя  не
обеспокоят; ты  будешь жить в собственном доме в большом  городе. Ты  будешь
свободной и счастливой.
     Это был новый и неожиданный взгляд на будущее. Но в то же время бабушка
не  заговаривала  больше  о  долге,  суть  которого  становилась  все  более
расплывчатой,  день  расплаты   откладывался,  расчеты  усложнялись.  Однако
Эрендира ни  единым  вздохом не выдала своих  мыслей.  Молча  переносила она
постельную  пытку  среди  селитряных луж, и дремлющих свайных поселениях,  в
лунных  кратерах  тальковых  копей,  а  бабушка,  словно  читая  по  картам,
воспевала светлое будущее.  Однажды вечером, при выходе из нависшего со всех
сторон  ущелья, они  вдохнули  ветер, пахнущий  древними  лаврами,  услышали
пестрые  ямайские наречия  и  почувствовали  жажду жизни, сжавшую  сердце, -
словом, они пришли к морю.
     -  Вот  оно,  -  сказала  бабушка, после  стольких  лет, проведенных на
чужбине,  вдыхая наконец прозрачный, как  стекло,  воздух Карибского моря. -
Нравится?
     - Да, бабушка.
     Тут же разбили шатер. Всю ночь бабушка разговаривала  без умолку, путая
воспоминания с пророчествами. Она проспала дольше, чем обычно, и проснулась,
ублаженная  шумом  моря.  Однако   во  время   купания   она  снова   начала
предсказывать  будущее,  и  ее   лихорадочные  пророчества  напоминали  бред
сомнамбулы.
     -  Ты  станешь  великой  госпожой,  -  обратилась  она  к  Эрендире.  -
Родоначальницей,  которую  боготворят  те,  кому  она  покровительствует,  и
почитают высшие  власти. Капитаны будут  слать  тебе открытки со всех концов
света.
     Эрендира не слышала бабушку. Теплая вода с запахом душицы текла в ванну
по  трубе,  выведенной  наружу.  Эрендира,  с  непроницаемым  лицом,  затаив
дыхание, черпала воду полой тыквой и лила на бабушку, намыливая ее свободной
рукой.
     - Слава  твоего  дома, передаваемая из уст  в уста,  облетит  землю  от
антильских границ  до королевств  Голландских, - вещала бабушка.  - Твой дом
станет важнее президентского  дворца, потому  что  в нем  будут  обсуждаться
государственные дела и решаться судьбы нации.
     В этот момент вода перестала течь.
     Эрендира  вышла  из  палатки узнать,  что  случилось,  и  увидела,  что
ответственный за воду индеец рубит дрова в кухне.
     - Кончилась вода, - сказал индеец. - Надо остудить еще.
     Эрендира подошла  к  очагу,  над  которым  висел  котел  с  кипятком  и
плававшими  в нем ароматными листьями.  Обернув руки тряпкой, она приподняла
котел и убедилась, что может справиться с ним без помощи индейца.
     - Иди, - сказала Эрендира. -  Я сама налью  воду.  Она  подождала, пока
индеец уйдет, и, сняв с огня бурлящий котел, с большим трудом поднесла его к
трубе и уже собиралась вылить смертоносную жидкость в водопровод, как  вдруг
из шатра донесся бабушкин голос:
     - Эрендира!
     Бабушка как  будто увидела ее.  Напуганной криком  внучке  в  последний
момент стало стыдно.
     - Иду, иду, бабушка, - ответила она. - Вода еще не остыла.
     В ту ночь мысли  долго не давали ей уснуть, а бабушка, одетая в золотой
жилет, пела во  сне.  Эрендира  со своей постели  пристально глядела  на нее
сквозь  темноту немигающими  глазами  кошки. Потом  легла  на спину,  широко
раскрыв глаза, со скрещенными, как у утопленника, руками, и, собрав всю свою
скрытую силу, беззвучно позвала:
     - Улисс!

***

     В тот  же миг в  доме  на  апельсиновой плантации  Улисс  проснулся. Он
услышал  голос Эрендиры так  ясно, что сначала  обшарил взглядом  полутемную
комнату. Подумав мгновение, Улисс  скатал свою одежду,  взял башмаки и вышел
из спальни. Он проходил по террасе, как вдруг услышал голос отца:
     - Куда ты собрался?
     Улисс увидел его фигуру, освещенную луной.
     - В мир, - ответил он.
     -  На  этот раз я тебя не держу, - сказал голландец. - Но предупреждаю,
что, куда бы ты ни пошел, всюду тебя будет преследовать отцовское проклятие.
     - Пусть так, - сказал Улисс.
     Удивленный и отчасти  даже  гордый  решимостью сына, голландец проводил
его  через  залитый луной апельсиновый  сад взглядом,  в котором мало-помалу
начала  светиться улыбка. Жена стояла за его спиной и была, по  обыкновению,
прекрасна. Когда Улисс закрыл ворота, голландец произнес:
     - Он еще вернется, хлебнув в жизни горя, и раньше, чем ты думаешь.
     - Ты ничего не понимаешь, - вздохнула жена. - Он никогда не вернется.
     В этот  раз  Улиссу уже не надо было спрашивать  дорогу к Эрендире.  Он
пересек пустыню, прячась в попутных машинах, воруя на хлеб  и пристанище,  а
часто  воруя просто так, чтобы насладиться риском, и наконец отыскал шатер в
приморской деревушке, из которой были различимы стеклянные здания озаренного
огнями города и где слышны были  прощальные гудки ночных  пароходов, бравших
курс на остров Аруба.
     Эрендира спала,  прикованная  к  кровати,  сохраняя  позу  утопленника,
увлекаемого  течением.  Улисс  долго  смотрел  на  нее,  не  будя,   но  так
пристально,  что Эрендира  проснулась. Тогда они стали целоваться в темноте,
неторопливо  лаская друг друга, раздеваясь до изнеможения  медленно - и  все
это с молчаливой  нежностью  и  затаенным  счастьем,  более  чем  когда-либо
похожими на любовь.
     В другом углу  шатра спящая  бабушка, величественно  перевернувшись  на
другой бок, начала бредить.
     - Это случилось, когда прибыло греческое судно, -  сказала она. - Судно
с  экипажем  безумцев, которые  делали женщин счастливыми и  платили  им  не
деньгами, нет, а живыми губками, которые разгуливали по домам,  стонали, как
больные, и заставляли плакать детей, чтобы пить их слезы.
     Вся содрогнувшись, она приподнялась и села.
     - И  тогда  появился он,  - вскричала  бабушка, - мое  божество; он был
сильнее и больше - настоящий мужчина по сравнению с Амадисом.
     Улисс,  не обращавший поначалу на этот бред никакого внимания,  увидев,
что бабушка села, попытался спрятаться. Эрендира успокоила его.
     -  Не бойся,  -  сказала она. - В этом  месте  она  всегда садится,  но
никогда не просыпается. Улисс положил голову ей на плечо.
     - В этот вечер я пела с моряками, и вдруг мне показалось, что  началось
землетрясение, - продолжала бабушка.  - Наверное,  и все так решили,  потому
что убежали, крича и умирая со смеху, а под навесом из астромелий остался он
один. Я помню  (так ясно, будто  это было  вчера), что я пела песню, которую
все тогда пели. Даже попугаи в патио.
     И ни  с  того ни с сего, так, как  поют только во сне, она  пропела эти
горькие для нес строки:
     Господи, Господи, верни мне невинность,  чтоб насладиться  его любовью,
как в первый раз.
     И только тут Улисс заинтересовался бабушкиными печалями.
     -  Он стоял  там,  - рассказывала  бабушка,  - с попугаем  на  плече, с
мушкетом для защиты  от людоедов, совсем как Гуатарраль, прибывший в Гвиану,
и  я почувствовала  дыхание  смерти, когда он  встал  передо мной  и сказал:
"Тысячу раз я объехал  свет  и  видел  всех женщин  всех  народов и потому с
полным правом  говорю теперь,  что ты  самая гордая и  самая покорная, самая
прекрасная на земле".
     Бабушка снова легла и заплакала, уткнувшись в подушку. Улисс и Эрендира
долгое  время  молчали, убаюканные  сверхмощным  дыханием спящей старухи.  И
вдруг Эрендира - голос ее даже не дрогнул - спросила:
     - А ты бы смог ее убить?
     Застигнутый врасплох, Улисс растерялся.
     - Не знаю, - сказал он. - А ты бы смогла?
     - Я не могу, - ответила Эрендира. - Она моя бабушка.
     Тогда Улисс еще раз оглядел  огромное спящее тело,  как  бы прикидывая,
сколько в нем жизни, и сказал решительно:
     - Для тебя я готов на все.
     Улисс  купил  фунт крысиного яда, смешал  его  со взбитыми  сливками  и
малиновым вареньем и, вынув из пирога безобидную  начинку, пропитал его этим
смертоносным кремом. Сверху он положил толстый слой густого крема, разровнял
его  ложкой так,  чтобы скрыть  все следы своих зловещих  манипуляций,  и, в
довершение  хитрости, украсил пирог семьюдесятью  двумя маленькими  розовыми
свечками.
     Когда с праздничным пирогом в руках он  вошел в шатер, бабушка встала с
трона, потрясая грозным посохом.
     - Нахал!  - вскричала  она.  - И  ты еще смеешь переступать порог этого
дома!
     Ангельская внешность Улисса скрывала его подлинные чувства.
     -  Сегодня,  в день  вашего рождения, - сказал он, - я пришел, чтобы вы
меня простили.
     Обезоруженная такой явной ложью,  бабушка велела накрыть стол, как  для
свадебного ужина. Пока Эрендира им прислуживала, она усадила Улисса и, одним
опустошительным дуновением погасив  свечи, разрезала пирог на  равные части.
Первый кусок достался Улиссу.
     -  Мужчине,  который  умеет добиваться  прощения,  рай  уже  наполовину
обеспечен, - сказала бабушка. - Первый кусок обещает счастье.
     - Я не люблю сладкого, - ответил Улисс. - Приятного аппетита.
     Следующий кусок пирога бабушка предложила Эрендире, которая отнесла его
на кухню и выбросила в мусорное ведро.
     Оставшееся съела бабушка. Она засовывала в рот целые куски и глотала не
разжевывая,  стеная  от  наслаждения  и  поглядывая   на  Улисса  из  своего
сладостного  лимба. Когда на ее тарелке ничего не осталось, она доела пирог,
отвергнутый Улиссом. Пережевывая последний кусок, она  подбирала со скатерти
крошки и отправляла их в рот.
     Она  съела  столько  мышьяка,  что им  можно  было бы уничтожить  целый
выводок  крыс. Однако она играла  на пианино и  пела до полуночи,  счастливо
улеглась и заснула вполне естественным сном.  Только  какой-то цокающий звук
примешивался к ее дыханию.
     Улисс и Эрендира следили за ней с соседней кровати, с минуты  на минуту
ожидая предсмертного хрипения.
     Но когда  бабушка начала бредить, голос ее был,  по  обыкновению, полон
жизни.
     -  Я обезумела! Боже мой!  Я обезумела! - вскричала она.  - Чтобы он не
вошел, я заперла дверь спальни на два засова, придвинула к ней стол и трюмо,
поставила  на  стол  стулья,  а он  только  слегка  ударил  перстнем, и  мои
баррикады  рассыпались: стулья сами собой упали  на пол, стол  и трюмо  сами
отлетели от двери, засовы сами выскочили из петель.
     Улисс и Эрендира  с возрастающим изумлением глядели на нее, а между тем
бред становился все драматичнее и проникновеннее, а голос все доверительней.
     -  Я чувствовала, что умираю, вся в поту от страха, умоляя, чтобы дверь
открылась, не открываясь, чтобы он  вошел, не  входя,  чтобы  он никогда  не
уезжал и никогда не возвращался, чтобы не убивать его.
     Несколько часов подряд  она главу за главой пересказывала свою историю,
погружаясь в самые ничтожные подробности, как будто заново переживала все во
сне.  Незадолго  до  рассвета  она  заворочалась,  устраиваясь  поудобнее  и
сотрясая стены, и голос ее прервали рыдания о неизбежном.
     - Я предупреждала его, но он  смеялся,  - выкрикивала  она.  - Я  снова
предупреждала,  но он  снова смеялся,  пока не  открылись  его  полные ужаса
глаза,  а  слова "О,  королева!  О,  королева!"  он  произнес  не губами,  а
перерезанным горлом.
     Улисс, испуганный чудовищным воспоминанием бабушки, схватил Эрендиру за
руку.
     -  Старая  убийца!  -  воскликнул он.  Эрендира  не  обратила  на  него
внимания, потому что в этот момент начало светать. Часы пробили пять.
     - Уходи, - сказала Эрендира. - Сейчас она проснется.
     - Как слону дробина! - воскликнул Улисс. - Не может быть!
     Эрендира пронзила его уничтожающим взглядом.
     - Просто, - сказала она, - ты даже убить никого не способен.
     Жестокость упрека  настолько потрясла  Улисса,  что он  тут  же покинул
шатер. Эрендира, полная  тайной ненависти и неудовлетворенного бешенства, не
отрываясь глядела на спящую бабушку, а  снаружи поднималось солнце,  и птицы
будили рассветный воздух. Тут бабушка открыла глаза  и, безмятежно улыбаясь,
посмотрела на Эрендиру:
     - Храпи тебя Бог, дочка.
     Единственной   заметной  переменой  был   беспорядок,  замешавшийся   в
привычный  режим:  в среду бабушке  захотелось надеть воскресное платье; она
решила, что Эрендира должна принимать первого клиента не раньше одиннадцати;
она попросила покрасить ей ногти в гранатовый цвет и сделать прическу, как у
епископа.
     - Никогда мне так не хотелось сфотографироваться, - восклицала она.
     Эрендира стала ее причесывать и вдруг увидела, что между  зубьев гребня
застрял  пучок  волос. Перепугавшись,  она  показала его  бабушке.  Бабушка,
внимательно его рассмотрев, дернула себя за полосы, и в руках у нее осталась
целая прядь. Она бросила  ее на пол, дернула снова и  вырвала клок волос еще
больших размеров. Тогда, умирая со смеху, она принялась рвать на себе волосы
обеими  руками,  с  непостижимым  ликованием  бросая  их  в  воздух   целыми
пригоршнями до тех  пор,  пока  голова  ее не стала  гладкой, как  очищенный
кокос.
     От  Улисса  вестей  не было,  но  две недели  спустя,  выйдя из  шатра,
Эрендира услышала крик  совы. Бабушка  играла  на  пианино и была  настолько
погружена  в  свою  тоску,  что не  замечала  происходящего.  На  голове  ее
красовался парик из переливающихся перьев.
     Эрендира  поспешила на  зов и  только тут заметила бикфордов шнур, один
конец  которого  был  подведен  к  пианино,  а другой, уходивший  в  заросли
кустарника, терялся в темноте. Она  примчалась  в  то  место,  где  прятался
Улисс, и  оба, притаившись  за  кустами,  следили  с замиранием  сердца, как
голубой язычок пламени бежит  по  шнуру,  пересекает темноту  и скрывается в
шатре.
     - Заткни уши, - сказал Улисс.
     Они  одновременно  заткнули  уши,  но зря  -  взрыва не было.  Ярчайшая
вспышка  осветила изнутри шатер, который в полной тишине разлетелся на куски
и  исчез  в дымном  вихре  отсыревшего  пороха.  Когда  Эрендира,  в  полной
уверенности, что бабушка  мертва, все  же решилась войти, она  увидела, что,
несмотря  на  опаленный парик  и  обгоревшие лохмотья,  бабушка,  более  чем
когда-либо полная энергии, пытается потушить огонь одеялом.
     Улисс  скрылся,  воспользовавшись переполохом среди индейцев,  сбитых с
толку противоречивыми приказами бабушки. Когда наконец пожар был потушен,  а
дым   рассеялся,   перед  ними  предстала   картина,  напоминающая  корабль,
потерпевший крушение.
     -  Похоже  на злой умысел, - сказала  бабушка. - Пианино  просто так не
взрываются.
     Пытаясь установить причину новой катастрофы, она начала строить всякого
рода догадки, но уклончивые  ответы  Эрендиры и  ее бесстрашные  действия  в
конце   концов  сбили   бабушку   с  толку.   Она  не   обнаружила   никакой
противоречивости в  поведении внучки,  а  о  существовании  Улисса  даже  не
вспомнила. Она бодрствовала  до утра,  нанизывая подозрение на подозрение  и
подсчитывая убытки. Спала она мало и беспокойно.  На  следующий день, сняв с
нес  жилет с золотыми слитками, Эрендира увидела волдыри от ожогов на плечах
и сожженную до мяса грудь.  "Это оттого, что я  ворочалась во сне, - сказала
бабушка, в то время  как Эрендира растирала ожоги яичными белками. - И кроме
того, я видела странный сон".
     Она  сосредоточилась,   стараясь,  чтобы   видение   предстало  так  же
отчетливо, как во сне.
     - Это был павлин в белом гамаке,  - сказала она. Эрендира удивилась, но
тут же придала своему лицу всегдашнее выражение.
     - Это добрый знак, -  солгала она,  - Кто видит во  сне  павлина, будет
долго жить.
     - Да услышит тебя Бог,  - сказала бабушка,  - ведь у нас опять все  как
было. Надо начинать сначала.
     Эрендира  сохранила невозмутимость. Оставив  бабушку,  всю  облепленную
белками и  с  вымазанным  горчицей  черепом,  она  вынесла из  шатра блюдо с
компрессами. Стоя под пальмовым навесом, служившим кухней, выпуская на блюдо
белки,  Эрендира  встретилась глазами  с Улиссом, который  выглядывал  из-за
очага  совсем так  же, как в первый раз  выглядывал из-за кровати. Ничему не
удивляясь, Эрендира сказала голосом, полным усталости:
     -  Ты только увеличил  мой долг, вот и  все. Глаза  Улисса затуманились
печалью.   Оцепенев,  он  молча  глядел  на  Эрендиру,  разбивавшую  яйца  с
выражением такого презрения  на  лице,  как  будто его, Улисса, попросту  не
существовало.  Через мгновение  он  обвел  взглядом кухонную  утварь: котлы,
связки  ачьоте, тарелки, мясницкий  нож. Улисс выпрямился и, как  всегда  не
говоря ни слова, вошел под навес и взял нож.
     Эрендира  так  и не взглянула на него, только когда  Улисс  выходил  из
кухни, сказала очень тихо:
     - Берегись, она уже предупреждена о смерти. Ей приснился павлин в белом
гамаке.
     Бабушка увидела Улисса с ножом в руках и, сделав нечеловеческое усилие,
встала без помощи посоха и подняла руки.
     - Парень, - вскричала она, - ты рехнулся! Улисс прыгнул  на нее и нанес
неотразимый удар  прямо  в  голую  грудь. Бабушка застонала и  бросилась  на
Улисса, стараясь задушить его своими мощными, как у медведицы, руками.
     - Сукин сын,  -  прорычала  она. - Слишком поздно я  поняла, что у тебя
лицо ангела-предателя.
     Больше  она  ничего не  успела  сказать, потому что  в  этот миг  Улисс
высвободил руку с ножом и ударил второй раз - в бок. Бабушка глухо застонала
и еще сильнее прижала к  себе убийцу. Улисс безжалостно нанес третий удар, и
с силой выброшенная струя  крови  забрызгала  ему  лицо, -  кровь  эта  была
маслянистой, бле